ОЛЬКО ЛЮБОВЬ подвигает человека к совершению великих дел, любовь, чувство живое и пламенное, а не рассудочное чувство справедливости. Только любовь к отечеству нашему, любовь, исступлённо горящая, праведный патриотизм гражданина может вывести нас из тех многообразных трудностей, которых нам не миновать, как бы хорошо ни складывались наши дела.
Но патриотизм наш не даётся нам легко. Любовь к отечеству у нас в России есть нечто трудное, почти героическое. Слишком многое должна преодолеть она в нашей жизни, такой ещё нелепой и ужасной.
В одном черноземном городе мне говорили местные интеллигенты:
— Как мы можем любить Россию, если наши торговцы так неправедно и бесстыдно наживаются?
В другом приуральском, городе мне говорили:
— Как мы можем любить Россию, если у нас ещё живы воспоминания крепостного права?
В этих преувеличенно резких, словно нарочно и подчёркнуто несправедливых словах слышалась живая, истинная боль живущих на местах людей, до дна души потрясённых неустройствами нашей жизни.
И во многих местах мне говорили:
— Как вы хотите, чтобы мы были патриотами вашей России, если мы угнетаемы и гонимы?
Многое и очень основательное можно было бы возразить на все эти страстные обвинения против моего родного края, но что же спорить против того, в чём сказывается живая боль измученного сердца?
Народ, создавший такую громадную империю в борьбе с такими неисчислимыми трудностями, народ, столь часто являвший миру такие высокие зрелища духовной силы, мужества, самоотвержения, — народ мой, тебе ли не суждена светлая будущность!
И, не правда ли, как отрадно и мило жить среди этого великого, царственного и доблестного народа, на берегах матушки Волги, где-нибудь вблизи очаровательных белых стен и золотых глав древней и прекрасной Костромы? Но вот идёшь в какую-нибудь костромскую деревню, входишь в дом чей-нибудь, — и такой тоской сжимается сердце! Нищета? Нет, ничего подобного, — какая там нищета! Грязь нестерпимая, смрад, духота, — разве это от бедности? В тёплый летний день окна в избе крепко затворены, воздух — топор вешай.
— Отчего окна не откроете?
— Мошкара налетит.
Нет, бедность здесь не при чём.
Около избы — пустырь, заросший жёсткой травой, а посреди него дерево, густо затянутое, как тюлевым платьем, белой, клейкой, противною паутиной, — больное, умирающее дерево.
— Отчего огорода не сделаете? В Земстве семян дадут от Министерства Земледелия.
— Нам это ни к чему, — ребятишки таскать будут.
— Да зачем же ваши дети воруют? Отучайте.
— Известно, дети, балуются.
Посмотришь на этих детей, — Богом забытые, грязные, ленивые, озорные, — и поймёшь, что для них озорство и воровство — только баловство. Нет, тут не в бедности дело.
Несколько лет тому назад одно почтенное педагогическое издательство в Москве напечатало, между прочим, перевод романа Песталоцци "Лингард и Гертруда".1 Знаменитый педагог изобразил в этом романе жизнь и воспитание двух детей, брата и сестры, в очень бедной швейцарской деревне, в те, уже далёкие от нас, времена, когда швейцарский крестьянин ещё был не богаче самого заурядного, захудалого рязанского или костромского мужика. Вдова, мать двух детей, Лингарда и Гертруды, была такая же полунищая баба, как самая бедная из русских крестьянок, оставшаяся после мужа с малыми ребятами. Но её полуголодные дети всё же не озорничали, и были всегда умненько заняты; в бедной хате были вещи, которых не увидишь и в богатом доме русского мужика, мать не сидела, подперев щеку ладонью и поэтично глядя в окно на дорогу, а неустанно работала; в часы досуга читали, и среди немногих книг, бережно хранимых, была одна, особенно читаемая и любимая, — Евангелие; вся жизнь направлялась строгими велениями чистой морали, а если в жизнь деревни входил грех, то он и сам знал о себе, что он — грех, а не баловство. Ну, да одним словом, на наш русский взгляд — ерунда на розовом масле, такая благопристойность от которой русской широкой душе становится тошно. Подумать только, — эти два босоногие малыша, Лингард и Гертруда, заботились об опрятности своей одежды, и чисто-начисто мылись! Да костромская крестьянка в жизнь свою того не позволит, чтобы её дети не были грязны до отвращения, до тошноты. Нет, тут дело не в бедности.
На днях читал я в газете описание поездки в город, если не ошибаюсь, Макарьев-на-Унже. Автор описания дивится: много учебных заведений, прекрасные здания, — а мостовых нет, на улицах грязь, и жители пьют мутную, жёлтую воду. Да, всё это не от бедности, — тут есть что-то принципиальное. Читаешь, и, кажется, слышишь рассудительный, степенный голос:
— Чистота эта самая нам ни к чему, от чистоты у нас тараканы дохнут.
— Да и хорошо, что дохнут.
— Без тараканов нам нельзя, без тараканов деньги не будут водиться.
И поговорите с ними:
— Да во всей Европе....
Рукой отмашутся:
— Нет, уж мы с тараканами.
Недавно один столичный журналист очень смеялся надо мной за мою статейку "В поисках роз".2 Ему казалось диким моё желание видеть в саду розы, а не крапиву, — диким потому, что теперь не до роз, когда на фронте роют окопы.3 Я думаю, что если я, чтобы сделать приятное этому весёлому господину, буду целыми днями валяться в крапиве, то от этого никакой никому пользы не будет, как не будет никому вреда от моих роз. Культивировать землю, обращать её из пустыря в цветущий сад и в зреющую ниву — дело, достойное человека; культура тех самых роз, о которых шла речь, дала возможность нескольким десяткам уличных мальчиков учиться и жить не на милостыню, а своим честным трудом.
А вот совсем на днях я прочитал, что при взятии нами австрийских окопов там были найдены, около офицерских землянок, огороды и цветники; в одной офицерской землянке нашли на стенках портреты Лермонтова и Достоевского. Вот и в окопах люди захотели жить благообразной, полной человеческой жизнью. А мы...
— Где уж нам! Мы с тараканами.
— Да что же, вы разве не люди?
На это костромской мужик резонно отвечает:
— Какие мы люди! Мужик русский — самый последний человек, растяпа, размахай. Ни он огорода развести, ни он яблоньку посадить. Где уж ему германцев одолеть! Вот только которые неправославные, те и есть настоящие специалисты. Взять хоть татарскую слободу под Костромой, — татары живут, всё у них есть, во всём порядок.
— Ну вот, вы всё это понимаете, что ж вы сами?
— Да я один, как палец. Три сына на войне, все три сношеньки разбежались, не хотят со мной жить, ушли к своим мамам.
Привычная русская баба, и та бежит из этого смрадного, душного и тёмного дома в дом, может быть, и такой же, но где есть хоть теплота и святость маминой ласки. Грязно, телу неуютно, душе холодно. Идёшь по дороге, и вдруг в воздухе повиснет ужасная, непристойная брань.
Идёшь по улицам столицы, — на тротуарах блестят отвратительные плевочки. Грязно, тоскливо и в русской деревне, и в русском городе.
А тараканам хорошо, привольно. Всякой нечисти и мерзости вольготно у нас, на необъятных просторах нашей милой родины.
Неужели так и дальше будет? Ну, победим мы Германию, задавив её превосходством сил, — ну, а потом-то что? Германия останется, хотя и разбитая, всё же страной честных людей, упорного труда, точного знания и порядливой жизни, а мы всё с тараканами будем?
Лучше бы всех тараканов загодя вывести, не наделали бы они нам беды. После войны начнётся очень трудное и ответственное время.
Вредно нам ласкать себя надеждой на то, что это — последняя война и что, стало быть, потом уж можно будет распуститься и прикармливать крохами с нашего обильного стола дорогих сердцу нашему тараканов.
Опубликовано:
Биржевые ведомости. 1916. № 15607. 9 июня. (Утренний выпуск)
Примечания:
1 — Иоганн Генрих Песталоцци (1746—1827) — прогрессивный швейцарский педагог, автор многочисленных педагогических трудов, из которых наибольшею известностью пользовался «Лингард и Гертруда» (1781—87).
2 — Статья Ф. Сологуба "В поисках роз" была напечатана в "Биржевых ведомостях" 11 мая 1916 г.
3 — Ко времени написания статьи второй год шла Первая Мировая война.
