СПОРАХ О ТЕАТРЕ и вообще об искусстве очень неубедительно бывает, когда говорят о том, каким искусство вообще, и театральное в частности, будет или каким оно должно быть. Неубедительно всё это потому, что не так уж несомненны законы искусства; те правила, которые выведены из прежде бывших образцов искусства, вовсе не обязательны для будущего; психологические же основы искусства не настолько точно и исследованы, чтобы на них что-нибудь можно было прочно строить.
Гораздо убедительнее звучат речи о том, чего мы хотим от искусства, какой театр хотим иметь. В области искусств особенно несомненно, что отчетливо и сильно захотеть — значит смочь и суметь. Волевой характер человеческой деятельности ни в чём так отчетливо не сказывается, как в сфере искусства. Изо всех же областей искусства наиболее запечатлено волевым характером творчество театральное. Это уже и потому, что нигде художнику не представляется так много препятствий, и нигде не предстоит такая необходимость в согласованном действии многих лиц, как в деятельности театральной. Больше, чем какое бы то ни было искусство, театр требует проявления и настойчивого напряжения воли, и нигде так не нужен властный характер, как в театре.
Этим волевым характером театра в большой степени заражается и пассивно воспринимающий, зритель. Зритель активнее читателя; он определённее отзывается на зрелище, чем читатель на читаемое, и настойчивее выражает свою волю и своё суждение, — осуждение или похвалу.
Мне кажется, что каждый, говорящий о театре, будет наиболее прав, если будет говорить о том, какого театра он хочет. Вот очень хороший театр, с очень сценичными пьесами, — но я, зритель, его не хочу, и для меня он погиб. Вот театр, которого вы, театральные деятели, властители сцены, не признаёте, и репертуар, который вам кажется несценичным, потому что он талантливо литературен, — но я, зритель, его хочу, и он должен быть. И если его нет, художественная жизнь страны терпит ущерб, потому что вместо театра, которого хочу я, зритель, вы даёте мне театр, которого хотят актёры; хотят потому, что он им удобен и даёт возможность показать свою хорошую игру.
Чего хочу я, зритель, приходящий в театр? Я вхожу в это огромное и прекрасное здание, ярко освещённое и наполненное нарядными и весёлыми людьми, вхожу за тем, чтобы высокое искусство театра очаровало меня. Я хочу, чтобы искусство театра отторгло меня от моей действительности и перенесло меня, восхищённого, к иным мирам. Я хочу восторга.
Но мне говорят:
— Вот ещё одна бытовая пьеса. Очень хорошая, — даже и сам автор её хвалит.
И я знаю, что, когда раздвинется занавес, я увижу всё то, что я уже не однажды видел в жизни, и даже, может быть, не первый раз вижу на этих подмостках. Я уже знаю, что всё написано верно, и поставлено точно так, как бывает в жизни, и актёры как будто не играют, а живут на сцене. Но к чему всё это мне? Правда, я могу любоваться тем, как все это сделано, но разве я пришёл в театр для того, чтобы любоваться? Я благодарен автору, режиссёру, актёрам, директору, бутафору, суфлёру, всем благодарен за доставленное удовольствие. Но, чтобы мне не очень было скучно, я стану приспособлять пьесу к своим повседневным заботам. Дама обратит внимание на туалеты, общественный деятель и читатель газет проследят заложенную в пьесе общественную или политическую тенденцию, светский человек заметит анекдотические сходства, педагог задумается над моралью пьесы, эстет восхитится декорациями и частностями актёрской игры — и никто из зрителей не испытает наваждений, свойственных деянию искусства.
Когда вы сидите в театре, поднимите иногда глаза наверх, туда, где над серединой занавеса висят старые, большие часы. Позолочённые тяжёлые стрелы иногда вдруг становятся лёгкими, как золотые стрелы Аполлона, и укажут вам час золотой мечты. Если вы умеете видеть гения мечты, вы встретите яркий блеск его глаз, увидите его слегка лукавую, слегка нежную улыбку; смотрите, вот он сидит на тяжёлой раме часов, и одежды его легки и белы, и тонкие ноги его скрещены, золотом загорелые, потому что милое тело его озарено вечным солнцем свободного искусства.
Нет? Вы не видите милого гения мечты? Что ж, ему, должно быть, не нравится ваш театр. Зато в антракте вы может поговорить с театральным критиком: он расскажет вам идею пьесы, разберёт её достоинства и недостатки, оценит игру актёров, и даже скажет, провалилась пьеса или будет иметь успех. После звонка вы пойдёте на своё место, и досмотрите пьесу до конца. Смотрите внимательно, не отводите глаз от сцены: здесь нет ничего, кроме того, что сказано и показано, никаких чар, никакого волшебства.
Театральное волшебство начинается только тогда, когда вы смотрите и не смотрите, слушаете и не слушаете, — когда голоса актёров сливаются с голосом вашей мечты, когда над зрительной залой реют лёгкие крылья златокудрого гения грез, — когда в антракте вы спрашиваете театрального критика о здоровье жены и улыбаетесь, слушая, что у неё инфлюэнца, улыбаетесь тем голосам мечты, которые всё ещё звучат в вашей душе.
Истинное очарование искусства начинается только тогда, когда создание искусства на своё зримое для невнимательного восприятия тело способно навлечь вот это иное, астральное тело, это очарование мечты. Так со всяким искусством, — это не роман, над которым не замечтаешься, это не песня, под звуки которой в душе не звучат иные голоса, — и так особенно с искусством театральным. Искусство наиболее волевое, искусство театральное особенно склонно навлекать на себя это, по-видимому, пассивное состояние души, погруженной в мечтательность. Только по-видимому пассивное, ничто так властно не двигает человека вперёд, как мечта. И потому никакое другое искусство не бывает столь действенным, как высокое искусство театра, если оно обвеяно трепетным очарованием легкокрылой мечты.
В этом акте мечты воспринимающий зритель, читатель, становится творцом. Всё равно, от чего начинается его мечтательно-творческая деятельность, от впечатления жизни, от очарований искусства, — всегда создания его мечты получают своё отдельное бытиё, подчиненное своим законам, составляющим самобытную эстетику мечты.
Люди были бы гораздо счастливее и богаче душой, если бы они знали, что мечтание есть также творческая деятельность, как и всякое другое искусство. Подчиненное законам, объемлющим все искусства, искусство мечтаний имеет и свои законы, ставящие его в исключительное, господствующее положение, то положение, при котором оно становится как бы мерилом всякого иного искусства. Искусство мечтаний ещё в большей степени, чем искусство драматическое, объединяет в себе все искусства, и каждому из них даёт живую прелесть.
Неоценённое преимущество мечты состоит в том, что здесь творящий и воспринимающий совмещаются в одном лице, и в том, что здесь творческий замысел находится в наибольшем соответствии со средствами исполнения. Как и во всяком искусстве, материла мечтания берётся из действительности, — но ни одно искусство не умеет так свободно, легко и действенно комбинировать элементы действительности. Потому создания мечты обладают наибольшей несомненностью и убедительностью, наивысшей художественной ценностью, и наибольшей очищающей силой. Даже и злая мечта низводит в душу человека такое утешение и просветление, которое едва доступно другим искусствам на самых их высоких ступенях.
Область эстетики мечтаний слишком обширна, чтобы о ней можно было говорить сколько-нибудь обстоятельно в пределах журнальной заметки. Скажу только, что образы мечты очень стойки в душе человека, очень настойчивы в своём стремлении воплотиться в жизни, и потому столь значительны, что заслуживают особого и пристального изучения. Заговорил же я об этой эстетике для того, чтобы сказать, что театр, не обвеянный мечтой, и не рождающий в душе зрителя мечтаний, не театр, а только обезьяна театра.
Опубликовано:
Театр и искусство. 1915. № 5. 1 февраля.
