А ДНЯХ ОДИН УМНЫЙ и талантливый писатель, побывавший близ тех мест, где разрываются шрапнели,1 говорил мне:
— У солдат совсем другое отношение к врагу, чем у нас, чисто деловое. Замечательно уже то, что солдат никогда не ругает немца.
Черта утешительная, показывающая высокий строй народной русской души. Гораздо более высокий, чем думают те прекрасные городские люди, которые считают необходимым предостеречь русского человека и обречь его душу от озлобления против немцев. Мужик пошёл на войну, как на высокое и трудное дело, дело необходимое, дело защиты родины от напавшего врага; надобно заступиться притом за обиженных, за сербов и, кроме того, войною добыть какую-то драгоценную правду. Сердиться на врага ему прежде всего и некогда; в самой битве он лют, но сердце имеет отходчивое, и крепко помнит, что против него идёт такой же, как он, мужик, оторванный от домашней работы и обязанный идти, куда шлют, защищать свою родину и добывать свою правду. В этом вся истинная философия и психология войны. Надобно честно и стойко делать своё дело, стоять до конца за своё, а кому победить, это Бог рассудит. В народном понимании война суд Божий между народами, почему и нельзя вносить в неё озлобление.
А вот мы, в городах, так называемая интеллигенция, с таким эпическим спокойствием и незлобием отнестись к страшному и трудному делу войны не можем. Враг наш в нашем представлении не мужик вооружённый и не рабочий около пушки, а воюющая с нами отвлечённая Германия. С этою Германиею мы связаны многообразными узами, связями духовными и материальными, идеями, наукою, искусством, культурою, знакомствами, симпатиями, срослись с Германиею уж очень плотно, и для нас остриё меча режет по живому месту, и нам больно. Костромскому мужику легко, он принёс только свою жизнь, и потеряет только её, а нашей боли он чувствовать не может, меч, разящий нас больно, у него падает по пустому месту.
Когда мы думаем о войне, мы думаем не столько о прерванном для войны труде мужика тамбовского, или ганноверского, или бретонского, сколько о разрушенном Лувене, о Реймском соборе,2 о нехороших поступках курортных германских врачей, о газетных статьях германских публицистов, поэтов, учёных, о их ненависти к нам, русским, которых они зовут варварами, и о том особенно, оказалась ли германская культура на высоте тех гуманных идей, которыми мы, среди всего неустройства и зла жизни нашей, так дорожим. Словом, думаем обо всей роскоши и накипи интеллигентского бытия. И вот в этом узле для нас завязывается трагедия, которая рязанскому мужику так же мало понятна и доступна, как и другие наши радости и огорчения, но которая нам дошла до сердца и исторгает из нас то гневные, то скорбные речи. Перед нами стоит трагический вопрос: сохранить ли нам нашу влюблённость в европейскую, в частности, в германскую, культуру, или это европейское, германское, разлюбить?
В первом случае мы и в данной распре должны взглянуть на себя глазами европейца, который или откровенно ненавидит наше варварство и сражается с нами, как Германия и Австрия, или, презирая нас в глубине души, пользуется нашими колоссальными силами и готов вести войну с Германиею до последней капли русской крови, как Франция и Англия. Стало быть, в этом случае нам придётся окончательно проклясть Россию и навсегда влезть в берлинский пиджак. Если же мы решимся на второе, то нам придётся разлюбить не одну Германию. Искренних друзей у нас в Европе нет. Ведь даже и теперь, когда мы усилиями наших армий спасаем Париж и Лондон от разгрома вандальскими ордами, что-то не слышно, чтобы наши союзники соглашались отдать нам Царьград, единственное полезное для нас в этой войне приобретение.
Вот в этом-то и состоит наша интеллигентская трагедия. Кто милее: Европа или Россия? Где наша истинная родина? в степях восточной Европы или в парках Версаля?
Мне кажется, что нет другого сословия или класса, обречённого на более скорбную трагедию, чем прекрасная, многострадальная русская интеллигенция. Каждый класс имеет свой интерес, отстаивает его, как умеет, и видит врага в том, кто и есть его враг. Русская интеллигенция привыкла видеть свой интерес в торжестве справедливости и гуманности, в устройстве счастья для мужика, для рабочего, для Польши, для евреев. На своём высоком пути она почти всегда одинока, и там, где она видит друзей, к ней, в лучшем случае, холодны.
Мы влюблены в европейскую цивилизацию, в её внешнюю культурность, а европейцы говорят: "поскребите русского, найдёте татарина"; и мы очень стыдимся этой пословицы, как будто и в самом деле трезвый, трудолюбивый и честный татарин хуже смекалистого и плутоватого германского коммивояжёра или парижского куафера. Мы влюблены в народ, но смотрим на него Кавказскими пленниками: "европейца всё вниманье народ сей дикий привлекал"3; а народ смотрит на нас, как на существа бесконечно чуждой природы. Потому что мы приходим к нему, наглотавшись европейского яда, но очень всё-таки слабые по части европейской техники; а ведь только европейская техника нам и нужна, что достаточно понимает и пермский, и подольский мужик, очень хорошо умеющий оценить достоинства хитрой немецкой машины, если только она притащена в деревню не зря и без толку, а в строгом согласовании с местными условиями.
С тех пор, как Пётр Великий, обрив наши бороды и научившись у голландцев кораблестроению, у шведов ратному делу, и вообще у европейцев многому полезному, прорубил окно в Европу, вот только с этого времени мы и ведём свою историю цивилизации, и если бы у нас, как у англичан, был свой Бокль,4 он не начинал бы от времён Олеговых.
«Великого Петра
Он звал отцем России новой;
Он видел след руки Петровой
В основе всякого добра».5
А раньше Петра мы, по-видимому, были дикими, вроде папуасов.
Европа стала для нас страною святых чудес, вечным образцом того, к чему следует стремиться. Она и дала нам много доброго и полезного. Дала, конечно, не даром. Наши труды и затраты на Европу, поистине, колоссальны. Мы и воевали-то часто за европейские интересы. В мирное же время мы усердно обогащали её. Русские путешественники своими деньгами помогли германцам иметь отличные дороги, великолепные курорты и превосходные крупповские орудия, в то время, как русский мужик кряхтел от бездорожья, а русский горожанин гнушался русскими лечебными местами.
В благодарность за это пользующаяся нами Европа всегда смотрела на нас свысока, и мы всё никак не могли догнать её, хотя право же и у нас кое-что своё было.
Только в последние десять лет работы Государственной Думы дали сравнительно более быстрый темп нашей ученической работе. И что в этой работе мы действительно двинулись вперёд за это десятилетие очень далеко, показывает уж ход войны: ни одна война со времён Петровых не шла так удачно для нас (если принять во внимание её исключительную трудность), как эта война.6 И эта творческая работа общественных сил отразилась на простом народе, который пошёл на эту войну с таким подъёмом, какого он не знал, может быть, со времени Куликовской битвы. В этом и есть залог того, что война принесёт народу некое положительное и высокое благо, и что кровь проливается не даром. С таким подъёмом ведутся только освободительные войны.
Интеллигенция же наша переживает критический момент. Если она и для себя желает от последствий этой войны некоего блага, если она хочет, чтобы и для неё эта война стала освободительною, то ей придётся многое преобразовать в строе своего миропостижения. Европейская ориентация, проводимая слишком прямолинейно и в тех областях, где не она потребна, оказывается для нас столь же трагическою как для поляков могла бы оказаться ориентация австрийская, если бы поляки пожелали в этом упорствовать.
Кризис европейской ориентации состоит не в том, что европейская культура оказалась несостоятельною; не прав опрометчивый поэт, сказавший про эту культуру, что "гнила культура, как рокфор".7
Европейская, в частности, германская культура ещё крепка и добротна, что и сказывается, между прочим, в той деловитости и в том одушевлении, с какими германцы ведут эту войну. Но нам-то культура эта не сродни.
Европейская ориентация у нас терпит кризис, размеры которого так велики, как мы теперь только с трудом можем представить, потому, что европейская культура потребна нам только отчасти, в предметной своей части, а не целиком, как мы хотели её взять. Никогда, думаю я, не дойдём мы до того "культа вещей", которым так характеризуется та же немецкая цивилизация, и никогда душу свою, Марию, не променяем на тело её, Марфу. Этот культ вещей порабощает европейца, и держит его в очень тесных рамках буржуазного бытия. Мы свободны от этого рабства вещам, и должны остаться свободными.
Это не значит, конечно, что нам следует отвергнуть материальную культуру Европы. Технику и законодательство, манеру строить дороги и дома и строить даже внешние формы жизни, — всё это будем брать по-прежнему или даже ещё энергичнее, но всему этому дадим только служебное значение. Пусть побывавшая в европейской школе Марфа хлопочет и заботится о всём внешнем, — хозяйкою нашего великого русского дома остаётся всё же мечтательная и молитвенная Мария, сидящая у ног Христовых.
Мы — не Запад, и никогда Западом не будем. Мы — Восток религиозный и мистический, Восток Христа, предтечами которого были и Платон, и Будда, и Конфуций. Трагедию нашу мы должны разрешить в том, чтобы над крушением европейской ориентации вознести то новое слово, которое мы давно обещаем миру, но которое уже давно дано нам в мистическом миропостижении Востока. Довольно нам ориентироваться на Запад, пора нам найти в самих себе нашу правду и нашу свободу, опереться на исконное своё, вспомнить древние наши были, оживить в душе торжественные звоны вечевых колоколов.
В идеалистичности нашей интеллигенции, в её высокой незаинтересованности лично для себя, вот в этом нашем прекрасном свойстве и сказывается наша тоска по тому сокровищу, которое нам дано, но которое мы держим под спудом.
Опубликовано:
Отечество. 1914. № 6. 14 декабря.
Примечания:
1 — Ко времени написания статьи Первая Мировая война длилась уже пять месяцев (19 июля 1914 года Германия объявила войну России). На стороне Германии также выступили Австро-Венгрия, Османская империя и Болгария.
2 — Лувен (Лёвен) — древний голландский город, оккупированный немцами осенью 1914 года. Реймский собор — известный готический собор Божьей Матери во французскои городе Реймс. Оба города сильно пострадали в Первую Мировую войну.
3 — Неточная цитата из повести А. С. Пушкина "Кавказский пленник" (у Пушкина: «...Народ сей чудный привлекал»).
4 — Генри-Томас Бокль (1821-1862) — английский историк, автор капитального труда «История цивилизации в Англии».
5 — Неточная цитата из поэмы Н. А. Некрасова «Несчастные» (у Некрасова: «В основе каждого добра»).
6 — В первой фазе Первой Мировой войны наши войска успешно продвигались вперёд, без каких-либо серьёзных потерь.
7 — Цитата из стихотворения Игоря Северянина «Пролог "Эго-футуризм"».
