|
I
КРУГ ДЕМОНОВ
 — ПОЭТ, и я хочу говорить о поэтах. Точнее, о их демонах.
Демонов, конечно, нет. Что же, может быть, нет и поэтов? Нет ли, есть ли, — всё равно. Значимо только то, что я хочу говорить об этих предметах.
Поэт, говорящий о поэтах, находится в исключительно счастливых условиях. По свойственной поэту приятной способности всему удивляться, всем восхищаться и вдохновляться всякими явлениями жизни, поэтические произведения, которые поэт читает, производят на него обаятельное, волнующее впечатление. Чужие стихи для поэта или совсем мертвы, вовсе не существуют, или волнуют и трогают его чрезвычайно. Человек, способный приходить в восхищение перед мёртво играющими в атмосфере демонами воздуха и пыли, он ли зевнёт над прекрасною поэмою? Он ли почтит равнодушною хвалою игру творящего духа, хотя бы то был и "мелкий бес, из самых нечиновных"?1
Понять каждую гримасу, подметить все эти лёгкие дрожания в уголках губ, каждый беглый, мгновенный огонёк отразить в себе, под самую последнюю заглянуть личину, — это наслаждение очень изысканное, за которое каждый из нас так благодарен другому поэту.
Наслаждение очень изысканное, хотя и очень опасное. Стрела летит иногда и дальше цели, — слишком тонко выпрядаемая нить слишком рано рвётся между пальцами внезапно дрогнувшей пряхи, — мёд до излиха сладкий в горькое претворяется вдруг яство.
Слишком глубокое понимание собирает сокровища, которых никто не расточал, и жнёт пшеницу, никем не посеянную, радуя лукавых, которые всегда смеются над человеком.
Поэт — вдохновенный творец, чародей и мечтатель. Вот открывает он чужую книгу и ворожит над нею.
Скатерть-самобранка, расстилайся предо мною, — угости меня дивною трапезою. Я хочу тонких вин и благоуханных снедей.
И раскрывается, — и уставлен стол.
Насыщен и пьян, встаю из-за дивного пира, и томно кружится голова, — и погано хихикает один из лукавых, и шепчет вкрадчиво и злобно:
— Пепел и угли — твои снеди, болотною ржавчиною краснеет вино твоё, смрадные черепки — сосуды, изящностью которых прельщался ты.
Посмотри, — он прав, лукавый.
Ну, так что же! Прав и ты, поэт. Ты насладился, — и усладительных мигов никто не отнимет от тебя.
Вот было для тебя творчество иного поэта океаном, переплеснувшим переплеск вольных волн через чёрную черту берегов. Ты прошёл над океаном, шагами измерил ты неизмеримую ширину его, вершками исчислил ты его глубину, — но не стыдись восторженных похвал: не ты ли был солнцем, отразившим свой лик в океане?
Хвала — дело поэта, восторг — его правда.
Экстазы поэта достойнее, чем придирчивые истолкования критика.
Не было такого времени в России, когда критика не совершала бы позорного дела охуления литературных слав. Русские критики достигли того, что в представлении русских людей, столь ещё простодушных, самое слово "критика" стало равнозначащим со словом "брань". Любители презрительных выражений с восторгом читали и читают критические статьи, где творческий труд и светлое вдохновение поэтов расценивались и расцениваются с грубою развязностью, как дело глупое и позорное.
"Услышишь суд глупца и смех толпы холодной". 2
"Какое дело нам, страдал ты или нет!"3
Читаю статью Белинского, искреннейшего из русских критиков, о поэзии гениального Баратынского.4 Какая тупость! Какое чистосердечное нежелание понять!
Но что же! Примеры неисчислимы.
И в наши дни, кто из ныне живущих критиков не имеет в своей литературной карьере большего или меньшего числа оплёванных им поэтов, имена которых он и сам произносит теперь не без уважения.
И венцы надевала иногда критика, или запоздалые, или неправые.
Так было и бывает потому, что критик ко всякому литературному явлению подходит с кодексом правил, заранее изготовленных. И всё живое в поэзии вылезает за рамки этих правил.
В оценке поэтов простой читатель, ни поэт, ни критик, занимает среднее место. Он не способен восторгаться красотами, которые ещё должны быть исчарованы из мёртвой груды слов; он не способен понять того, что так глубоко скрыто под образами, того, чего поэт, может быть, и не вкладывает в свои образы, но что может быть очень точно и верно примышлено. Это суживает для него тот круг, внутри которого лежит для поэта прекрасное и мудрое.
Но читателю нет дел до педантически обоснованных литературных правил, — в книге он ищет не иллюстрации для своих теорий, а непосредственного удовольствия. И придирчивые требования критика, и мечтательные восторги поэта заменены для него случайными склонностями и влечениями, порождениями его случайных переживаний. Если и он иногда берёт в свои руки, для забавы или для глубокомыслия, ржавый железный шаблон критика, он накладывает эту игрушку на что попало и как попало. И похвалы, и порицания его неожиданны и странны. Громкою славою венчает он тупого графомана, сделавшего своим прибыльным ремеслом проституирование высокого искусства, и равнодушно проходит мимо Тютчева, мимо Баратынского, мимо Фета, мимо…
Из этого треугольника неправых отношения хочу выйти. Восторгаться кем бы то ни было я не хочу, — пресытился я восторгами и умилением, и уже не хочу простосердечно вкушать лакомые угли и сладкий пепел.
"Сам собою вдохновляюсь",5 — и с меня этого довольно.
Хулою не оскорблю ничьего творческого вдохновения. Всё, что в области поэзии, для меня свято. Никакого канона не признаю, никакою теориею не надавлю на живую ткань поэтического мечтания.
От случайностей же читательского вкуса избавят меня сами Демоны поэтов, которые уже предстоят мне.
Широким кругом стали они около меня, разделили между собою весь мой горизонт и всю мою атмосферу, всю многоликую и многоголосую Иронию живого слова явили они мне. И всякий являемый ими лик — точная истина, и всякий их вопль говорит да. Противоречивую утверждают они подлинность мира.
Что же такое они сами?
Вся область поэтического творчества явственно делится на две части, тяготея к одному или другому полюсу.
Один полюс — лирическое забвение данного мира, отрицание его скудных и скучных двух берегов, вечно текущей обыденности, и вечно возвращающейся ежедневности, вечное стремление к тому, чего нет. Мечтою строятся дивные чертоги несбыточного, и для предварения того, чего нет, сожигается огнём сладкого песнетворчества всё, что есть, что явлено. Всему, чем радует жизнь, сказано нет.
В накуренной и заплёванной биргалке6 сидит буржуа с насандаленным носом; перед ним кружка пива и сосиски. Он курит вонючую сигару, слушает пьяный гам, и блаженствует, витая в Золотом сне. Нектар перед ним в хрустальном бокале, и амброзия на чеканном золотом блюде, и голубой перед ним вьётся дым ароматного курения. Сам он молод и прекрасен, и золотые кудри обрамляют его дивную голову. Он — поэт. Сидит он, — и поёт (сочиняет стихи). И чего нет в его стихах!
"Воспевает, простодушный…"
"Поэт на лире вдохновенной…"
"Несись душой превыше праха
И ликам ангельским внемли…"
"Иди ты в мир, да слышит он пророка,
Но в мире будь величествен и свят…"7
Идёт в мир на улицу, встречает деву
"с улыбкой розовой, как молодого дня
за рощей первое сиянье…"8
На взгляд постороннего и трезвого, это — просто грубая и неряшливая девица… женщина… может быть, не беспорочная… может быть, совсем порочная. Но для лирика с насандаленным носом она — прелестная Дульцинея.9
Вечный выразитель лирического отношения к миру Дон-Кихот знал, конечно, что Альдонса — только Альдонса, простая крестьянская девица с вульгарными привычками и узким кругозором ограниченного существа. Но на что же ему Альдонса? И что ему Альдонса? Альдонсы нет! Альдонсы не надо. Альдонса — нелепая случайность, мгновенный и мгновенно изживаемый каприз пьяной Айсы. Альдонса — образ, пленительный для её деревенских женихов, которым нужна работящая хозяйка. Дон-Кихоту, — лирическому поэту, — ангелу, говорящему жизни вечное нет, — надо над мгновенною и случайною Альдонсою воздвигнуть иной, милый, вечный образ. Данное в грубом опыте дивно преображается, — и над грубою Альдонсою восстаёт вечно прекрасная Дульцинея Тобозская.
Грубому опыту сказано сжигающее нет, лирическим устремлением дульцинируется Мир. Это — область Лирики, поэзии, отрицающей мир, светлая область Дульцинеи.
"От пламенеющего змея
Святые прелести тая,
Ко мне склонилась Дульцинея.
Она моя, всегда Моя".10
В эту область лирического нет ныне я не пойду. Эта область желанного, прекрасного, гармонического искони была любимым местом для прогулок всех добрых и злых критиков. Какие бы личины ни надевались поэтами на трудолюбивую и дебелую Альдонсу, — личины Афродиты или Медузы, Девы Марии или Астарты, Прекрасной дамы или Вавилонской блудницы, доброй Лилит или лукавой Евы, Татьяны или Земфиры, Тамары, дочери Гудала, или царицы Тамары,11 — все эти внешние, ярко и пёстро размалёванные личины давно и хорошо знакомы каждому школьнику.
Я же хочу быть покорным до конца. Я влекусь ныне к тому полюсу поэзии, где вечное слышится да всякому высказанию жизни. Не стану собирать в один пленительный образ случайно милые черты, — не скажу:
— Нет, не козлом пахнет твоя кожа, не луком несёт из твоего рта, — ты свежа и благоуханна, как саронская лилия, и дыхание твоё слаще духа кашмирских роз, и сама ты, Дульцинея, прекраснейшая из женщин.
Но покорно признаю:
— Да, ты — Альдонса.
Подойти покорно к явлениям жизни, сказать всему да, принять и утвердить до конца всё являемое — дело великой трудности. На этом пути трудно пройти далеко, потому что его стережёт Дракон Вечного противоречия.
Но познавший великий закон тождества совершенных противоположностей не убоится дракона, и бестрепетно вступит в область вечной Иронии.
Снимая покров за покровом, личину за личиною, Ирония открывает за покровами и личинами вечно двойственный, вечно противоречивый, всегда и навеки искажённый лик. За ангельским сладкогласием поэтов, за образами их золотого сна обличает она сонмище уродливых демонов.
II
СТАРЫЙ ЧЁРТ САВЕЛЬИЧ
 СЯКАЯ ПОЭЗИЯ хочет быть лирикою, хочет сказать здешнему, случайному миру нет, и из элементов познаваемого выстроить мир иной, со святынями, "которых нет". Поэт — творец, и иного отношения к миру у него в начале и быть не может. Вся сила лирического устремления лежит в этом наклоне к тому желанному, чего ещё нет, и уверенности, что творение иного мира возможно.
Но всякая истинная поэзия кончает ирониею. Пламя лирического восторга сожигает обольстительные обличия мира, и тогда перед тем, кто способен видеть, — а слепые не творят, — обнажается роковая противоречивость и двусмысленность мира. И приходит ирония. Открывает неизбежную двойственность всякого познавания и всякого деяния. Показывает мир в цепях необходимости, и научает, что, по тождеству полярных противоположностей, необходимость и свобода — одно. И говорит миру: "Да". И говорит необходимости: "Ты — Моя свобода". И говорит свободе: "Ты — моя необходимость". И, реализуя их невозможность, как предел земных бесконечностей, путём Любви и Смерти возводит поэзию на высоту трагических откровений.
Великая поэзия неизбежно представляет сочетание лирических и иронических моментов. То или иное отношение их определяет характер данной поэзии. Большая или меньшая ясность для самого поэта этих моментов, их слияния и их рокового спора обусловливает отношение поэзии к бесовским наваждениям, её большую или меньшую стойкость перед искушениями лукавого.
Есть магические круги, внутри которых нечистая сила не проникнет. Поэт, как чародей, чертит эти круги, но по недосмотру оставляет в них промежутки, — и в жуткие миги творчества вкрадывается нечистый в середину не до конца зачарованного круга.
Ошибка поэта, впускающая в его творчество беса, состоит в неверном употреблении приёмов иронии и лирики, одних вместо других.
Эта опасность наиболее грозит лирическому поэту. Лирика всегда говорит миру нет, лирика всегда обращена к миру желанных возможностей, а не к тому миру, который непосредственно дан. И вдруг становится лирический поэт искушаем неким лукавым сказать на языке лирики данному миру пламенное да. И поэт, "в надежде славы и добра",12 говорит небесные слова о земном.
Нет беды, если это делает бездарный версификатор, — получается плохое стихотворение, и только. Но в творчестве великого поэта не бывает случайных ошибок. Бес, который втирается в это творчество, — бес опасный и сильный.
И бес, соблазнявший великого Пушкина, был бес не заурядный. Он пришёл к поэту рано, и мутил его долго исподтишка, не показывая своей хари. Сквозь мерзость и скверну протащил душу поэта, и показал ему великое земное и небесное святое в странном и лукавом смешении, ужалил его тщетною мечтою о недостижимом в мире здешнем и преходящем, прельстил дивною трагедиею самозванства, играл перед ним личинами, прекрасными и титаническими, — и за всеми личинами, уронив их на землю, подставил поэту магическое зеркало, и в нём лик Савельича, — и черта за чертою в холопском лике повторились черты поэта. Дьявольски искажённое отражение, — но, однако, наиболее точное из всех.
Разве не себя изображает поэт в наиболее совершенных своих созданиях? Есть тяготение к подобному, — и у Пушкина было такое тяготение к изображению титанических и прекрасных образов, — Петр Великий, Моцарт. Прекрасные возможности, — и рядом с ними отражения мелкого и случайного.
Мечты о величии пленяют каждого, кто чувствует в себе великие силы. Не могли не пленять они и Пушкина. Образ вдохновенного поэта, такой лучезарный, предносился перед ним. И всегда в лирическом озарении.
"Поэт на лире вдохновенной
Рукой рассеянной бряцал".
"Небрежный плод моих забав…"
"Безумная душа поэта…"
"Марать летучие листы…"
"…в строфах небрежных…"13
Таков образ поэта, — рассеянный, небрежный, вдохновенный, марает летучие листы, — сколько посидит, столько и напишет, дивная, вдохновенная пишущая машинка, Ремингтон № 9! "Стихи для вас — одна забава".14 Труд поэта сводится к дивному искусству импровизации, сам поэт — "безумец, гуляка праздный".15
На деле всего этого нет, да всё это вовсе и не нужно. Здесь мы видим лирическое отношение к предмету, такого отношения не вызывающему. И в этом было обольщение для поэта, — обольщение лживое и опасное.
Таков некий мечтательный и небывалый на земле поэт, — но сам-то Пушкин был не таков, конечно. Мы-то знаем, как он работал. И его упорная работа над рукописями его стихов и его пленительной прозы нисколько не мешает нам признать его великим поэтом. В ценность импровизаций мы не верим, небрежные стихи нам так же мало радостны, как и всё небрежное и, стало быть, косолапое и глупое. Но Пушкину предносился почему-то такой образ поэта, и гипнотизировал его. Он чувствовал себя таким, как Сальери, прилежным и удачливым работником, а быть хотел таким, как Моцарт, безумцем и праздным гулякою. Был такой трезвый, благоразумный и бережливый, а натаскивал на себя причуды праздных шалопаев. Завидовать он, конечно, не мог, — некому было завидовать, очень удачливо складывалась его литературная судьба, — но жало неудовлетворённости вливало в него свой жгучий яд. Кто-то другой, может быть, ему завидовал, кого-то другого изобразил он в лице Сальери, но с какою проникновенною, интимною точностью! Точно автопортрет!
Стоило только раз надеть на себя чужую и ненужную личину, — и уже бес притворства завладел.
Вынуждающее к притворству недовольство собою и своим не есть то "святое недовольство и жизнью, и самим собой", о котором говорит Некрасов.16 То недовольство свято, потому что оно есть праведно-лирическое отрицание мира. Оно говорит:
— Мир не таков, каким он должен быть, не таков, каким я хочу, чтобы он был. Отрицая этот мир, я творческим подвигом всей, приносимой в жертву, жизни сделаю, что могу, для создания нового мира, где прекрасная воцарится Дульцинея.
И у него — один язык, для себя и для мира. А то, другое, вынуждающее к притворству недовольство собою имеет два языка. Один, внутренний голос, говорит языком утверждающей иронии:
— Это — грубая Альдонса. От неё пахнет луком. Она веет рожь. Мне с нею надо жить, но мне стыдно показать её в люди.
И говорит другой голос, с притворным пафосом вещая миру:
— Это — Дульцинея Тобозская. Слаще мирры и роз благоухания её уста. "Перстами, лёгкими, как сон",17 она перебирает шуршащий на серебряном блюде жемчуг. Мне с нею жить. "Хорошо мне, — я — поэт".18
Притворство — первая ступень. Лиха беда — начать. Дальше идёт самозванство. И то, и другое отразилось в поэзии Пушкина.
Чтобы овладеть Людмилою, Черномор принимает на себя обличие Руслана.
"Мазепа, в горести притворной,
К царю возносит глас покорный".
"Москвич в Гарольдовом плаще…"19
В "Домике в Коломне" кухарка брилась.20
Лиза Берестова хорошо играла роль крестьянки.21 Только "одно затрудняло её: она попробовала было пройти по двору босая, но дерн колол её нежные ноги, а песок и камешки показались ей нестерпимы".
Пушкинскую Дульцинею затруднил путь правой иронии, смелого принятия земли с её песком и камнями. Она осталась барышнею цирлих-манирлих, и не проявила в себе дульцинированной Альдонсы. Это сумела сделать Анна Ермолина, которая ходила босая, как подлинная крестьянка, и наряжалась, как подлинная барышня.22 Приняла мир кисейный и мир пестрядинный. Явила точный образ говорящей да двуликому миру иронии, и стала в веках Моею вечною Невестою.
Одного, первого самозванства Лизе было мало, — она потом набелилась и насурьмилась пуще самой мисс Жаксон.23 Явила живую пародию на Дульцинею.
Дубровский поселился в доме своего врага Троекурова под видом француза Дефоржа.24
Наконец, два исторических самозванца, — один в "Борисе Годунове", и другой в "Капитанской дочке".25 И оба — самозванцы подлинные, без малейших сомнений, заведомые плуты и обманщики.
В довершение этого перечня любопытно вспомнить, что тема "Ревизора" принадлежит Пушкину же.
Хотел быть, как Моцарт. "Ведь он же гений, как ты да я",26 говорит Моцарт. Очень снисходителен и Пушкин был к своим современникам. Холоден был только к двум: к гениальному Баратынскому, и к Бенедиктову, литературному предшественнику одного из самых известных современных поэтов.27
Корень притворства и самозванства — в неправом самоотрицании, в ложном самоотречении. Не нравлюсь сам себе, хочу быть другим, лучшим. Это всегда не верно, всегда унизительно для человеческого сознания. Правый путь сознания только один — к самоутверждению в свободном развитии того, что во мне есть, что случайно заслонено, может быть, элементами чужого, злыми влияниями призрачного не-Я. Правый путь самоотречения — есть путь отречения от своего случайного, от вещей и от их соблазна; это — путь деятельной любви, на котором я отдаю всё моё, потому что всё есть Моё, и не беру ничего чужого, потому что есть только Моё. Идти от Меня к каким-то иным достижениям — это значит: продать свою душу чёрту, отказаться от своего вечного лика для восковой маски.
Не нравлюсь себе, хочу идти выше, стать лучше, не лучше в смысле укрепления и усиления блага, во мне лежащего, а в смысле перемены самой личины своей. Да тогда кто же сам то я, этот маленький я, хотящий быть иным? Не существо ли низшей породы? Не холоп ли, преклоняющийся перед господином? И кто господин, которого хвалим? Не князь ли мира сего?
Лирический поэт, говоря нет данному миру, говорит это для того, чтобы восхвалить мир, которого нет, который долженствует быть, которого Я хочу, который Я творю. Творю подвигом всей моей жизни.
Но вот поэт говорит миру да, которое для здешнего мира всегда претворится в ироническое. И хочет поэт хвалить здешний мир. Не льстить, а слагать правый дифирамб.
"Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю…"
"О, мощный властелин судьбы!"
"То ли дело, братцы, дома!"
"…Он прекрасен, —
Он весь, как Божия гроза!"
"…И пред созданьями искусств и вдохновения
Безмолвно утопать в восторгах умиленья".
"Как был велик, как был прекрасен он,
Народов друг, спаситель их свободы!"28
Но здешний мир издевается над его усилиями дульцинировать зримую альдонсу. Бессильная лирика истощается в напрасном пафосе, и приходит незваная, нечаянная ирония.
"Чёрт догадал меня с умом и талантом родиться в России!"29
"О, если б голос мой умел сердца тревожить!"
"И сердцу вновь наносит хладный свет
неизгладимые обиды".
"Дар напрасный, дар случайный!"30
И раскрывает роковую двуязычность Мира.
"Не даром лик сей двуязычен".31
С настойчивою силою раскрывается эта роковая двусмысленность, — даже в такой, свойственной Пушкину, особенности, как постоянное тяготение к контрастам. Где великий Моцарт, там и маленький Сальери, — и кто из них ближе, кто подлиннее отражает Пушкинский лик?
Но слагает дифирамбы, — изнемогая под бременами невольной иронии, хвалит. Подымается вверх лестница совершенств, вереница титанических образов, — а внизу притаился гнусный, но, несомненно, подлинный Савельич. Усердный холоп, "не льстец", верный своим господам, гордый ими, но способный сказать им в глаза, с холопскою грубостью, которую господа простят, и слова правды, направленные всегда к барскому, а не к своему интересу. Ведь потому-то господа и прощают грубость старого холопа Савельича, что она бескорыстна, что она вся для господской выгоды.
Дорожит всем барским: тулупчик на заячьём меху…
"…Водились Пушкины с царями…"
"…бывало, нами дорожили…"
"…царю наперсник, а не раб…"
"…мне жаль…
что геральдического льва
демократическим копытом
теперь лягает и осёл…"32
"Чувствительный и фривольный" Савельич может уродиться и "с умом и талантом": в семье не без урода. И тогда жизнь его обращается, конечно, в "мильон терзаний".33 Он хочет и может парить, — но ему зачем-то вздумалось кадить. И ему могут сказать: "мало накадил!"
Он хочет, — и он мог бы, — обнять мир творческою мечтою, — но роковой наклон его души делает его только обезьяною великих.
Страшный чёрт — старый чёрт Савельич. Он всегда кружит вокруг лирически-настроенных, и возводит их на высокие горы, и показывает им богатство и красоту мира, и говорит:
— Как пышно! Как богато! Какая честь! Хвали! Преклонись!
И так редко слышит достойный человека ответ:
— Не о хлебе едином… Не искушай… Иди…
Пушкин этого ответа решительно и ясно не дал. Он остался с Савельичем. И Савельич замучил его даже до смерти…
Опубликовано:
Перевал. 1907. № 7 ("Круг демонов"), № 12 ("Старый чёрт Савельич").
Примечания:
1 — Цитата из поэиы М. Ю. Лермонтова "Сказка для детей".
2 — Цитата из стихотворения А. С. Пушкина "Поэту".
3 — Цитата из стихотворения Лермонтова "Не верь себе".
4 — Евгений Абрамович Баратынский (1800—1844) — поэт.
5 — Автоцитата из стихотворения "Путь мой трудный, путь мой длинный…" (1896).
6 — Биргалка (от нем. Bierhalle) — пивная.
7 — Цитируются строки: "Воспевает, простодушный…" — из стихотворения Е. А. Баратынского "Последний поэт"; "Поэт на лире вдохновенной…" — из стихотворения Пушкина "Поэт и толпа"; "Несись душой превыше праха // И ликам ангельским внемли…" — из стихотворения Н. М Языкова (1803—1846) "Землетрясенье"; "Иди ты в мир, да слышит он пророка, // Но в мире будь величествен и свят…" — из стихотворения Языкова "Поэту".
8 — Цитата из стихотворения Лермонтова "Как часто, пёстрою толпою окружён…".
9 — Служанка Альдонса в восприятии главного героя романа М. Сервантеса "Дон-Кихот" — Дульцинея Тобосская — прекрасная дама. У Сологуба дуализм Альдонсы—Дульцинеи является символом творческого осмысления действительности.
10 — Автоцитата из стихотворения "Вячеславу Иванову" (1906).
11 — Среди перечисленных: Астарта — богиня любви и плодородия в западно-семитской мифологии; Прекрасная дама — рыцарский образ дамы сердца; Вавилонская блудница — библейский символ мирской греховности; Лилит — по одним из иудейских преданий — первая жена Адама; Татьяна — разумеется героиня "Евгения Онегина"; Земфира — персонаж поэмы Пушкина "Цыганы"; Тамара — героиня поэмы Лермонтова "Демон"; царица Тамара — правительница Грузии (1184—1207).
12 — Цитата из стихотворения Пушкина "Стансы".
13 — Цитируются: "Поэт на лире вдохновенной // Рукой рассеянной бряцал" — см. комментарий № 7; "Небрежный плод моих забав…" — из романа Пушкина "Евгений Онегин"; "Безумная душа поэта…" — там же; "Марать летучие листы…" — там же; "…в строфах небрежных…" — там же.
14 — Неточная цитата из стихотворения Пушкина "Разговор книгопродавца с поэтом" (у Пушкина: "Стишки для вас одна забава").
15 — Из трагедии Пушкина "Моцарт и Сальери".
16 — Неточная цитата из стихотворения Н. А. Некрасова (у него: "Самим собой и жизнью до конца // Святое недовольство сохраняя").
17 — Цитата из стихотворения Пушкина "Пророк".
18 — Цитата из стихотворения К. Д. Бальмонта "Жизнь проходит, — вечен сон…".
19 — Цитируются: "Мазепа, в горести притворной, // К царю возносит глас покорный" — из поэмы Пушкина "Полтава"; "Москвич в Гарольдовом плаще…" — из "Евгения Онегина".
20 — В повести Пушкина молодой человек под видом кухарки устроился в дом героини.
21 — Лиза Берестова — героиня повести Пушкина "Барышня-крестьянка" (в рассказе она Муромская, Берестовою же она стала в конце романа, став женою Алексея Берестова).
22 — Анна Ермолина — героиня романа Сологуба "Тяжёлые сны" (1895).
23 — Гувернантка Лизы Муромской из "Барышни-крестьянки".
24 — Дубровский поселился в доме своего врага Троекурова под видом француза Дефоржа — эпизод повести "Дубровский".
25 — Разумеются Гришка Отрепьев — из "Бориса Годунова", и Емельян Пугачёв — из "Капитанской дочки".
26 — Цитата из "Моцарта и Сальери". Моцарт говорит о французском драматурге Пьере Бомарше.
27 — Владимир Григорьевич Бенедиктов (1807—1873) — поэт.
28 — Цитирутся: "Нет, я не льстец, когда царю // Хвалу свободную слагаю" — из стихотворения Пушкина "Друзьям"; "О, мощный властелин судьбы!" — из поэмы "Полтава"; "То ли дело, братцы, дома!" — из стихотворения Пушкина "Дорожные жалобы"; "Он прекрасен, // Он весь, как Божия гроза!" — из поэмы "Полтава"; "И пред созданьями искусств и вдохновения // Безмолвно утопать в восторгах умиленья" — из стихотворения Пушкина ("Из Пиндемонти"; первая редакция); "Как был велик, как был прекрасен он, // Народов друг, спаситель их свободы!" — из стихотворения Пушкина "Была пора: наш праздник молодой…".
29 — Цитата из письма Пушкина к жене.
30 — Цитируются: "О, если б голос мой умел сердца тревожить!" — из стихотворения Пушкина "Деревня"; "И сердцу вновь наносит хладный свет // неизгладимые обиды" — неточная цитата из чернового варианта стихотворения "Воспоминание" (у Пушкина: "Вновь сердцу моему наносит хладный свет // Неотразимые обиды"); "Дар напрасный, дар случайный!" — первая строка стихотворения, написанного Пушкиным в свой день рождения.
31 — Цитата из стихотворения Пушкина "К бюсту завоевателя".
32 — Цитируются: "Водились Пушкины с царями", "бывало, нами дорожили", "царю наперсник, а не раб" — из стихотворения Пушкина "Моя родословная"; "мне жаль… теперь лягает и осёл" — из "Родословной моего героя" Пушкина.
33 — Цитата из комедии А. С. Грибоедова "Горе от ума".
|
