Я сжечь её хотел, колдунью злую

I

ОСЛЕ ПРАЗДНИЧНОЙ ОБЕДНИ прихожане расходились по домам. Иные останавливались в ограде, за белыми каменными стенами, под старыми липами и кленами, и разговаривали. Все принарядились по-праздничному, смотрели друг на друга приветливо и, казалось, что в этом городе живут мирно и дружно. И даже весело. Но все это только казалось.
    Гимназический учитель Передонов, стоя в кругу своих приятелей, угрюмо посматривая на них маленькими, заплывшими глазами из-за очков в золотой оправе, говорил им:
    — Сама княгиня Волчанская обещала Варе, уж это наверное. Как только, говорит, выйдете за него замуж, так я ему сейчас же и выхлопочу место инспектора.
    — Да как же ты на Варваре Дмитриевне женишься? — спросил краснолицый Фаластов: — ведь она же тебе сестра! Разве новый закон вышел, что и на сестрах венчаться можно?
    Все захохотали. Румяное, обыкновенно равнодушно-сонное лицо Передонова сделалось свирепым.
    — Троюродная... — буркнул он, сердито глядя мимо собеседников.
    — Да тебе самому княгиня обещала? — спросил щеголевато одетый, бледный и высокий Рутилов.
    — Не мне, а Варе, — ответил Передонов.
    — Ну вот, а ты и веришь, — оживленно говорил Рутилов. — Сказать все можно. А ты сам, отчего к княгине не явился?
    — Пойми, что мы пошли с Варей, да не застали княгини, всего на пять минут опоздали, — рассказывал Передонов, — она в деревню уехала, вернется через три недели, а мне никак нельзя было ждать, сюда надо было ехать к экзаменам.
    — Сомнительно что-то, — сказал Рутилов и засмеялся, показывая гниловатые зубы.
    Передонов призадумался. Собеседники разошлись. Остался с ним один Рутилов.
    — Конечно, — сказал Передонов, — я на всякой могу, на какой захочу. Не одна мне Варвара.
    — Само собою, за тебя, Ардальон Борисыч, всякая пойдет, — подтвердил Рутилов.
    Они вышли из ограды и медленно проходили по площади, не мощеной и пыльной. Передонов сказал:
    — Только вот княгиня как же? Она разозлится, если я Варвару брошу.
    — Ну, что ж княгиня! — сказал Рутилов. — Тебе с ней не котят крестить. Пусть бы она тебе место сначала дала, — окрутиться успеешь. Я то как же так, зря, ничего не видя!
    — Это верно... — раздумчиво согласился Передо нов.
    — Ты так Варваре и скажи, — уговаривал Ру тилов. — Сперва место, а то, мол, я так не очень-то верю. Место получишь, а там и венчайся, с кем вздумаешь. Вот ты лучше из моих сестер возьми, — три, любую выбирай. Барышни образован ные, умные, без лести сказать, не чета Варваре. Она им в подметки не годится.
    — Ну, — промычал Передонов.
    — Верно. Что твоя Варвара? Вот, понюхай.
    Рутилов наклонился, оторвал шерстистый стебель белены, скомкал его вместе с листьями и грязно-белыми цветами и, растирая все это пальцами, поднес к носу Передонова. Тот поморщился от неприятного, тяжелого запаха. Рутилов говорил:
    — Растереть да бросить, — вот и Варвара твоя. Она и мои сестры, — это, брат, две большие разницы. Бойкие барышни, живые, — любую возьми, не даст заснуть. Да и молодые, — самая старшая втрое моложе твоей Варвары.
    Все это Рутилов говорил, по обыкновению своему, быстро и весело, улыбаясь, — но он, высокий, узкогрудый, казался чахлым и хрупким, и из-под шляпы его, новой и модной, как-то жалко торчали жидкие, коротко остриженные светлые волосы.
    — Ну, уж и втрое, — вяло возразил Передонов, снимая и протирая золотые очки.
    — Да уж верно! — воскликнул Рутилов. — Смотри, не зевай, пока я жив, а то он у меня тоже с гонором, — потом захочешь, да поздно будет. А только из них каждая за тебя с превеликим удовольствием пойдет.
    — Да, в меня здесь все влюбляются, — с угрюмым самохвальством сказал Передонов.
    — Ну, вот видишь, вот ты и лови момент, — убеждал Рутилов.
    — Мне бы, главное, не хотелось, чтобы она была сухопарая, — с тоскою в голосе сказал Пе редонов. — Жирненькую бы мне.
    — Да уж на этот счет ты не беспокойся, — горячо говорил Рутилов. — Они и теперь барышни пухленькие, а если не совсем вошли в объем, так это только до поры до времени. Выйдут замуж, и они раздобреют, как старшая, — Лариса-то у нас, сам знаешь, какая кулебяка стала.
    — Я бы женился, — сказал Передонов, — да боюсь, что Варя большой скандал устроит.
    — Боишься скандала, так ты вот что сде лай, — с хитрою улыбкою сказал Рутилов, — сегодня же венчайся, не то завтра: домой явишься с молодой женой, и вся недолга. Правда, хочешь, я это сварганю, завтра же вечером? С какою хочешь?
    Передонов внезапно захохотал, отрывисто и громко.
    — Ну, идет? по рукам, что ли? — спросил Рутилов.
    Передонов так же внезапно перестал смеяться, и угрюмо сказал, тихо, почти шепотом:
    — Донесет, мерзавка.
    — Ничего не донесет, нечего доносить, — ждал Рутилов.
    — Или отравит, — боязливо шептал Передонов.
    — Да уж ты во всем на меня положись, — горячо уговаривал его Рутилов, — я все так тонко обстрою тебе...
    — Я без приданого не женюсь, — сердито крикнул Передонов.
    Рутилова нисколько не удивил новый скачок в мыслях его угрюмого собеседника. Он возразил все с тем же одушевлением:
    — Чудак, да разве они бесприданницы! Ну, что же, идет, что ли? Ну, я побегу, все устрою. Только, чур, никому ни гу-гу, слышишь, никому!
    Он потряс руку Передонова, и побежал от него. Передонов молча смотрел за ним. Барышни Рутиловы припомнились ему, веселые, насмешливые. Нескромная мысль выдавила на его губы поганое подобие улыбки, — оно появилось на миг, и исчезло. Смутное беспокойство поднялось в нем.
    «С княгиней-то как же? — подумал он. — «За теми гроши, и протекции нет, а с Варварой в инспекторы попадешь, а потом и директором сделают».
    Он посмотрел вслед суетливо убегающему Рутилову и злорадно подумал:
    «Пусть побегает».
    И эта мысль доставила ему вялое и тусклое удовольствие. Но ему стало скучно оттого, что он один, — он надвинул шляпу на лоб, нахмурил светлые брови, и торопливо отправился домой по не мощеным, пустынным улицам, заросшим лежачею мшанкою с белыми цветами, да жерухою, травою, затоптанною в грязи.
    Кто-то позвал его тихим и быстрым голо сом:
    — Ардальон Борисыч, к нам зайдите.
    Передонов поднял сумрачные глаза, и сердито посмотрел за изгородь. В саду за калиткою стояла Наталья Афанасьевна Вершина, маленькая, худенькая, темнокожая женщина, вся в черном, чернобровая, черноглазая. Она курила папироску в че решневом, темном мундштуке, и улыбалась слегка, словно знала такое, чего не говорят, но чему улыбаются. Не столько словами, сколько легкими, быстрыми движениями, зазывала она Передонова в свой сад: открыла калитку, посторонилась, улыбалась просительно и вместе уверенно, и показывала руками, — входи, мол, чего стоишь.
    И вошел Передонов, подчиняясь ее, словно ворожащим, беззвучным движениям. Но он сейчас же остановился на песчаной дорожке, где в глаза ему бросились обломки сухих веток, — и посмотрел на часы.
    — Завтракать пора, — проворчал он.
    Хотя часы служили ему давно, но он и теперь, как всегда при людях, с удовольствием глянул на их большие золотые крышки. Было без двадцати минут двенадцать. Передонов решил, что можно побыть немного. Угрюмо шел он за Вершиною по дорожкам, мимо опустелых кустов черной и красной смородины, малины, крыжов ника.
    Сад желтел и пестрел плодами да поздними цветами. Было тут много плодовых и простых деревьев да кустов: невысокие раскидистые яблони, круглолистые груши, липы, вишни с гладкими блестящими листьями, слива, жимолость. На бузиновых кустах краснели ягоды. Около забора густо цвела сибирская герань, — мелкие бледно-розовые цветки с пурпуровыми жилками. Остропестро выставляло из-под кустов свои колючие пурпуровые головки. В стороне стоял деревянный дом, маленький, серенький, в одно жилье, с широкою обеденкою в сад. Он казался милым и уютным. А за ним виднелась часть огорода. Там качались сухие коробочки мака да бело-желтые крупные чепчики ромашки, желтые головки подсолнечника никли перед увяданием, и между полезными зелиями поднимались зонтики белые у кокорыша и бледно-пурпуровые у цикутного аистника, цвели светло-желтые лютики да невысокие молочаи.
    — У обедни были? — спросила Вершина.
    — Был, — угрюмо ответил Передонов.
    — Вот и Марта только что вернулась, — расска зывала Вершина. — Она часто в нашу церковь ходит. Уж я и то смеюсь: для кого это, говорю, вы, Марта, в нашу церковь ходите? Краснеет, молчит. Пойдемте, в беседку посидимте, — сказала она быстро и без всякого перехода оттого, что говорила раньше.
    Среди сада, в тени развесистых кленов, стояла старенькая, серенькая беседка, — три ступеньки вверх, обомшелый помост, низенькие стены, шесть точеных, пузатых столбов и шестискатная кровелька.
    Марта сидела в беседке, еще принаряженная от обедни. На ней было светлое платье с бантиками, но оно к ней не шло. Короткие рукава обнажали островатые красные локти, сильные и большие руки. Марта была, впрочем, недурна. Веснушки не портили ее. Она слыла даже за хорошенькую, особенно среди своих, поляков, — их жило здесь не мало.
    Марта набивала папиросы для Вершиной. Она нетерпеливо хотела, чтобы Передонов посмотрел на нее и пришел в восхищение. Это желание выдавало себя на ее простодушном лице выражением беспокойной приветливости. Впрочем, оно вытекало не из того, чтобы Марта была влюблена в Передонова: Вершина желала пристроить ее, семья была большая, — и Марте хотелось угодить Вершиной, у которой она жила несколько месяцев со дня похорон старика мужа Вершиной, — угодить за себя и за брата гимназиста, который тоже гостил здесь.
    Вершина и Передонов вошли в беседку. Пере донов сумрачно поздоровался с Мартою, и сел, — выбрал такое место, чтобы спину защищал от ветра столб, и чтобы в уши не надуло сквозняком. Он посмотрел на Мартины желтые башмаки с розовыми помпончиками, и подумал, что его ловят в женихи. Это он всегда думал, когда видел барышень, любезных с ним. Он замечал в Марте только недостатки, — много веснушек, большие руки и с грубою кожею. Он знал, что ее отец, шляхтич, держал в аренде маленькую деревушку верстах в шести от города. Доходы малые, детей много: Марта кончила прогимназию, сын учился в гимназии, другие дети были еще меньше.
    — Пивка позволите вам налить? — быстро спросила Вершина.
    На столе стояли стаканы, две бутылки пива, мелкий сахар в жестяной коробке, ложечка мельхиоровая, замоченная пивом.
    — Выпью, — отрывисто сказал Передонов.
    Вершина посмотрела на Марту. Марта налила стакан, подвинула его Передонову, и при этом на ее лице играла странная улыбка, не то испуганная, не то радостная. Вершина сказала быстро, точно просыпала слова:
    — Положите сахару в пиво. Марта подвинула к Передонову жестянку с сахаром. Но Передонов досадливо сказал:
    — Нет, это гадость — с сахаром.
    — Что вы, вкусно, — однозвучно и быстро уронила Вершина.
    — Очень вкусно, — сказала Марта.
    — Гадость, — повторил Передонов, и сердито поглядел на сахар.
    — Как хотите, — сказала Вершина, и тем же голосом, без остановки и перехода, заговорила о другом: — Черепнин мне надоедает, — сказала она и засмеялась.
    Засмеялась и Марта. Передонов смотрел равнодушно: он не принимал никакого участия в чужих делах, — не любил людей, не думал о них иначе, как только в связи со своими выгодами и удовольствиями. Вершина самодовольно улыбнулась и сказала:
    — Думает, что я выйду за него.
    — Ужасно дерзкий, — сказала Марта, не потому, что думала это, а потому, что хотела угодить и польстить Вершиной.
    — Вчера у окна подсматривал, — рассказывала Вершина. — Забрался в сад, когда мы ужинали. Кадка под окном стояла, мы подставили под дождь, — целая натекла. Покрыта была доской, воды не видно, он влез на кадку, да и смотрит в окно. А у нас лампа горит, — он нас видит, а мы его не видим. Вдруг слышим шум. Испугались сначала, выбегаем. А это он провалился в воду. Однако, вылез до нас, убежал весь мокрый, — по дорожке так мокрый след. Да мы и по спине узнали.
    Марта смеялась тоненьким, радостным сме хом, как смеются благонравные дети. Вершина рассказала все быстро и однообразно, словно высыпала, — как она и всегда говорила, — и разом замолчала, сидела и улыбалась краем рта, и оттого все ее смуглое и сухое лицо пошло в складки, и черноватые от курева зубы слегка приоткрылись. Передонов подумал, и вдруг захохотал. Он всегда не сразу отзывался на то, что казалось ему смешным, — медленны и тупы были его восприятия. Вершина курила папиросу за папиросою. Она не могла жить без табачного дыма перед ее но сом.
    — Скоро соседями будем, — объявил Передо нов.
    Вершина бросила быстрый взгляд на Марту. Та слегка покраснела, с пугливым ожиданием посмотрела на Передонова, и сейчас же опять отвела глаза в сад.
    — Переезжаете? — спросила Вершина. — Отчего же?
    — Далеко от гимназии, — объяснил Передо нов.
    Вершина недоверчиво улыбалась. Вернее, ду мала она, что он хочет быть поближе к Марте.
    — Да ведь вы там уже давно живете, уже несколько лет, — сказала она.
    — Да и хозяйка стерва, — сердито сказал Пере донов.
    — Будто? — недоверчиво спросила Вершина, и криво улыбнулась.
    Передонов немного оживился.
    — Наклеила новые обои, да скверно, — рассказывал он. — Не подходит кусок к куску. Вдруг в столовой над дверью совсем другой узор, вся комната разводами да цветочками, а над дверью полосками да гвоздиками. И цвет совсем не тот. Мы, было, не заметили, да Фаластов пришел, смеется. И все смеются.
    — Еще бы, такое безобразие, — согласилась Вер шина.
    — Только мы ей не говорим, что выедем, — сказал Передонов, и при этом понизил голос. — Найдем квартиру и поедем, а ей не говорим.
    — Само собой, — сказала Вершина.
    — А то будет, пожалуй, скандалить, — говорил Передонов, и в глазах его отразилось пугливое беспокойство. — Да еще и плати ей за месяц, за такую-то гадость.
    Передонов захохотал от радости, что выедет и за квартиру не заплатит.
    — Стребует, — заметила Вершина.
    — Пусть требует, я не отдам, — сердито ска зал Передонов. — Мы в Питер ездили, так не пользовались это время квартирою.
    — Да ведь квартира-то за вами оставалась, — сказала Вершина.
    — Что ж такое! Она должна ремонт делать, так разве мы обязаны платить за то время, пока не живем? И главное, она ужасно дерзкая.
    — Ну, хозяйка дерзкая оттого, что ваша... се стрица уж слишком пылкая особа, — сказала Вершина с легкою заминкою на слове — «сестрица».
    Передонов нахмурился и тупо глядел перед собою полусонными глазами. Вершина заговорила о другом. Передонов вытащил из кармана карамельку, очистил ее от бумажки и принялся жевать. Случайно взглянул он на Марту и подумал, что она завидует, и что ей тоже хочется карамельки.
    «Дать ей или не давать? — думал Передонов. — Не стоит она. Или уж разве дать, — пусть не думают, что мне жалко. У меня много, — полны кар маны».
    И он вытащил горсть карамели.
    — На-те, — сказал он, и протянул леденцы сначала Вершиной, потом Марте, — хорошие бомбошки, дорогие, тридцать копеек за фунт плачены.
    Они взяли по одной. Он сказал:
    — Да вы больше берите. У меня много, и хорошие бомбошки, — я худого есть не стану.
    — Благодарю вас, я не хочу больше, — сказала Вершина быстро и невыразительно.
    И те же слова за нею повторила Марта, но как-то нерешительно. Передонов недоверчиво посмотрел на Марту, и сказал:
    — Ну, как не хотеть! На-те.
    И он взял из горсти одну карамельку себе, а остальные положил перед Мартою. Марта молча улыбнулась и наклонила голову.
    «Невежа, — подумал Передонов, — не умеет поблагодарить хорошенько».
    Он не знал, о чем говорить с Мартою. Она была ему нелюбопытна, как все предметы, с которыми не были кем-то установлены для него приятные или неприятные отношения.
    Остальное пиво было вылито в стакан Передонову. Вершина глянула на Марту.
    — Я принесу, — сказала Марта. Она всегда без слов догадывалась, чего хочет Вершина.
    — Пошлите Владю, он в саду, — сказала Вер шина.
    — Владислав! — крикнула Марта.
    — Здесь, — отозвался мальчик так близко и так скоро, точно он подслушивал.
    — Пива принеси, две бутылки, — сказала Марта, — в сенях в ларе.
    Скоро Владислав подбежал бесшумно к беседке, подал через окно Марте пиво, и поклонился Передонову.
    — Здравствуйте, — хмуро сказал Передонов, — пива сколько бутылок сегодня выдудили?
    Владислав принуждено улыбнулся и сказал:
    — Я не пью пива.
    Это был мальчик лет четырнадцати, с вес нусчатым, как у Марты, лицом, похожий на сестру, неловкий, мешкотный в движениях. Одет он был в блузу сурового полотна.
    Марта шепотом заговорила с братом. Оба они смеялись. Передонов подозрительно посматривал на них. Когда при нем смеялись, и он не знал, о чем, он всегда предполагал, что это над ним смеются. Вершина забеспокоилась. Уже она хотела окликнуть Марту. Но сам Передонов спросил злым голосом:
    — Чему смеетесь?
    Марта вздрогнула, повернулась к нему, и не знала, что сказать. Владислав улыбался, глядя на Передонова, и слегка краснел.
    — Это невежливо, при гостях, — выговаривал Передонов. — Надо мной смеетесь? — спросил он.
    Марта покраснела, Владислав испугался.
    — Извините, — сказала Марта, — мы вовсе не над вами. Мы о своем.
    — Секрет, — сердито сказал Передонов. — При гостях невежливо о секретах разговаривать.
    — Да не то, что секрет, — сказала Марта, — а мы тому, что Владя босиком и не может войти сюда, — стесняется.
    Передонов успокоился, стал выдумывать шутки над Владею, потом угостил и его карамелькою.
    — Марта, принесите мой черный платок, — сказала Вершина, — да загляните заодно в кухню, как там пирог.
    Марта послушно вышла. Она поняла, что Вершина хочет говорить с Передоновым, и была рада, ленивая, что не к спеху.
    — А ты иди подальше, — сказала Вершина Владе, — нечего тебе тут болтаться.
    Владя побежал, и слышно было, как песок шуршит под его ногами. Вершина осторожно и быстро посмотрела вбок на Передонова сквозь непрерывно испускаемый ею дым. Передонов сидел молча, глядел прямо перед собою затуманенным взором, и жевал карамельку. Ему было приятно, что те ушли, — а то, пожалуй, опять бы засмеялись. Хоть он и узнал наверное, что смеялись не над ним, но в нем осталась досада, — так после прикосновения жгучей крапивы долго остается и возрастает боль, хотя уже крапива и далече.
    — Что вы не женитесь, — вдруг часто и быстро заговорила Вершина. — Чего еще ждете, Ардальон Борисыч! Варвара ваша вам не пара, извините, прямо скажу.
    Передонов провел рукою по слегка растрепанным каштанового цвета волосам, и с угрюмою важностью молвил:
    — Здесь для меня и нет пары.
    — Не скажите, — возразила Вершина, и криво улыбнулась. — Здесь есть много лучше ее, и за вас всякая пойдет.
    Она стряхнула пепел с папиросы решитель ным движением, словно поставила на чем-то утвердительный знак.
    — Всякой мне не надо, — ответил Передонов.
    — Не о всякой и речь, — быстро говорила Вер шина. — Да вам ведь не за приданым гнаться, была бы девушка хорошая. Вы сами получаете достаточно, слава Богу.
    — Нет — возразил Передонов, — мне выгод нее на Варваре жениться. Ей княгиня протекцию обещала. Она даст мне хорошее место, — говорил Передонов с угрюмым одушевлением.
    Вершина слегка улыбалась. Все ее морщинистое и темное, словно прокопченное табаком, личико выражало снисходительную недоверчивость. Она спросила:
    — Да вам она говорила это, княгиня-то? С ударением на слове «вам».
    — Не мне, а Варваре, — признался Передонов, — да это все равно.
    — Уж слишком вы полагаетесь на слова вашей сестрицы, — злорадно говорила Вершина. — Ну, а скажите, она много старше вас? Лет на пятнадцать? Или больше? Ведь ей под пятьдесят?
    — Ну, где там, — досадливо сказал Передо нов, — тридцати еще нет. Вершина засмеялась.
    — Скажите, пожалуйста, — с нескрываемою насмешкою в голосе сказала она, — а на вид она гораздо старше вас. Конечно, это не мое дело, а только со стороны жалко, что такой хороший молодой человек должен жить не так, как бы он заслуживал по своей красоте и душевным качествам.
    Передонов самодовольно оглядывал себя. Но не было улыбки на его румяном лице, и казалось, что он обижен тем, что не все его понимают, как Вершина. А Вершина продолжала:
    — Вы и без протекции далеко пойдете. Неужто не оценит начальство! Что ж вам за Варвару держаться! Да и не из Рутиловых же барышень вам жену брать: они — легкомысленные, а вам надо жену степенную. Вот бы взяли мою Марту.
    Передонов посмотрел на часы.
    — Пора домой, — сказал он, и встал про щаться.
    Вершина была уверена, что Передонов уходит потому, что она задела его за живое, и что он из нерешительности только не хочет говорить теперь о Марте.

II

    Варвара Дмитриевна Малошина, сожительница Передонова, ждала его, неряшливо одетая, но тщательно набеленная и нарумяненная.
    Пеклись к завтраку пирожки с вареньем: Передонов их любил. Варвара бегала по кухне в перевалку, на высоких каблуках, и торопилась все к его приходу приготовить. Варвара боялась, что служанка, — рябая, толстая девица Наталья, — украдет пирожок, а то и больше. Потому Варвара не выходила из кухни и, по обыкновению, бранила служанку. На ее морщинистом лице, хранившем следы былой красивости, неизменно лежало брюзгливо жадное выражение.
    Как всегда при возвращении домой, Передонова охватили неудовольствие и тоска. Он вошел в столовую шумно, швырнул шляпу на подоконник, сел к столу, и крикнул:
    — Варя, подавай!
    Варвара носила кушанья из кухни, проворно ковыляя в узких из щегольства башмаках, и прислуживала Передонову сама. Когда она принесла кофе, Передонов наклонился к дымящемуся стакану, и понюхал. Варвара встревожилась и пугливо спросила его:
    — Что ты, Ардальон Борисыч? Пахнет чем нибудь кофе?
    Передонов угрюмо взглянул на нее, и сказал сердито:
    — Нюхаю, не подсыпано ли яду.
    — Да что ты, Ардальон Борисыч! — испуганно сказала Варвара, — Господь с тобой, с чего ты это выдумал?
    — Омегу набуровила! — ворчал он.
    — Что мне за корысть травить тебя, — убеждала Варвара, — полно тебе петрушку валять!
    Передонов долго еще нюхал, наконец, успокоился и сказал:
    — Уж если есть яд, так тяжелый запах непременно услышишь, только поближе нюхнуть, в самый пар.
    Он помолчал немного, и вдруг вымолвил злобно и насмешливо:
    — Княгиня!
    Варвара заволновалась.
    — Что княгиня? Что такое княгиня?
    — Я то княгиня, — говорил Передонов, — нет, пусть она, сперва даст место, а уж потом я и женюсь. Ты ей так и напиши.
    — Ведь ты знаешь, Ардальон Борисыч, — за говорила Варвара убеждающим голосом, — что княгиня обещает только, когда я выйду замуж. Я то ей за тебя неловко просить.
    — Напиши, что мы уж повенчались, — быстро сказал Передонов, радуясь выдумке.
    Варвара опешила было, но скоро нашлась, и сказала:
    — Что же врать, — ведь княгиня может спра виться. Нет, ты лучше назначь день свадьбы. Да и платье пора шить.
    — Какое платье? — угрюмо спросил Передонов.
    — Да разве в этом затрапезе венчаться? — крикнула Варвара. — Давай же денег, Ардальон Борисыч, на платье-то.
    — Себе в могилу готовишь? — злобно спросил Передонов.
    — Скотина ты, Ардальон Борисыч! — укориз ненно воскликнула Варвара.
    Вдруг Передонову захотелось подразнить Варвару. Он спросил:
    — Варвара, знаешь, где я был?
    — Ну, где? — беспокойно спросила Варвара.
    — У Вершиной, — сказал он, и захохотал.
    — Нашел себе компанию, — злобно крикнула Варвара, — нечего сказать!
    — Видел Марту, — продолжал Передонов.
    — Вся в веснушках, — с возрастающею злобою говорила Варвара, — и рот до ушей, хоть лягушке пришей.
    — Да уж красивее тебя, — сказал Передо нов. — Вот возьму да и женюсь на ней.
    — Женись только на ней, — закричала Варвара, красная и дрожащая от злости, — я ей глаза кислотой выжгу!
    — Плевать я на тебя хочу, — спокойно сказал Передонов.
    — Не проплюнешь! — кричала Варвара.
    — А вот и проплюну, — сказал Передонов. Встал, и с тупым и равнодушным видом плюнул ей в лицо.
    — Свинья! — сказала Варвара довольно спокойно, словно плевок освежил ее.
    И принялась обтираться салфеткою. Передонов молчал. В последнее время он стал с Варварою грубее обыкновенного. Да и раньше он обходился с нею дурно. Ободренная его молчанием, она заговорила погромче:
    — Право, свинья. Прямо в морду попал. В передней послышался блеющий, словно бараний голос.
    — Не ори, — сказал Передонов, — гости.
    — Ну, это Павлушка, — ухмыляясь, отвечала Вар вара.
    Вошел с радостным громким смехом Павел Васильевич Володин, молодой человек, весь, и лицом, и ухватками, удивительно похожий на барашка: волосы, как у барашка, курчавые, глаза выпуклые и тупые, — все, как у веселого барашка, — глупый молодой человек. Он был столяр, обучался раньше в ремесленной школе, а теперь служил учителем ремесла в городском училище.
    — Ардальон Борисыч, дружище! — радостно закричал он: — ты дома, кофеек распиваешь, а вот и я, тут как тут.
    — Наташка, неси третью ложку! — крикнула Варвара.
    Слышно было из кухни, как Наталья звенела единственною оставшеюся чайною ложкою: остальные были спрятаны.
    — Ешь, Павлушка, — сказал Передонов, и видно было, что ему хочется накормить Володина. — А я, брать, уж теперь скоро в инспекторы пролезу, — Варе княгиня обещала.
    Володин заликовал и захохотал.
    — А, будущий инспектор кофеек распивает! — закричал он, хлопая Передонова по плечу.
    — А ты думаешь, легко в инспекторы вылезть? Донесут, — и крышка.
    — Да что доносить-то? — ухмыляясь спросила Варвара.
    — Мало ли что. Скажут, что я Писарева читал, — и ау!
    — А вы, Ардальон Борисыч, этого Писарева на заднюю полочку, — посоветовал Володин, хихикая.
    Передонов опасливо глянул на Володина, и сказал:
    — У меня, может быть, никогда и не было Писарева. Хочешь выпить, Павлушка?
    Володин выпятил нижнюю губу, сделал зна чительное лицо знающего себе цену человека, и сказал, побараньи наклоняя голову:
    — Если за компанию, то я всегда готов выпить, а так ни-ни.
    А Передонов тоже всегда готов был выпить. Выпили водки, закусили сладкими пирожками.
    Вдруг Передонов плеснул остаток кофе из стакана на обои. Володин вытаращил свои бараньи глазки и огляделся с удивлением. Обои были испачканы, изодраны. Володин спросил:
    — Что это у вас обои?
    Передонов и Варвара захохотали.
    — На зло хозяйке, — сказала Варвара. — Мы скоро выедем. Только вы не болтайте.
    — Отлично! — крикнул Володин, и радостно захохотал.
    Передонов подошел к стене, и принялся колотить по ней подошвами. Володин по его примеру тоже лягал стену. Передонов сказал:
    — Мы всегда, когда едим, пакостим стены, — пусть помнит.
    — Каких лепех насажали! — с восторгом восклицал Володин.
    — Иришка-то как обалдеет, — сказала Варвара с сухим и злым смехом.
    И все трое, стоя перед стеною, плевали на нее, рвали обои, и колотили их сапогами. Потом, усталые и довольные, отошли.
    Передонов нагнулся и поднял кота. Кот был толстый, белый, некрасивый. Передонов теребил его, — дергал за уши, за хвост, тряс за шею. Володин радостно хохотал и подсказывал Передонову, что еще можно сделать:
    — Ардальон Борисыч, дунь ему в глаза! Погладь его против шерсти!
    Кот фыркал и старался вырваться, но не смел показать когтей, — за это его жестоко били. Наконец забава Передонову наскучила, и он бросил кота.
    — Слушай, Ардальон Борисыч, что я тебе хотел сказать, — заговорил Володин. — Всю дорогу думал, как бы не забыть, и чуть не забыл.
    — Ну? — угрюмо спросил Передонов.
    — Вот ты любишь сладкое, — радостно говорил Володин, — а я такое кушанье знаю, что ты пальчики оближешь.
    — Я сам все вкусные кушанья знаю, — сказал Передонов.
    Володин сделал обиженное лицо.
    — Может быть, — сказал он, — вы, Ардальон Борисыч, знаете все вкусные кушанья, которые делают у вас на родине, но как же вы можете знать все вкусные кушанья, которые делаются у меня на родине, если вы никогда на моей родине не были?
    И, довольный убедительностью своего возражения, Володин засмеялся, заблеял.
    — На твоей родине дохлых кошек жрут, — сердито сказал Передонов.
    — Позвольте, Ардальон Борисыч, — визгли вым и смеющимся голосом говорил Володин, — это, может быть, на вашей родине изволят кушать дохлых кошечек, этого мы не будем касаться, а только ерлов вы никогда не кушали.
    — Нет, не кушал, — признался Передонов.
    — Что же это за кушанье такое? — спросила Варвара.
    — А это вот что, — стал объяснять Володин, — знаете вы кутью?
    — Ну, кто кутьи не знает, — ухмыляясь, ответила Варвара.
    — Так вот, пшенная кутья, с изюмцем, с сахарцем, с миндалем, — это и есть ерлы.
    И Володин подробно рассказал, как варят на его родине ерлы. Передонов слушал тоскливо. Кутья, — что ж, его в покойники, что ли, хочет записать Павлушка?
    Володин предложил:
    — Если вы хотите, чтоб все было, как следует, вы дайте мне материал, а я вам и сварю.
    — Пусти козла в огород, — угрюмо сказал Передонов.
    «Еще подсыплет чего-нибудь», — подумал он. Володин опять обиделся.
    — Если вы думаете, Ардальон Борисыч, что я у вас стяну сахарцу, так вы ошибаетесь, — мне вашего сахарцу не надо.
    — Ну, что там валять петрушку, — перебила Варвара. — Ведь вы знаете, у него все привереды. Приходите и варите.
    — Сам и есть будешь, — сказал Передонов.
    — Это почему же? — дребезжащим от обиды голосом спросил Володин.
    — Потому, что гадость.
    — Как вам угодно, Ардальон Борисыч, — пожимая плечами, сказал Володин, — а только я вам хотел угодить, а если вы не хотите, то как хотите.
    — А как тебя генерал-то отбрил? — спросил Передонов.
    — Какой генерал? — ответил вопросом Володин, и покраснел, и обиженно выпятил нижнюю губу.
    — Да слышали, слышали, — говорил Передонов.
    Варвара ухмылялась.
    — Позвольте, Ардальон Борисыч, — горячо за говорил Володин, — вы слышали, да, может быть, недослышали. Я вам расскажу, как все это дело было.
    — Ну, рассказывай, — сказал Передонов.
    — Это было дело третьего дня, — рассказывал Володин, — об эту самую пору. У нас в училище, как вам известно, производится в мастерской ремонт. И вот, изволите видеть, приходит Верига с нашим инспектором осматривать, а мы работаем в задней комнате. Хорошо. Я не касаюсь, зачем Верига пришел, что ему надо, — это не мое дело. Положим, я знаю, что он предводитель дворянства, а к нашему училищу касательства не имеет, — но я этого не трогаю. Приходит, — и пусть, мы им не мешаем, работаем себе помаленьку, — вдруг они к нам входят, и Верига, изволите видеть, в шапке.
    — Это он тебе неуважение оказал, — угрюмо сказал Передонов.
    — Изволите видеть, — обрадованно подхватил Володин, — и у нас образ висит, и мы сами без шапок, а он вдруг является этаким мамелюком. Я ему и изволил сказать, тихо, благородно: ваше превосходительство, говорю, потруди тесь вашу шапочку снять, потому, говорю, как здесь образ. Правильно ли я сказал? — спросил Володин, и вопросительно вытаращил глаза.
    — Ловко, Павлушка, — крикнул Передонов, — так ему и надо.
    — Конечно, что им спускать, — поддержала и Варвара. — Молодец, Павел Васильевич.
    Володин с видом напрасно обиженного человека продолжал:
    — А он вдруг изволил мне сказать: всякий сверчок знай свой шесток. Повернулся и вышел. Вот как всё дело было, и больше никаких.
    Володин чувствовал себя всё-таки героем. Передонов в утешение дал ему карамельку.
    Пришла и еще гостья, Софья Ефимовна Преполовенская, жена лесничего, полная, с добродушно хитрым лицом и плавными движениями. Её посадили завтракать. Она лукаво спросила Володина:
    — Что это вы, Павел Васильевич, так за частили к Варваре Дмитриевне?
    — Я не к Варваре Дмитриевне изволил прийти, — скромно ответил Володин, — а к Ардальону Борисычу.
    — Уж не влюбились ли вы в кого-нибудь? — посмеиваясь спрашивала Преполовенская.
    Всем известно было, что Володин искал невесты с приданым, сватался ко многим, и полу чал отказ. Шутка Преполовенской показалась ему неуместною. Дрожащим голосом, напоминая всею своею повадкою разобиженного баранчика, он ска зал:
    — Если я влюбился, Софья Ефимовна, то это ни до кого не касается, кроме меня самого и той особы, а вы таким манером выходите в сторонке.
    Но Преполовенская не унималась.
    — Смотрите, — говорила она, — влюбите вы в себя Варвару Дмитриевну, кто тогда Ардальону Борисычу сладкие пирожки станет печь?
    Володин выпятил губы, поднял брови, и уже не знал, что сказать.
    — Да вы не робейте, Павел Васильевич, — продолжала Преполовенская, — чем вы не жених! и молоды, и красивы.
    — Может быть, Варвара Дмитриевна и не захотят, — сказал Володин, хихикая.
    — Ну, как не захотят, — ответила Преполовенская, — уж больно вы скромны некстати.
    — Я, может быть, и я не захочу, — сказал Во лодин, ломаясь. — Я, может быть, и не хочу на чужих сестрицах жениться. У меня, может быть, на родине своя двоюродная племянница растет.
    Уже он начал верить, что Варвара не прочь за него выйти. Варвара сердилась. Она считала Володина дураком; да и получал он вчетверо меньше, чем Передонов. Преполовенской же хо телось женить Передонова на своей сестре, дебелой поповне. Поэтому она старалась поссорить Передонова с Варварою.
    — Что вы меня сватаете, — досадливо сказала Варвара, — вот вы лучше вашу меньшуху за Павла Васильевича сватайте.
    — Зачем же я стану его от вас отбивать! — шутливо возразила Преполовенская.
    Шутки Преполовенской дали новый оборот медленным мыслям Передонова; да и ерлы крепко засели в его голове. С чего это Володин выдумал такое кушанье? Передонов не любил размышлять. В первую минуту он всегда верил тому, что ему скажут. Так поверил он и влюбленности Володина в Варвару. Он думал: вот окрутят с Варварой, а там, как поедут на инспек торское место, отравят его в дороге ерлами, и подменят Володиным: его похоронят, как Володина, а Володин будет инспектором. Ловко придумали!
    Вдруг в передней послышался шум. Передо нов и Варвара испугались: Передонов неподвижно уставил на дверь прищуренные глаза, Варвара подкралась к двери в залу, едва приоткрыла ее, заглянула, потом так же тихо, на цыпочках, балансируя руками и растерянно улыбаясь, вернулась к столу. Из передней доносились визгливые крики и шум, словно там боролись. Варвара шептала:
    — Ершиха — пьяная распьяная, Наташка ее не пускает, а она в залу так и прет.
    — Как же быть? — испуганно спросил Пере донов.
    — Надо перейти в залу, — решила Варвара, — чтоб она сюда не залезла.
    Пошли в залу, а двери за собой плотно закрыли. Варвара вышла в прихожую со слабою надеждою задержать хозяйку или посадить ее в кухню. Но нахальная баба ворвалась-таки в залу. Она подбочась остановилась у порога и сыпала ругательные слова в виде общего приветствия. Передонов и Варвара суетились около нее, и старались усадить ее на стул поближе к прихожей да подальше от столовой. Варвара вынесла ей из кухни на поднос водки, пива, пирожков. Но хозяйка не садилась, ничего не брала, и рвалась в столовую, да только никак не могла признать, где дверь. Она была красная, растрепанная, грязная, и от нее далеко пахло водкою. Она кричала:
    — Нет, ты меня за свой стол посади. Что ты мне выносишь на подносе! Я на скатерке хочу. Я — хозяйка, так ты меня почти. Ты не гляди, что я — пьяная. Зато я честная, я своему мужу жена.
    Варвара, трусливо и нагло ухмыляясь, сказала:
    — Да уж мы знаем.
    Ершова подмигнула Варваре, хрипло захохотала, и ухарски щелкнула пальцами. Она становилась все более дерзкою.
    — Сестра! — кричала она, — знаем мы, какая ты есть сестра. А отчего к тебе директорша не ходит? а? что?
    — Да ты не кричи, — сказала Варвара. Но Ершова закричала еще громче:
    — Как ты можешь мне указывать! Я в своем дому, что хочу, то и делаю. Захочу, и сейчас вас выгоню вон, и чтобы духу вашего не пахло. Но только я к вам милостива. Живите, ничего, только чтоб не фордыбачить.
    Меж тем Володин и Преполовенская скром ненько посиживали у окна да помалкивали. Преполовенская легонечко усмехалась, посматривала искоса на буянку, а сама притворялась, что глядит на улицу. Володин сидел с обиженно значительным выражением на лице.
    Ершова на время пришла в благодушное на строение, и дружелюбно сказала Варваре, пьяно и весело улыбаясь ей и похлопывая ее по плечу:
    — Нет, ты меня послушай-ка, что я тебе скажу, — ты меня за свой стол посади, да барского разговорцу мне поставь. Да поставь ты мне сладких жамочек, почти хозяйку домовую, так-то, милая ты моя девушка.
    — Вот тебе пирожки, — сказала Варвара.
    — Не хочу пирожков, хочу барских жамочек, — закричала Ершова, размахивая руками и блаженно улыбаясь, — скусные жамочки господа жрут, иих скусные!
    — Нет у меня никаких тебе жамочек, — отве чала Варвара, делаясь смелее оттого, что хозяйка становилась веселее, — вот, дают тебе пирожки, так и жри.
    Вдруг Ершова разобрала, где дверь в столовую. Она неистово взревела:
    — Дай дорогу, ехидина!
    Оттолкнула Варвару, и кинулась к двери. Ее не успели удержать. Наклонив голову, сжав кулаки, ворвалась она в столовую, с треском распахнув дверь. Там она остановилась близ порога, увидела испачканные обои, и пронзительно засвистала. Она подбоченилась, лихо отставила ногу, и неистово крикнула:
    — А, так вы и в самом деле хотите съезжать!
    — Что ты, Иринья Степановна, — дрожащим голосом говорила Варвара, — мы и не думаем, полно тебе петрушку валять.
    — Мы никуда не уедем, — подтверждал Пере донов, — нам и здесь хорошо.
    Хозяйка не слушала, подступала к оторопелой Варваре, и размахивая кулаками у ее лица. Передонов держался позади Варвары. Он бы и убежал, да любопытно было посмотреть, как хозяйка и Варвара подерутся.
    — На одну ногу стану, за другую дерну, пополам разорву! — свирепо кричала Ершова.
    — Да что ты, Иринья Степановна, — уговаривала Варвара, — перестань, — у нас гости.
    — А подавай сюда гостей! — закричала Ершова, — гостей-то твоих мне и нужно!
    Ершова, шатаясь, ринулась в залу и, вдруг пе ременив совершенно и речь, и все свое обращение, смиренно сказала Преполовенской, низко кланяясь ей, причем едва не свалилась на пол:
    — Барыня милая, Софья Ефимовна, простите вы меня, бабу пьяную. А только что я вам скажу, послушайте-ка. Вот вы к ним ходите, а знаете, что она про вашу сестрицу говорит? И кому же? Мне, пьяной сапожнице! Зачем? Чтобы я всем расска зала, вот зачем!
    Варвара багрово покраснела, и сказала:
    — Ничего я тебе не говорила.
    — Ты не говорила? Ты, касть поганая? — закри чала Ершова, подступая к Варваре со сжатыми кулаками.
    — Ну, замолчи, — смущенно пробормотала Вар вара.
    — Нет, не замолчу, — злорадно крикнула Ершо ва, и опять обратилась к Преполовенской. — Что она с вашим мужем будто живет, ваша сестра, вот что она мне говорила, паскудная!
    Софья сверкнула сердитыми и хитрыми глазами на Варвару, встала и сказала с притворным смехом:
    — Благодарю покорно, не ожидала.
    — Врешь! — злобно взвизгнула на Ершову Вар вара.
    Ершова сердито гукнула, топнула и махнула рукою на Варвару, и сейчас же снова обратилась к Пре половенской:
    — Да и барин-то про вас, матушка барыня, что говорит! Что вы будто раньше таскались, а потом замуж вышли! Вот они какие есть, самые мерзкие люди! Плюньте вы им в морды, барыня хорошая, ничем с такими расподлыми людишками возжаться.
    Преполовенская покраснела, и молча пошла в прихожую. Передонов побежал за нею, оправ дываясь.
    — Она врет, вы ей не верьте. Я только раз сказал при ней, что вы — дура, да и то со злости, а больше, ей Богу, ничего не говорил, — это она сама сочинила.
    Преполовенская спокойно отвечала:
    — Да что вы, Ардальон Борисыч! ведь я вижу, что она пьяная, сама не помнит, что мелет. Только зачем вы все это позволяете в своем доме?
    — Вот поди, знай, — ответил Передонов, — что с нею сделаешь!
    Преполовенская, смущенная и сердитая, надевала кофту. Передонов не догадался помочь ей. Еще он бормотал что-то, но уже она не слушала его. Тогда Передонов вернулся в залу. Ершова принялась крикливо упрекать его. Варвара выбежала на крыльцо, и утешала Преполовенскую:
    — Ведь вы знаете, какой он дурак, — что говорит, сам не знает.
    — Ну, полноте, что вы беспокоитесь, — отвечала ей Преполовенская. — Мало ли что пьяная баба сболтнет.
    Около дома, на дворе, куда выходило крыльцо, росла крапива, густая, высокая. Преполовенская слегка улыбнулась, и последняя тень неудовольствия сбежала с ее белого и полного лица. Она попреж нему стала приветлива и любезна с Варварою. Обида будет отомщена и без ссоры. Вместе пошли они в сад пережидать хозяйкино нашествие.
    Преполовенская все посматривала на крапиву, которая и в саду обильно росла вдоль заборов. Она сказала наконец:
    — Крапивы-то у вас сколько. Вам она не нужна?
    Варвара рассмеялась и ответила:
    — Ну вот, на что мне она!
    — Коли вам не жалко, надо у вас нарвать, а то у нас нету, — сказала Преполовенская.
    — Да на что она вам? — с удивлением спросила Варвара.
    — Да уж надо, — сказала Преполовенская, по смеиваясь.
    — Душечка, скажите, на что? — взмолилась любопытная Варвара.
    Преполовенская, наклонившись к Варварину уху, шепнула:
    — Крапивой натирать, — с тела не спадешь. От крапивы-то и моя Геничка такая толстуха.
    Известно было, что Передонов отдает пред почтение жирным женщинам, а тощих порицает. Варвару сокрушало, что она тонка и все худеет. Как бы нагулять побольше жиру? — вот в чем была одна из главнейших ее забот. У всех спрашивала она: — Не знаете ли средства? — Теперь Преполовенская, была уверена, что Варвара по ее указанию будет усердно натираться крапивою, и так сама себя накажет.

III

    Передонов и Ершова вышли на двор. Он бормотал:
    — Вот поди ж ты.
    Она кричала во все горло, и была веселая. Они собирались плясать. Преполовенская и Варвара пробрались через кухню в горницы, и сели у окна смотреть, что будет на дворе.
    Передонов и Ершова обнялись и пустились в пляс по траве кругом груши. Лицо у Передонова по-прежнему оставалось тупым и не выражало ничего. Механически, как на неживом, прыгали на его носу золотые очки и короткие волосы на его голове. Ершова повизгивала, покрикивала, помахивала руками, и вся шаталась.
    Она крикнула Варваре в окно:
    — Эй ты, фря, выходи плясать! Ай гнушаешься нашей компанией?
    Варвара отвернулась.
    — Черт с тобой! Уморилась! — крикнула Ер шова, повалилась на траву, и увлекла с собою Передонова.
    Они посидели обнявшись, потом опять заплясали. И так несколько раз повторялось: то попляшут, то отдохнут под грушею, на скамеечке или прямо на траве.
    Володин искренно веселился, глядя из окна на пляшущих. Он хохотал, строил уморительные гримасы, корчился, сгибал колени вверх, и вскрикивал:
    — Эк их разбирает! Потеха!
    — Стерва проклятая! — сердито сказала Варвара.
    — Стерва, — согласился Володин, хохоча, — по годи ж, хозяюшка любезная, я тебе удружу. Давайте пачкать и в зале. Теперь уже все равно сегодня не вернется, упаточится там на травке, пойдет спать.
    Он залился блеющим смехом, и запрыгал бараном. Преполовенская подстрекала:
    — Конечно, пачкайте, Павел Васильевич, что ей в зубы смотреть. Если и придет, так ей можно будет сказать, что это она сама с пьяных глаз так отделала.
    Володин, прыгая и хохоча, побежал в залу и принялся шаркать подошвами по обоям.
    — Варвара Дмитриевна, дайте веревочку, — за кричал он.
    Варвара, ковыляя, словно утка, пошла через залу в спальню, и принесла оттуда конец веревки, измочаленный и узловатый. Володин сделал петлю, поставил среди залы стул и подвесил петлю на круг для лампы.
    — Это для хозяйки! — кричал он. — Чтоб было на чем повыситься со злости, когда вы уедете. Обе дамы визжали от хохота.
    — Дайте бумажки клочок! — кричал Воло дин: — и карандашик.
    Варвара порылась еще в спальне, и вынесла оттуда обрывок бумажки и карандаш. Володин написал: «для хозяйки», и прицепил бумажку к петле. Все это делал он с потешными ужим ками. Потом он снова принялся неистово прыгать вдоль стен, попирая их подошвами и весь сотрясаясь при этом. Визгом его и блеющим хохотом был наполнен весь дом. Белый кот, испуганно прижав уши, выглядывал из спальни и, по-видимому, не знал, куда бы ему бежать.
    Передонов отвязался наконец от Ершовой, и возвратился домой один, — Ершова и точно утоми лась и пошла домой спать. Володин встретил Передонова радостным хохотом и криком:
    — И в зале напачкали! Ура!
    — Ура! — закричал Передонов, и захохотал громко и отрывисто, словно выпаливая свой смех.
    Закричали «ура» и дамы. Началось общее веселье. Передонов крикнул:
    — Павлушка, давай плясать!
    — Давай, Ардальоша, — глупо хихикая, ответил Володин.
    Они плясали под петлею, и оба нелепо вскиды вали ноги. Пол вздрагивал под тяжкими стопами Передонова.
    — Расплясался Ардальон Борисыч, — заметила Преполовенская, легонечко улыбаясь.
    — Уж и не говорите, у него все причуды, — ворчливо ответила Варвара, любуясь, однако, Пере доновым.
    Она искренно думала, что он красавец и мо лодец. Самые глупые поступки его казались ей подобающими. Он не был ей ни смешон, ни противен.
    — Отпевайте хозяйку! — закричал Володин.— Давайте подушку!
    — Чего ни придумают! — смеясь говорила Вар вара.
    Она выкинула из спальни подушку в грязной ситцевой наволочке. Подушку положили на пол, за хозяйку, и стали ее отпевать дикими, визгли выми голосами. Потом позвали Наталью, заставили ее вертеть аристон, а сами, все четверо, танцевали кадриль, нелепо кривляясь и высоко вскидывая ноги.
    После пляски Передонов расщедрился. Одушев ление, тусклое и угрюмое, светилось на его заплывшем лице. Им овладела решимость, почти меха ническая, — может быть, следствие усиленной мы шечной деятельности. Он вытащил бумажник, отсчитал несколько кредиток и, с лицом гордым и самохвальным, бросил их по направлению к Варваре.
    — Бери, Варвара! — крикнул он: — шей себе подвенечное платье.
    Кредитки разлетелись по полу. Варвара живо подобрала их. Она нисколько не обиделась на такой способ дарения. Преполовенская злобно думала: «Ну, мы еще посмотрим, чья возьмет», — и ехидно улыбалась. Володин, конечно, не догадался помочь Варваре поднять деньги.
    Скоро Преполовенская ушла. В сенях она встретилась с новою гостьею, Грушиною.
    Марья Осиповна Грушина, молодая вдова, имела как-то преждевременно опустившуюся наружность. Она была тонка, — и сухая кожа ее вся покрылась морщинками, мелкими и словно запыленными. Лицо не лишенное приятности, — а зубы грязные и черные. Руки тонкие, пальцы длинные и цепкие, под ногтями грязь. На беглый взгляд она не то чтоб казалась очень грязною, а производила такое впечатление, словно она никогда не моется, а только выколачивается вместе со своими платьями. Думалось, что если ударить по ней несколько раз камышевкою, то поднимется до самого неба пыльный столб. Одежда на ней висела мятыми складками, словно сейчас только вынутая из туго завязанного узла, где долго лежала скомканная. Жила Грушина пенсией, мелким комиссионерством и отдачею денег под залог недвижимости. Разговоры вела по преимуществу нескромные, и привязывалась к мужчинам, желая найти жениха. В ее доме постоянно занимал комнату кто-нибудь из холостых чинов ников.
    Варвара встретила Грушину радостно: было до нее дело. Грушина и Варвара сейчас же принялись говорить о прислуге, и зашептались. Любопытный Володин подсел к ним, и слушал. Передонов угрюмо и одиноко сидел за столом, и мял руками конец скатерти.
    Варвара жаловалась Грушиной на свою Наталью. Грушина указала ей новую прислугу, Клавдию, и расхвалила ее. Решили ехать за нею сейчас же, на Самородину речку, где она жила пока у акцизного чиновника, на днях получившего перевод в другой город. Варвару остановило только имя. Она с недоумением спросила:
    — Клавдия? А ейкать-то ее как же я стану? Клашка, что ли?
    Грушина посоветовала:
    — А вы ее зовите Клавдюшкой. Варваре это понравилось. Она повторяла:
    — Клавдюшка, дюшка.
    И смеялась скрипучим смехом. Надо заме тить, что дюшками в нашем городе называют свиней. Володин захрюкал. Все захохотали.
    — Дюшка, дюшенька, — лепетал меж присту пами смеха Володин, корча глупое лицо и выпячивая губы.
    И он хрюкал и дурачился до тех пор, пока ему не сказали, что он надоел. Тогда он отошел с обиженным лицом, сел рядом с Передоновым и, по-бараньи склонив свой крутой лоб, уставился на испачканную пятнами скатерть.
    Заодно по дороге на Самородину речку Вар вара решила купить и материю для подвенечного платья. Она всегда ходила по магазинам вместе с Грушиною: та помогала ей сделать выбор и сторговаться.
    Крадучись от Передонова, Варвара напихала Грушиной в глубокие карманы для ее детей разного кушанья, сладких пирожков, гостинцев. Грушина догадалась, что ее услуги сегодня на что-то очень понадобятся Варваре.
    Узкие башмаки и высокие каблуки не давали Варваре много ходить. Она скоро уставала. Поэтому она чаще ездила на извозчиках, хотя больших расстояний в нашем городе не было. В последнее время она зачастила к Грушиной. Извозчики уж заприметили это; их и всех-то было десятка два. Сажая Варвару, уж и не спрашивали, куда везти.
    Уселись на дрожки и поехали к господам, у которых жила Клавдия, осведомляться о ней. На улицах было почти везде грязно, хотя дождь прошел еще вчера вечером. Дрожки только изредка продребезжат по каменной настилке, и опять вяз нут в липкой грязи на не мощеных улицах. Зато Варварин голос дребезжал непрерывно, часто сопровождаемый сочувственною болтовнею Грушиной.
    — Мой-то гусь опять был у Марфушки, — сказала Варвара.
    Грушина ответила с сочувственною злостью:
    — Это они его ловят. Еще бы, жених-то хоть куда, особенно ей-то, Марфушке. Ей такого и во сне не снилось.
    — Уж не знаю, право, как и быть, — жаловалась Варвара, — ершистый такой стал, что просто страх. Поверите ли, голова кругом идет. Женится, а я на улицу ступай.
    — Что вы, голубушка, Варвара Дмитриевна, — утешала Грушина, — не думайте этого. Никогда он ни на ком, кроме вас, не женится. Он к вам привык.
    — Уйдет иногда к ночи, а я заснуть не могу, — говорила Варвара. — Кто его знает, может быть, венчается где-нибудь. Иногда всю ночь промаешься. Все на него зарятся, — и Рутиловские три кобылы, — ведь они всем на шею вешаются, — и Женька тол сторожая.
    И долго жаловалась Варвара, и по всему ее разговору Грушина видела, что у нее еще что-то есть, какая-то просьба, и заранее радовалась заработку.
    Клавдия понравилась. Жена акцизного ее хва лила. Ее наняли, и велели приходить сегодня же вечером, так как акцизный уезжал сегодня.
    Наконец приехали к Грушиной. Грушина жила в собственном домике, довольно неряшливо, с тремя малыми своими ребятишками, обтрепанными, грязными, глупыми и злыми, как ошпаренные собачонки. Откровенный разговор только теперь начался.
    — Мой-то дурак Ардальошка, — заговорила Варвара, — требует, чтобы я опять княгине написала. А чего я ей попусту писать стану! Она и не ответит или ответить неладное. Знакомство-то не больно великое.
    Княгиня Волчанская, у которой Варвара когда-то жила домашнею портнихою для простых работ, могла бы оказать Передонову покровительство: ее дочь была замужем за тайным советником Щепкиным, важною в учебном ведомстве особою. Она уже писала Варваре в ответ на ее просьбы в прошлом году, что не станет просить за Варварина жениха, а за мужа — другое дело, при случае можно будет попросить. То письмо Передонова не удовлетворило: там дана только неясная надежда, а не сказано прямо, что непременно княгиня выхлопочет Варварину мужу инспекторское место. Чтобы разъяснить это недоумение, ездили нынче в Петербург; Варвара сходила к княгине, потом повела к ней и Передонова, но нарочно оттянула это посещение, так что уже не застали княгиню: Варвара поняла, что княгиня в лучшем случае ограничится только советом повенчаться поскорее да несколькими неопределенными обещаниями при случае попросить, — обещаниями, которые были бы совсем недостаточны для Передонова. И Варвара решила не показывать княгиню Передонову.
    — Уж я на вас, как на каменную гору, надеюсь, — сказала Варвара, — помогите мне, голубушка Марья Осиповна.
    — Как же я могу помочь, душечка Варвара Дмитриевна? — спросила Грушина. — Уж вы знаете, я для вас все готова сделать, что только можно. Поворожить не хотите ли?
    — Ну, что ваша ворожка, знаю я, — сказала со смехом Варвара, — нет, вы мне иначе должны помочь.
    — Как же? — с тревожно радостным ожидани ем спросила Грушина.
    — Очень просто, — сказала ухмыляясь Варвара, — вы напишите письмо, будто бы от княгини, под ее руку, а я покажу Ардальону Борисычу.
    — Ой, голубушка, что вы, как это можно! — заговорила Грушина, притворяясь испуганною, — как узнают все это дело, что мне тогда будет?
    Варвара нисколько не смутилась ее ответом, вытащила из кармана измятое письмо, и сказала:
    — Вот я и письмо княгинино взяла вам для образца.
    Грушина долго отнекивалась. Варвара ясно видела, что Грушина согласится, но что ей хочется получить за это побольше. А Варваре хотелось дать поменьше. И она осторожно увеличивала посулы, наобещала разных мелких подарков, шелковое старое платье, и наконец Грушина увидела, что уж больше Варвара ни за что не даст. Жалобные слова так и сыпались с Варварина языка. Грушина сделала вид, что соглашается только из жалости, и взяла письмо.

IV

    В биллиардной было дымно накурено. Передонов, Рутилов, Фаластов, Володин и Мурин, — помещик громадного роста, с глупою наружностью, владелец маленького имения, человек оборотливый и денежный, — все пятеро, окончив игру, собирались уходить.
    Вечерело. На грязном дощатом столе возвышалось много опорожненных пивных бутылок. Игроки, много за игрою выпившие, раскраснелись, и пьяно галдели. Рутилов один сохранял обычную чахлую бледность. Он и пил меньше других, да и после обильной выпивки только бы еще больше побледнел.
    Грубые слова носились в воздухе. Никто на это не обижался: по дружбе.
    Передонов проиграл, как почти всегда. Он плохо играл на биллиарде. Но он сохранял на своем лице невозмутимую угрюмость, и расплачивался с неохотою.
    Мурин громко крикнул:
    — Пли!
    И прицелился в Передонова кием. Передонов крикнул от страха, и присел. В его голове мелькнула глупая мысль, что Мурин хочет его застрелить. Все захохотали. Передонов досадливо пробормотал:
    — Терпеть не могу таких шуток.
    Мурин уже раскаивался, что испугал Передонова: его сын учился в гимназии, и потому он считал своей обязанностью всячески угождать гимназическим учителям. Теперь он стал извиняться перед Передоновым, и угощал его вином и сельтерскою. Передонов угрюмо сказал:
    — У меня нервы немного расстроены. Я директором нашим недоволен.
    — Проигрался будущей инспектор, — блеющим голосом закричал Володин, — жаль денежек!
    — Несчастлив в игре, счастлив в любви, — сказал Рутилов, посмеиваясь и показывая гниловатые зубы.
    Передонов и без того был не в духе из-за проигрыша и от испуга, да еще его принялись дразнить Варварою. Он крикнул:
    — Женюсь, а Варьку вон! Приятели хохотали и подзадоривали:
    — А вот и не посмеешь.
    — А вот посмею. Завтра же пойду свататься.
    — Пари! идет? — предложил Фаластов, — на десять рублей.
    Но Передонову жаль стало денег, — проиграешь, пожалуй, так платить придется. Он отвернулся, и угрюмо отмалчивался.
    У ворот из сада расстались и разошлись в разные стороны. Передонов и Рутилов пошли вместе. Рутилов принялся уговаривать Передонова сейчас же венчаться на одной из его сестер.
    — Я все наладил, не беспокойся, — твердил он.
    — Оглашения не было, — отговаривался Передонов.
    — Я все наладил, говорю тебе, — убеждал Рутилов. — Попа такого нашел: он знает, что вы не родня.
    — Шаферов нет, — сказал Передонов.
    — Ну вот, нет. Шаферов достанем сей час же, пошлю за ними, они и приедут прямо в церковь. Или сам за ними заеду. А раньше нельзя было, сестрица твоя узнала бы и помешала.
    Передонов замолчал, и тоскливо озирался по сторонам, где темнели редкие, молчаливые дома за дремотными садишками да шаткими изгородями.
    — Ты только постой у ворот, — убедительно говорил Рутилов, — я тебе любую выведу, которую хошь. Ну, послушай, я тебе сейчас докажу. Ведь дважды два четыре, так или нет?
    — Так, — отвечал Передонов.
    — Ну вот, дважды два четыре, что тебе следует жениться на моей сестре.
    Передонов был поражен.
    «А ведь и правда, — подумал он, — конечно, дважды два четыре». И он с уважением посмотрел на рассудительного Рутилова. «Придется венчаться! с ним не сговоришь».
    Приятели в это время подошли к Рутиловскому дому, и остановились у ворот.
    — Нельзя же нахрапом, — сердито сказал Пе редонов.
    — Чудак, ждут не дождутся, — воскликнул Рутилов.
    — Да я-то, может быть, не хочу.
    — Ну вот, не хочешь, чудород! Что ж, ты век бобылем жить станешь? — уверенно возразил Рутилов. — Или в монастырь собираешься? Или еще Варя не опротивела? Нет, ты подумай только, какую она рожу скорчит, если ты молодую жену приведешь.
    Передонов отрывисто и коротко захохотал, но сейчас же опять нахмурился и сказал:
    — Да и они, может быть, не хотят.
    — Ну, как не хотят, чудак! — отвечал Рути лов. — Уж я даю тебе слово.
    — Они гордые, — придумывал Передонов.
    — Да тебе-то что! еще лучше.
    — Насмешницы.
    — Да ведь не над тобой, — убеждал Рути лов.
    — Почем я знаю!
    — Да уж ты мне поверь, я тебя не обману. Они тебя уважают, ведь ты не Павлушка какой-нибудь, чтоб над тобой смеяться.
    — Да, поверь тебе, — недоверчиво сказал Пе редонов. — Нет, я хочу сам увериться, что он надо мной не смеются.
    — Вот чудак, — с удивлением сказал Рути лов, — да как же они смеют смеяться? Ну, как же ты, однако, хочешь увериться?
    Передонов подумал и сказал:
    — Пусть выйдут сейчас же на улицу.
    — Ну, ладно, это можно, — согласился Рутилов.
    — Все трое, — продолжал Передонов.
    — Ну, ладно.
    — И пусть каждая скажет, чем она мне уго ждать будет.
    — Зачем же это? — с удивлением спросил Рутилов.
    — Вот я и увижу, что они хотят, а то вы меня за нос поведете, — объяснил Передонов.
    — Никто тебя за нос не поведет.
    — Они надо мною, может быть, посмеяться хо тят, — рассуждал Передонов, — а вот пусть выйдут, потом уж они коли захотят смеяться, так и я буду над ними смеяться.
    Рутилов подумал, передвинул шляпу на затылок и опять на лоб, и наконец, сказал:
    — Ну, погоди, пойду, скажу им. Вот-то чудо дей! Только ты во двор войди пока, а то еще кого-нибудь черт понесет по улице, увидят.
    — Наплевать, — сказал Передонов, но все же вошел за Рутиловым в калитку.
    Рутилов отправился в дом к сестрам, а Передонов остался ждать на дворе.
    В гостиной, угловой к воротам горниц, сидели все четыре сестры, все на одно лицо, все похожие на брата, все миловидные, румяные, веселые: замужняя Лариса, спокойная, приятная, полная, — вертлявая да быстрая Дарья, самая высокая и тонкая из сестер, — смешливая Людмила, — и Валерия, маленькая, нежная, хрупкая на вид. Они лакомились орехами да изюмом и, очевидно, чего-то ждали, а потому волновались и смеялись более обычного, вспоминали последние городские сплетни, и осмеивали знакомых и незнакомых.
    Уже с утра они были готовы ехать под венец. Оставалось только надеть приличное к венцу платье, да приколоть фату и цветы. О Варваре сестры не вспоминали в своих разговорах, как будто ее и на свете нет. Но уже одно то, что они, беспощадные насмешницы, перемывая косточки всем, не обмолвились во весь день ни одним словечком только о Варваре, одно это доказывало, что неловкая мысль о ней гвоздем сидит в голове каждой из сестриц.
    — Привел! — объявил Рутилов, входя в го стиную, — у ворот стоит.
    Сестры взволнованно поднялись, и все разом заговорили и засмеялись.
    — Только есть заковычка, — сказал Рутилов, посмеиваясь.
    — Что, что такое? — спросила Дарья. Валерия досадливо нахмурила свои красивые, темные брови.
    — Уж не знаю, говорить ли? — спросил Рути лов.
    — Ну, скорее, скорее! — торопила Дарья.
    С некоторым смущением Рутилов рассказал о том, чего желает Передонов. Барышни подняли крик, и взапуски принялись бранить Передонова. Но мало помалу их негодующие крики заменились шутками и смехом. Дарья сделала угрюмо ожи дающее лицо, и сказала:
    — Вот он так стоит у ворот. Вышло похоже и забавно.
    Барышни стали выглядывать из окна к воротам. Дарья приоткрыла окно и крикнула:
    — Ардальон Борисыч, а из окошка сказать можно?
    Послышался угрюмый голос:
    — Нельзя.
    Дарья поспешно захлопнула окно. Сестры рас хохотались звонко и неудержимо, и убежали из гостиной в столовую, чтобы Передонов не услышал. В этом веселом семействе умели от самого сердитого настроения переходить к смеху и шуткам, и веселое слово зачастую решало дело.
    Передонов стоял и ждал. Ему было грустно и страшно. Подумывал он убежать, да не решился и на это. Откуда-то очень издалека доноси лась музыка: должно быть, предводителева дочь играла на рояли. Слабые, нежные звуки лились в вечернем тихом, темном воздухе, наводили грусть, рождали сладкие мечты.
    Сначала мечты Передонова приняли эротическое направление. Он представлял барышень Рутиловых в самых соблазнительных положениях. Но чем дольше продолжалось ожидание, тем больше Передонов испытывал раздражение, — зачем заставляют его ждать. И музыка, едва задев его мертвенно грубые чувства, умерла для него.
    А вокруг спустилась ночь, тихая, шуршащая зловещими подходами и пошептами. И еще темнее казалось везде оттого, что Передонов стоял в пространстве, освещенном лампою в гостиной, свет от которой двумя полосами ложился на двор, расширяясь к соседскому забору, за кото рым виднелись темные бревенчатые стены. В глубине двора подозрительно темнели и шептались о чем-то деревья Рутиловского сада. На улицах по мосткам где-то недалеко долго слышались чьи-то замедленные, тяжелые шаги. Передонов начал уже бояться, что, пока он тут стоит, на него нападут и ограбят, а то так и убьют. Он прижался к самой стене, в тень, чтобы его не видели, и робко ждал.
    Но вот по освещенным полосам на дворе пробежали длинные тени, захлопали двери, послышались за дверью на крыльце голоса. Передонов оживился. «Идут!» — радостно подумал он, и приятные мечты о красотках сестрицах опять лениво зашевелились в его голове, — паскудные детища его скудного воображения.
    Сестры стояли в сенях. Рутилов вышел на двор к воротам, и огляделся, не идет ли кто по улице. Никого не было ни видно, ни слышно.
    — Никого нет, — громким шепотом сказал он сестрам в сложенные трубою руки.
    Он остался сторожить на улице, вместе с ним вышел на улицу и Передонов.
    — Ну вот, сейчас они тебе скажут, — сказал Рутилов.
    Передонов стоял у самой калитки, и смотрел в щель меж калиткою и приворотным столбом. Лицо его было угрюмо и почти испугано, — и всякие мечты и думы погасли в его голове, и сменились тяжелым, беспредметным вожделением.
    Дарья первая подошла к приотворенной калитке.
    — Ну, чем же вам угодить? — спросила она. Передонов угрюмо молчал. Дарья сказала:
    — Я вам блины буду превкусные печь, горячие, — только не подавитесь.
    Людмила из-за ее плеча крикнула:
    — А я каждое утро буду по городу ходить, все сплетни собирать, а потом вам рассказывать. Превесело.
    Между веселыми лицами двух сестер показалось на миг капризное, тонкое Валерочкино лицо, и послышался ее хрупкий голосок:
    — А я ни за что не скажу, чем вам угожу, — догадывайтесь сами.
    Сестры побежали, заливаясь хохотом. Голоса их и смех затихли за дверьми. Передонов отвер нулся от калитки. Он был не совсем доволен. Он думал: болтнули что-то, и ушли. Дали бы лучше записочки. Но уже поздно тут стоять и ждать.
    — Ну, видел? — спросил Рутилов. — Кото рую же тебе?
    Передонов погрузился в размышление. Ко нечно, сообразил он, наконец, надо выбирать самую молоденькую. Что же ему на перестарке жениться!
    - Веди Валерию, — решительно сказал он.
    Рутилов отправился домой, а Передонов опять вошел во двор.
    Людмила выглядывала тайком в окно, стараясь услышать, что говорят, но ничего не услышала. Вот прозвучали шаги по мосткам на дворе. Сестры притихли, и сидели взволнованные и смущенные. Вошел Рутилов и объявил:
    - Валерию выбрал. Ждет, — стоит у ворот. Сестры зашумели, засмеялись. Валерия слегка побледнела.
    — Вот, вот, — повторяла она, — очень я хочу, очень мне надо.
    Ее руки дрожали. Ее стали наряжать, — все три сестры хлопотали около нее. Она, как всегда, жеманилась и медлила. Сестры ее торопили. Рутилов неустанно болтал, радостно и возбужденно. Ему нравилось, что все это дело он так ловко устроил.
    — А извозчиков ты приготовил? — озабоченно спросила Дарья.
    Рутилов отвечал с досадою:
    — Да разве можно? Весь город сбежался бы. Варвара бы его за волосы оттащила к себе.
    - Так как же мы?
    — А так, до площади дойдем попарно, а там и наймем. Очень просто. Сперва ты с невестой, да Лариса с женихом, — да и то не сразу, а то еще увидит кто в городе. А я с Людмилой за Фаластовым заеду, они вдвоем поедут, а я еще Володина прихвачу.
    Передонов, оставшись один, погрузился в сладкие мечтания. Ему грезилась Валерия в обаянии брачной ночи, раздетая, стыдливая, но веселая. Вся тоненькая, субтильная.
    Мечтал, а сам таскал из кармана завалявшиеся там карамельки, и сосал их.
    Потом пришло ему на память, что Валерия — кокетка. Ведь она, подумал он, потребует нарядов, обстановки. Уж тогда, пожалуй, деньги при дется не откладывать каждый месяц, а и прикопленное растрачивать. А женато станет привередничать, а за кухней, пожалуй, и не доглядит. А еще на кухне подсыплют ему яду, — Варя со злости подкупит кухарку. Да и вообще, — думал Передонов, — уж слишком тонкая штучка — Валерия. К такой не знаешь, как и подступиться. Как ее обругаешь? Как ее толканешь? Как на нее плюнешь? Изойдет слезами, осрамит на весь город. Нет, страшно с нею связываться. Вот Людмила, так та проще. Не взять ли ее?
    Передонов подошел к окну и стукнул пал кою в раму. Через полминуты Рутилов высунулся из окна.
    — Чего тебе? — спросил он с беспокойством.
    — Передумал, — буркнул Передонов.
    — Ну! — испуганно крикнул Рутилов.
    — Веди Людмилу, — сказал Передонов. Рутилов отошел от окна.
    — Черт очкастый, — проворчал он, и пошел к сестрам.
    Валерия обрадовалась.
    — Твое счастье, Людмила, — весело сказала она. Людмила принялась хохотать, — упала в кресло, откинулась на спинку, и хохотала, хохотала.
    — Что ему сказать-то? — спрашивал Рутилов, согласна, что ли?
    Людмила от смеха не могла сказать ни слова, и только махала руками.
    — Да согласна, конечно, — сказала за нее Дарья. — Скажи ему скорее, а то еще уйдет сдуру, не до ждется.
    Рутилов вышел в гостиную, и сказал шепотом в окно:
    - Погоди, сейчас будет готова.
    — Да живее, — сердито сказал Передонов, — что там копаются!
    Людмилу проворно наряжали. Минуть через пять она была уже совсем готова.
    Передонов думал о ней. Она веселая, сдобная. Только уж очень любит хохотать. Засмеет, по жалуй. Страшно. Дарья, хоть и бойкая, а все же посолиднее и потише. А тоже красивая. Лучше взять ее. Он опять стукнул в окно.
    — Стучит опять, — сказала Лариса, — уж не за тобой ли, Дарья?
    — Вот черт-то! — выругался Рутилов, и побе жал к окну.
    — Чего еще? — сердитым шепотом спросил он, — опять передумал, что ли?
    — Веди Дарью, — отвечал Передонов.
    — Ну, подожди, — свирепо прошептал Рути лов.
    Передонов стоял и думал о Дарье, — и опять недолгое любование ею в воображении сменилось страхом. Уж очень она быстрая и дерзкая. За тормошит. Да и чего тут стоять и ждать? — подумал он: — еще простудишься. Во рву на улице в траве под забором, может быть, кто-нибудь прячется, вдруг выскочит и укокошит. И тоскливо стало Передонову. Ведь они бесприданницы, ду мал он. Протекции у них в учебном ведом стве нет. Варвара нажалуется княгине. А на Пе редонова и так директор зубы точит.
    Досадно стало Передонову на самого себя. С чего он тут путается с Рутиловым? Словно Ру тилов очаровал его. Да, может быть, и в самом деле очаровал его. Надо поскорее зачураться. Передонов закружился на месте, плевал в стороны, и бормотал:
    — Чур-чурашки, чурки-болвашки, буки бу кашки, веди-таракашки. Чур меня. Чур меня. Чур, чур, чур. Чур-перечур-расчур.
    На лице его изображалось строгое внимание, как при совершении важного обряда. И после этого необходимого действия он почувствовал себя в безопасности от Рутиловского наваждения, ре шительно застучал он палкою в окно, сердито бормоча:
    — Донести бы, — заманивают. Нет, не хочу сегодня жениться, — объявил он высунувшемуся к нему Рутилову.
    — Да что ты, Ардальон Борисыч, ведь уже все готово, — пытался убеждать Рутилов.
    — Не хочу, — решительно сказал Передонов, — пойдем ко мне в карты играть.
    — Вот черт-то! — выругался Рутилов. — Не хо чет венчаться, струсил, — объявил он сестрам.— Но я еще уломаю дурака. Зовет к себе в карты играть.
    Сестры закричали все разом, браня Передонова.
    — И ты пойдешь к этому прохвосту? — с до садою спросила Валерия.
    — Ну да, пойду и возьму с него штраф. И он еще от нас не уйдет, — говорил Рутилов, стараясь сохранить уверенный тон, но чувствуя себя очень неловко.
    Досада на Передонова быстро заменилась у девиц смехом. Рутилов ушел. Сестры побежали к окнам.
    — Ардальон Борисыч! — крикнула Дарья, — что ж вы такой нерешительный? Так нельзя.
    — Кисляй Кисляевич! — с хохотом крикнула Людмила.
    Передонову стало досадно. По его мнению, сестры должны бы плакать от печали, что он их отверг. «Притворяются!» — подумал он, молча уходя со двора. Девицы перебежали к окнам на улицу, и кричали вслед Передонову насмешливые слова, пока он не скрылся в темноте.

V

    Передонова томила тоска. Уже и карамелек не было в кармане, и это его опечалило и раздосадовало. Рутилов почти всю дорогу говорил один, — продолжал выхвалять сестер. Передонов только однажды вступил в разговор. Он сердито спросил:
    — У быка есть рога?
    — Ну, есть, так что же из того? — сказал удивленный Рутилов.
    — Ну, а я не хочу быть быком, — объяснил Передонов.
    Раздосадованный Рутилов сказал:
    — Ты, Ардальон Борисыч, и не будешь ни когда быком, потому что ты — форменная свинья.
    — Врешь! — угрюмо сказал Передонов.
    — Нет, не вру, и могу доказать, — злорадно ска зал Рутилов.
    — Докажи, — потребовал Передонов.
    — Погоди, докажу, — с тем же злорадством в голосе ответил Рутилов.
    Оба замолчали. Передонов пугливо ждал, и томила его злость на Рутилова. Вдруг Рутилов спросил:
    - Ардальон Борисыч, а у тебя есть пятачок?
    — Есть, да тебе не дам, — злобно ответил Пе редонов.
    Рутилов захохотал.
    — Коли у тебя есть пятачок, так как же ты не свинья! — крикнул он радостно.
    Передонов в ужасе хватился за нос.
    — Врешь, какой у меня пятачок, у меня человечья харя, — бормотал он.
    Рутилов хохотал. Передонов, сердито и трус ливо посматривая на Рутилова, сказал:
    — Ты меня сегодня нарочно над дурманом водил да и одурманил, чтобы с сестрами окрутить. Мало мне одной ведьмы, на трех разом венчаться!
    — Чудород, да как же я-то не одурманился? — спросил Рутилов.
    — Ты средство знаешь, — говорил Передонов. — Ты, может быть, через рот дышал, а в нос не пускал, или слова такие говорил, а я ничего не знаю, как надо против волшебства. Я не чернокнижник. Пока не зачурался, все одурманенный стоял.
    Рутилов хохотал.
    - Как же ты чурался? — спрашивал он. Но уже Передонов молчал.
    — Что ты за Варвару так уцепился? — говорил Рутилов. — Ты думаешь, хорошо тебе будет, если ты через нее получишь место? Она тебя оседлает.
    Это было непонятно Передонову.
    Ведь она для себя старается, — думал он. — Ей самой будет лучше, когда он будет начальником и будет получать много денег. Значит, не он ей, а она ему должна быть благодарна. Да и во всяком случае с нею ему удобнее, чем с кем бы то ни было другим.
    Передонов привык к Варваре. Его тянуло к ней, — может быть, вследствие приятной для него привычки издеваться над нею. Другую такую ведь и на заказ бы не найти.
    Было уже поздно. У Передонова в квартире горели лампы, — окна ярко выделялись в уличной темноте. Вокруг чайного стола сидели гости, Грушина, — она же теперь ежеденничала у Варвары, — Володин, Преполовенская, ее муж, Константин Петрович, высокий человек лет под сорок, ма товобледный, черноволосый и необычайно молчали вый. Варвара принарядилась, — надела белое платье. Пили чай, беседовали. Варвару, как всегда, бес покоило, что Передонов долго не возвращался. Володин с веселым блеющим хохотом рас сказал, что Передонов пошел куда-то с Рутиловым. Это увеличило Варварино беспокойство.
    Наконец, явились Передонов с Рутиловым.
    Их встретили криком, смехом, глупыми, не скромными шутками.
    — Варвара, а где же водка? — сердито крикнул Передонов.
    Варвара метнулась из-за стола, виновато ухмыляясь, и быстро принесла водку в большом, грубо граненом графине.
    — Выпьем, — угрюмо пригласил Передо нов.
    — Подожди, — сказала Варвара, — Клавдюшка закуску принесет. Копа, шевелись, — крикнула она в кухню.
    Но уже Передонов разливал водку по рюмкам, и бормотал:
    - Чего ждать, время не ждет.
    Выпили и закусили пирожками с черносмородинным вареньем. У Передонова, чтобы занимать гостей, только и было в запасе, что карты да водка. Так как за карты сесть еще нельзя было, — чай надо было пить, — то оставалась водка.
    Меж тем принесли и закуску, так что можно было и еще выпить. Клавдия, уходя, не затворила двери, и Передонов забеспокоился.
    - Вечно двери настежь, — ворчал он. Он боялся сквозняка, — простудиться можно. Поэтому в квартире всегда было душно и смрадно. Преполовенская взяла яйцо.
    — Хорошие яйца, — сказала она, — где вы их достаете?
    Передонов сказал:
    — Это еще что яйца, — а вот в нашем имении у отца курица по два крупных яйца в день круглый год несла.
    — Что ж такое, — ответила Преполовенская, — эка невидаль, нашли чем хвастать! У нас в деревне была курица, несла в день по два яйца и по ложке масла.
    — Да, да, и у нас тоже, — сказал Передонов, не замечая насмешки. — Если носят другие, так и она несла. У нас выдающаяся была.
    Варвара засмеялась.
    — Петрушку валяют, — сказала она.
    — Уши вянут, такой вздор вы несете, — ска зала Грушина.
    Передонов свирепо посмотрел на нее, и ответил с ожесточением:
    — А коли вянут, оборвать их надо. Грушина смутилась.
    — Ну, уж вы, Ардальон Борисыч, всегда такое скажете! - жалобно сказала она.
    Остальные сочувственно смеялись. Володин, щуря глаза и потряхивая лбом, смешливо объ яснял:
    — Если у вас уши вянут, то вам их оборвать надо, а то нехорошо, коли они у вас завянут и так мотаться будут, тудасюда, тудасюда.
    Володин показал пальцами, как будут мотаться вялые уши. Грушина прикрикнула на него:
    — Ну уж вы, туда же, сами ничего придумать не умеете, на готовенькое прохаживаетесь!
    Володин обиделся, и сказал с достоинством:
    — Я и сам могу, Марья Осиповна, а только как мы в компании приятно время проводим, то отчего же не поддержать чужую шутку! Я если это вам не нравится, то как вам будет угодно, — как вы к нам изволите, так и мы к вам изволим.
    — Резонно, Павел Васильевич, — со смехом одобрил его Рутилов.
    — Уж Павел Васильевич за себя постоит, — с лукавою усмешкою сказала Преполовенская.
    Варвара отрезала кусок булки, и, заслушавшись затейливых речей Володина, держала нож в руке. Острие сверкало. Передонову стало страшно, — а ну, как вдруг зарежет. Он крикнул:
    - Варвара, положи нож! Варвара вздрогнула.
    — Чего кричишь, испугал! — сказала она, и положила нож. — Ведь вы знаете, у него все привереды, — объяснила она молчаливому Преполовенскому, видя, что он поглаживает бороду и соби рается что-то сказать.
    — Это бывает, — сладостным и грустным го лосом заговорил Преполовенский, — у меня был один знакомый, так тот иголок боялся, все боялся, что его уколют, и иголка уйдет во внутренности. И ужасно боялся, представьте, как увидит иголку...
    И, раз начавши говорить, уже он не мог остановиться, и все на разные лады пересказывал одно и то же, пока его не перебил кто-то, заговорив о другом. Тогда он опять погрузился в молчание.
    Грушина перевела разговор на эротические темы. Она рассказала, как ее ревновал покойник муж, и как она ему изменяла. Потом рассказала слышанную от столичного знакомого исто рию о любовнице некоего высокопоставленного лица, как она ехала по улице и встретила своего покровителя.
    — Она ему и кричит: здравствуй, Жанчик! Это на улице-то! — рассказывала Грушина.
    — Я вот я на вас донесу, — сердито сказал Передонов: — разве можно про таких знатных лиц такие глупости болтать?
    Грушина испуганно залепетала:
    — Да ведь я что ж, — мне так рассказывали. За что купила, за то и продаю.
    Передонов сердито молчал и пил чай с блюдечка, налегая на стол локтями. Он думал, что в доме будущего инспектора не подобает непочтительно говорить о вельможах. Он злился на Грушину. Еще досадовал его и был ему подозрителен Володин: что-то уж слишком часто называл он Передонова будущим инспектором. Один раз Передонов даже сказал Володину:
    — Что, брат, завидно, небось! Да, вот ты не будешь инспектором, а я буду.
    На это Володин, придав своему лицу внушительное выражение, возразил:
    — Всякому свое, Ардальон Борисыч, — вы в своем деле специалист, а я в своем.
    — А Наташка-то наша, — сообщила Варвара, — от нас прямо к жандармскому поступила.
    Передонов вздрогнул, и лицо его выразило ужас.
    - Врешь? — вопросительно сказал он.
    — Ну вот, чего мне врать, — ответила Вар вара, — хоть сам поди к нему, спроси.
    Это неприятное известие подтвердила и Грушина. Передонов был ошеломлен. Наскажет, чего и не было, а жандармский на ус намотает и, пожалуй, напишет в министерство. Это скверно.
    В это самое время глаза Передонова останови лись на полочке над комодом. Там стояло не сколько переплетенных книг: тонкая — Писарева, и потолще — «Отечественные Записки». Передонов побледнел и сказал:
    - Книги-то эти надо спрятать, а то донесут.
    Раньше эти книги Передонов держал на виду, чтобы показать, что у него свободные мнения, — хотя на самом деле он не имел ни мнений, ни даже охоты к размышлениям. И эти книги он только держал, а не читал. Давно уже не прочел он ни одной книги, — говорил, что некогда, — газет не выписывал, новости узнавал из разговоров. Впрочем, и узнавать ему нечего было, — ничто во внешнем мире его не занимало. Над подписчиками на газеты он даже издевался, как над расточителями денег и времени. Дорого, подумаешь, было для него его время!
    Он пошел к полочке, бормоча:
    — Уж у нас такой город, сейчас донесут. Помоги-ка, Павел Васильевич, — сказал он Володину.
    Володин подошел к нему с серьезным и понимающим лицом, и осторожно принимал книги, которые передавал ему Передонов. Себе взял Пе редонов пачку книг поменьше, Володину дал побольше, и пошел в залу, а Володин за ним.
    — Куда же вы их спрячете, Ардальон Бори сыч? — спросил он.
    — А вот увидишь, — с обычною угрюмостью ответил Передонов.
    — Что же это вы потащили, Ардальон Бори сыч? — спросила Преполовенская.
    — Строжайше запрещенные книги, — ответил Передонов на ходу. — Донесут, коли увидят.
    В зале Передонов присел на корточки перед печкою, свалил книги на железный лист, — и Володин сделал то же, - и принялся с усилием запихивать книгу за книгою в неширокое отверстие . Володин сидел на корточках рядом с ним, немного позади, и подавал ему книги, сохраняя глубокомысленное и понимающее выражение на своем бараньем лице с выпяченными из важности губами и склоненным от избытка понимания крутым лбом. Варвара заглядывала на них через дверь. Со смехом сказала она:
    - Пошел валять петрушку! Но Грушина остановила ее:
    — Ой, голубушка, Варвара Дмитриевна, вы так не говорите, — за это большие неприятности могут быть, коли узнают. Особенно, если учитель. Начальство страсть как боится, что учителя мальчишек бунтовать научат.
    Напились чаю и уселись играть в стуколку, все семеро вокруг ломберного стола в зале. Передонов играл с азартом, но плохо. Каждое двадцатое число ему приходилось уплачивать дань своим соучастникам в игре, особенно Преполовенскому; этот получал и за себя и за жену. В выигрыше чаще всего были Преполовенские. У них были условленные знаки, — постукивание, покашливание, - посредством которых они обменивались известиями о своих картах. Сегодня Передонову сразу не повезло. Он спешил отыграться, а Володин медлил сдавать и тщательно уравнивал карты.
    — Павлушка, сдавай, — нетерпеливо крикнул Передонов.
    Володин, чувствуя себя в игре особою, равною всем остальным, сделал значительное лицо, и спросил:
    — То есть как это Павлушка? По дружбе или как?
    — По дружбе, по дружбе, — небрежно ответил Передонов, — только сдавай скорее.
    — Ну, если по дружбе, то я рад, я очень рад, — говорил Володин с радостным и глупым смехом, сдавая карты, — ты хороший человек, Ардаша, и я тебя очень даже люблю. А если бы не по дружбе, то это был бы другой разговор. А если по дружбе, то я рад. Я тебе туза сдал за это, — сказал Володин, и открыл козыря.
    Туз точно оказался у Передонова, но не козырный, и подвел его под ремиз.
    — Сдал! — сердито ворчал Передонов, — туз, да не тот. Под руку говоришь. Надо было козырного, а ты что сдал? На что мне тиковый пуз?
    — На что тебе тиковый пуз, у тебя свое пузо растет, - подхватил со смехом Рутилов. Володин заблеял и захихикал:
    — Будущий инспектор язычком заплетается, — пуз, пуз, карапуз.
    Рутилов непрерывно болтал, сплетничал, рассказывал анекдоты, иногда весьма щекотливого содержания. Чтобы подразнить Передонова, он стал уверять, что гимназисты плохо себя ведут, особенно те, которые живут на квартирах: курят, пьют водку, ухаживают за девицами. Передонов верил. И Грушина поддерживала. Ей эти рассказы доставляли особое удовольствие: она сама хотела было, после смерти мужа, держать у себя на квартире трех-четырех гимназистов, но директор не разрешил ей, несмотря на ходатайство Передоно ва, — о Грушиной в городе была дурная слава. Теперь она принялась бранить хозяек тех квартир, где жили гимназисты.
    - Они взятки дают директору, — заявила она.
    — Хозяйки все стервы, — убежденно сказал Во лодин, — вот хоть моя. У нас с нею был такой уговор, когда я комнату нанимал, что она будет давать мне вечером три стакана молока. Хорошо, месяц, другой так мне и подавали.
    — И ты не опился? — спросил Рутилов со сме хом.
    — Зачем же опиваться! — обиженно возразил Володин. - Молоко — полезный продукт. Я и привык три стакана выпивать на ночь. Вдруг вижу, приносят мне два стакана. Это, спрашиваю, почему же? Прислуга говорит, — Анна Михайловна, говорит, просят извинить, что коровка у них, говорит, нынче мало молока дает. А мне-то что за дело! Уговор дороже денег. У них совсем коровка на даст молочка, так мне и кушать не дадут? Ну, я говорю, если нет молока, то скажите Анне Михайловне, что я прошу дать мне стакан воды. Я привык кушать три стакана, мне двух стаканов мало.
    — Павлушка у нас герой, — сказал Передо нов. - Расскажи-ка, брат, как ты с генералом сцепился.
    Володин охотно повторил рассказ. Но теперь его подняли на смех. Он обиженно выпятил нижнюю губу.
    За ужином все напились до пьяна, даже и женщины. Володин предложил еще попачкать стены. Все обрадовались: немедленно, еще не кончив есть, принялись за дело, и неистово забавлялись. Плевали на обои, обливали их пивом, пускали в стены и в потолок бумажные стрелы, запачканные на концах маслом, лепили на потолок чертей из жеваного хлеба. Потом придумали рвать полоски из обоев на азарт, — кто длиннее вытянет. На этой игре Преполовенские еще выиграли рубля полтора.
    Володин проиграл. От этого проигрыша и опьянения он внезапно загрустил и стал жаловаться на свою мать. Он сделал укоризненное лицо и, толкая зачем-то вниз рукою, говорил:
    — И зачем она меня родила? И что она тогда думала? Какая моя теперь жизнь! Она мне не мать, а только родительница. Потому как настоящая мать заботится о своем детище, а моя только родила меня, и отдала на казенное воспитание с самых малых лет.
    — Зато вы обучились, вышли в люди, — сказала Преполовенская.
    Володин уставился вниз лбом, покачивал головою, и говорил:
    — Нет, уж какая моя жизнь, — самая послед няя жизнь. И зачем она меня родила? Что она тогда думала?
    Вчерашние ерлы вдруг опять припомнились Передонову. «Вот, — думал он про Володина, — на свою мать жалуется, зачем она его родила, — не хочет быть Павлушкой. Видно, и в самом деле завидует. Может быть, уже и подумывает жениться на Варваре и влезть в мою шкуру», — думал Передонов, и тоскливо смотрел на Володина.
    Хоть бы женить его на ком-нибудь.
    Ночью, в спальне, Варвара говорила Передо нову:
    — Ты думаешь, все эти девки, что за тобою вяжутся, молоденькие, так и хорошенькие? Они все дряни, я их всех красивее.
    Она поспешно разделась и, нахально ухмыляясь, показывала Передонову свое слегка раскрашенное, стройное, красивое и гибкое тело.
    Хотя Варвара шаталась от опьянения, и лицо ее во всяком свежем человеке возбудило бы отвращение своим дрябло-похотливым выражением, но тело у нее было прекрасное, как тело у нежной нимфы, с приставленною к нему, силою каких-то презренных чар, головою увядающей блудницы. И это восхитительное тело для этих двух пьяных и грязных людишек являлось только источником низкого соблазна. Так это и часто бывает, — и воистину в нашем веке надлежит красоте быть попранной и поруганной.
    Передонов угрюмо хохотал, глядя на свою голую подругу.
    Всю эту ночь ему снились дамы всех мастей, голые и гнусные.

    Варвара поверила, что натирание крапивою, которое она себе сделала по совету Преполовенской, ей помогло. Ей казалось, что она сразу начала полнеть. У всех знакомых она спрашивала:
    - Правда, ведь я пополнела?
    И она думала, что уж теперь непременно Передонов, увидев, как она полнеет, и, получив к тому же поддельное письмо, женится на ней.
    Далеко не так приятны были ожидания Передонова. Уже он давно убедился, что директор ему враждебен, — и на самом деле директор гимназии считал Передонова ленивым, неспособным учителем. Передонов думал, что директор приказывает ученикам его не почитать, — что было, понятно, вздорною выдумкою самого Передонова. Но это вселяло в Передонова уверенность, что надо от директора защищаться. Со злости на директора он не раз начинал поносить его в старших классах. Многим гимназистам такие разговоры нравились.
    Теперь, когда Передонов захотел стать инспек тором, директоровы неприязненные отношения к нему являлись особенно неприятными. Положим, если княгиня захочет, то ее протекция превозможет директоровы козни. Но все же они не безопасны.
    И другие были в городе люди, — как заметил в последние дни Передонов, — которые враждебны ему и хотели бы помешать его назначению на инспекторскую должность. Вот Володин: не даром он все повторяет слова «будущий инспектор». Ведь бывали же случаи, что люди присваивали себе чужое имя, и жили себе в свое удовольствие. Конечно, за менить самого Передонова Володину трудненько, — да ведь у дурака, такого, как Володин, могут быть самые нелепые затеи. Известно, злого человека надо всегда бояться. И еще Рутиловы, Вершина со своею Мартою, сослуживцы из зависти, — все рады ему повредить. А как повредить? Ясное дело, опорочат его в глазах у начальства, выставят человеком неблагонадежным.
    Итак, у Передонова явились две заботы: доказать свою благонадежность и обезопасить себя от Володина, — женить его на богатой.
    И вот однажды Передонов спросил Володина:
    — Хочешь, к Адаменковой барышне тебя посватаю? Или все еще по Марте скучаешь? Целый месяц утешиться не можешь?
    — Что ж мне по Марте скучать! — ответил Володин. — Я ей честь честью сделал предложение, а коли ежели она не хочет, то что же мне! Я и другую найду, — разве уж для меня и невесты не найдется? Да этого добра везде сколько угодно.
    — Да, а вот Марта натянула тебе нос, — по дразнил Передонов.
    — Не знаю уж, какого жениха они ждут, — обидчиво сказал Володин, — хоть бы приданое большое было, а то ведь гроши дадут. Это она в тебя, Ардальон Борисыч, втюрилась.
    Передонов посоветовал:
    — А я бы на твоем месте ей ворота дегтем вымазал.
    Володин захихикал, но сейчас же успокоился и сказал:
    — Ежели поймают, так неприятность может выйти.
    — Найми кого-нибудь, зачем самому, — сказал Передонов.
    — И следует, ей Богу, следует, — с одуше влением сказал Володин. — Потому как ежели она в законный брак не хочет вступать, а, между прочим, к себе в окно молодых людей пускает, то уж это что ж! Уж это значит — ни стыда, ни совести нет у человека.

VI

    На другой день Передонов и Володин отправились к девице Адаменко. Володин принарядился, — надел новенький свой узенький сюртучок, чистую крахмальную рубашку, пестрый шейный пла ток, намазал волосы помадою, надушился, — и взыграл духом.
    Надежда Васильевна Адаменко с братом жила в городе в собственном кирпичном красном домике; недалеко от города было у нее имение, отданное в аренду. В позапрошлом году кончила она учение в здешней гимназии, а ныне занималась тем, что лежала на кушетке, читала книжки всякого содержания, да школила своего брата, одиннадцатилетнего гимназиста, который спасался от ее строгостей только сердитым заявлением:
    — При маме лучше было. Мама в угол только зонтик ставила.
    С Надеждою Васильевною жила ее тетка, существо безличное и дряхлое, не имевшее никакого голоса в домашних делах. Знакомства вела Надежда Васильевна со строгим разбором. Передонов бывал у нее редко, и только малое знакомство его с нею могло быть причиною предпо ложения, что эта барышня может выйти замуж за Володина.
    Теперь она удивилась неожиданному посещению, но приняла незваных гостей любезно. Гостей надо было занимать, — и Надежде Васильевне казалось, что самый приятный и удобный разговор для учителя русского языка - разговор о состоянии учебного дела, о реформе гимназии, о воспитании детей, о литературе, о символизме, о русских журналах. Всех этих тем она коснулась, но не получала в ответ ничего, кроме озадачивших ее отповедей, обнаруживших, что ее гостям эти вопросы не любопытны. Она увидела, что возможен только один разговор — городские сплетни. Но Надежда Васильевна все-таки сделала еще одну попытку.
    — А вы читали «Человек в футляре» Че хова? — спросила она. — Неправда ли, как метко?
    Так как с этим вопросом она обратилась к Володину; то он приятно осклабился и спросил:
    - Это что же, статья или роман?
    — Рассказ, — объяснила Надежда Васильевна.
    — Господина Чехова, вы изволили сказать? — осведомился Володин.
    — Да, Чехова, — сказала Надежда Васильевна, и усмехнулась.
    — Это где же помещено? — продолжал любо пытствовать Володин.
    — В «Русской Мысли», — ответила барышня любезно.
    — В каком номере? — допрашивал Володин.
    — Не помню хорошенько, в каком-то лет нем, — все так же любезно, но с некоторым удивлением ответила Надежда Васильевна.
    Маленький гимназист высунулся из-за двери.
    — Это в майской книжке было напечатано, — сказал он, придерживаясь рукою за дверь и обводя гостей и сестру веселыми синими глазами.
    — Вам еще рано романы читать, — сердито сказал Передонов, - учиться надо, а не скабрезные истории читать.
    Надежда Васильевна строго посмотрела на брата.
    — Как это мило — за дверьми стоять и слушать, — сказала она, и, подняв обе руки, сложила кончики мизинцев под прямым углом.
    Гимназист нахмурился и скрылся. Он пошел в свою комнату, стал там в угол, и принялся глядеть на часы; два мизинца углом, — это знак стоять в углу десять минут. «Нет, — досадливо думал он, — при маме лучше было: мама только зонтик ставила в угол».
    А в гостиной меж тем Володин утешал хозяйку обещанием достать непременно майский номер «Русской Мысли» и прочесть рассказ господина Чехова. Передонов слушал с выражением явной скуки на лице. Наконец он сказал:
    — Я тоже не читал. Я не читаю пустяков. В повестях и романах все глупости пишут.
    Надежда Васильевна любезно улыбнулась и сказала:
    — Вы очень строго относитесь к современной литературе. Но пишутся же теперь и хорошие книги.
    — Я все хорошие книги раньше прочел, — за явил Передонов. — Не стану же я читать того, что теперь сочиняют.
    Володин смотрел на Передонова с уваже нием. Надежда Васильевна легонько вздохнула и — делать нечего - принялась пустословить и сплетни чать, как умела. Хоть и не люб ей был такой разговор, но она поддерживала его с ловкостью и веселостью бойкой и выдержанной девицы. Гости оживились. Ей было нестерпимо скучно, а они думали, что она с ними исключительно любезна, и приписывали это обаянию прелестной наружности Володина.
    Когда они ушли, Передонов на улице поздравлял Володина с успехом. Володин радостно смеялся и прыгал. Он уже забыл всех отверг нувших его девиц.
    — Не лягайся, — говорил ему Передонов, — распрыгался, как баран. Погоди еще, натянуть тебе нос.
    Но говорил он это в шутку, а сам вполне верил в успех задуманного сватовства.

    Грушина чуть не каждый день забегала к Варваре, Варвара бывала у нее еще чаще, так что они почти и не расставались. Варвара волно валась, а Грушина медлила, — уверяла, что очень трудно скопировать буквы, чтобы вышло совсем похоже.
    Передонов все еще не хотел назначить дня для свадьбы. Опять он требовал, чтобы ему сначала место дали инспекторское. Помня, как много у него готовых невест, он не раз, как и прошлою зимою, грозил Варваре:
    — Вот сейчас пойду венчаться. Вернусь утром с женой, а тебя вон. Последний раз ночуешь.
    И с этими словами уходил — играть на бильярде. Оттуда иногда к вечеру приходил домой, а чаще кутил в каком-нибудь грязном притоне с Рутиловым и Володиным. В такие ночи Варвара не могла заснуть. Поэтому она страдала мигренями. Хорошо еще, если он вернется в час, в два ночи, — тогда она вздохнет свободно. Если же он являлся только утром, то Варвара встречала день совсем больная.
    Наконец Грушина изготовила письмо, и показала его Варваре. Долго рассматривали, сличали с прошлогодним княгининым письмом. Грушина уверяла: похоже так, что сама княгиня не узнала бы подделки. Хоть на самом деле сходства было мало, но Варвара поверила. Да она же и понимала, что Передонов не мог помнить мало знакомого ему почерка настолько точно, чтобы заметить подделку.
    — Ну вот, — радостно сказала она, - наконец-то. Я то я уже ждала, ждала, да и жданки потеряла. А только как же конверт, — если он спросит, что я скажу?
    — Да уж конверта нельзя подделать, — штем пеля, — сказала Грушина, посмеиваясь, поглядывая на Варвару лукавыми, разными глазами: правый — побольше, левый — поменьше.
    - Так как же?
    — Душечка Варвара Дмитриевна, да вы скажите ему, что конверт в печку бросили. На что же вам конверт?
    Варварины надежды оживились. Она говорила Грушиной:
    — Только бы он женился, тогда уж я не стану для него бегать. Нет, я буду сидеть, а он пусть для меня побегает.

    В субботу после обеда Передонов шел по играть на бильярде. Мысли его были тяжелы и печальны. Он думал:
    «Скверно жить среди завистливых и враждебных людей. Но что же делать, — не могут же быть инспекторами! Борьба за существование!»
    На углу двух улиц он встретил жандармского штаб-офицера. Неприятная встреча!
    Подполковник Николай Вадимович Зубовский, невысокий плотный человек с густыми бровями, веселыми старыми глазами и прихрамывающею походкою, отчего его шпоры неровно и звонко призвякивали, был весьма любезен, и за то любим в обществе. Он знал всех людей в городе, все их дела и отношения, любил слушать сплетни, но сам был скромен и молчалив, как могила, и никому не делал ненужных неприят ностей.
    Остановились, поздоровались, побеседовали. Пе редонов насупился, оглянулся по сторонам, и опасливо сказал:
    — У вас, я слышал, наша Наташа живет, так вы ей не верьте, что она про меня говорит, это она врет.
    — Я от прислуги сплетен не собираю, — с достоинством сказал Рубовский.
    — Она — сама скверная, — продолжал Передо нов, не обращая внимания на возражение Рубовского, — у нее любовник есть поляк; она, может быть, нарочно к вам и поступила, чтоб у вас что-нибудь стащить секретное.
    — Пожалуйста, не беспокойтесь об этом, — сухо возразил подполковник, — у меня планы кре постей не хранятся.
    Упоминание о крепостях озадачило Передонова.
    Ему казалось, что Рубовский намекает на то, что может посадить Передонова в крепость.
    — Ну, что крепость, — пробормотал он, — до этого далеко, а только вообще про меня всякие глупости говорят, так это все больше из зависти. Вы ничему такому не верьте. Это они доносят, чтоб от себя отвести подозрение, а я и сам могу донести.
    Рубовский недоумевал.
    — Уверяю вас, — сказал он, вздергивая плечами и бряцая шпорами, - я ни от кого не получал на вас доноса. Вам, видно, кто-нибудь в шутку погрозил, — да ведь мало ли что говорится иногда.
    Передонов не верил. Он думал, что жандармский скрытничает, — и стало ему страшно.

    Каждый раз, как Передонов проходил мимо Вершинского сада, Вершина останавливала его, и своими ворожащими движениями и словами заманивала в сад. И он входил, невольно подчиняясь ее тихой ворожбе. Может быть, ей скорее Рутиловых удалось бы достичь своей цели, — ведь Передонов одинаково далек был от всех людей, и почему бы ему было не связаться законным браком с Мартою? Но, видно, вязко было то болото, куда залез Передонов, и никакими чарами не удавалось перебултыхнуть его в другое.
    Вот и теперь, когда, расставшись с Рубовским, Передонов шел мимо, Вершина, одетая, как всегда, вся в черном, заманила его.
    - Марта и Владя домой на день едут, — сказала она, ласково глядя сквозь дым своей папироски на Передонова коричневыми глазами, — вот бы и вы с ними погостить в деревне. — За ними работник в тележке приехал.
    — Тесно, — сказал Передонов угрюмо.
    — Ну, вот, тесно, — возразила Вершина, — от лично разместитесь. Да и потеснитесь, не беда, что ж, недалеко, шесть верст проехать.
    В это время из дома выбежала Марта спро сить что-то у Вершиной. Хлопоты перед отъездом немного расшевелили ее лень, и лицо ее было живее и веселее обычного. Опять, уже обе, стали звать Передонова в деревню.
    — Разместитесь удобно, — уверяла Вершина, - вы с Мартой на заднем сидении, а Владя с Игнатием на переднем. Вот посмотрите, и тележка на дворе.
    Передонов вышел за Вершиною и Мартою во двор, где стояла тележка, а около нее возился, укладывая что-то, Владя. Тележка была помести тельная. Но Передонов, угрюмо осмотрев ее, объ явил:
    - Не поеду. Тесно. Четверо, да еще вещи.
    — Ну, если вы думаете, что тесно, — сказала Вершина, — то Владя и пешком может идти.
    — Конечно, — сказал Владя, улыбаясь сдер жанно и ласково, — пешком дойду в полтора часа отлично. Вот сейчас зашагаю, так раньше вас буду.
    Тогда Передонов объявил, что будет трясти, а он не любит тряски. Вернулись в беседку.
    Все уже было уложено, но работник Игнатий еще ел на кухне, насыщаясь неторопливо и основа тельно.
    - Как учится Владя? — спросила Марта.
    Другого разговора с Передоновым она не умела придумать, а уже Вершина не раз упрекала ее, что она не умеет занять Передонова.
    — Плохо, — сказал Передонов, — ленится, ни чего не слушает.
    Вершина любила поворчать. Она стала выговаривать Владе. Владя краснел и улыбался, пожимался плечами, как от холода, и подымал, по своей привычке, одно плечо выше другого.
    — Что же, только год начался, — сказал он, — я еще успею.
    — С самого начала надо учиться, — тоном старшей, но слегка от этого краснея, сказала Марта.
    — Да и шалит, — жаловался Передонов, — вчера так развозились, точно уличные мальчишки. Да и груб, мне дерзость сказал в четверг.
    Владя вдруг вспыхнул и заговорил горячо, но, не переставая улыбаться:
    — Никакой дерзости, а я только правду сказал, что вы в других тетрадках ошибок по пяти прозевали, а у меня все подчеркнули и поставили два, а у меня лучше было написано, чем у тех, кому вы три поставили.
    — И еще вы мне дерзость сказали, — настаивал Передонов.
    - Никакой дерзости, а я только сказал, что инспектору скажу, — запальчиво говорил Владя, — что же мне зря двойку...
    — Владя, не забывайся, — сердито сказала Вер шина, — чем бы извиниться, а ты опять повто ряешь,
    Владя вдруг вспомнил, что Передонова нельзя раздражать, что он может стать Марте жени хом. Он сильнее покраснел, в смущении пе редернул пояс на своей блузе, и робко сказал:
    — Извините. Я только хотел попросить, чтобы вы поправили.
    — Молчи, молчи, пожалуйста, — прервала его Вершина, — терпеть не могу таких рассуждений, тер петь не могу, - повторила она, и еле заметно дрогнула всем своим сухоньким телом. — Тебе делают замечание, ты молчи.
    И Вершина высыпала на Владю немало укориз ненных слов, дымя папироскою и криво улыбаясь, как она всегда улыбалась, о чем бы ни шла речь.
    — Надо будет отцу сказать, чтобы наказал тебя, — кончила она.
    — Высечь надо, — решил Передонов, и сердито посмотрел на обидевшего его Владю.
    — Конечно, — подтвердила Вершина, — высечь надо.
    — Высечь надо, — сказала и Марта, и покрас нела.
    — Вот поеду сегодня к вашему отцу, — сказал Передонов, — и скажу, чтобы вас при мне высекли, да хорошенько.
    Владя молчал, смотрел на своих мучителей, поеживался плечами, и улыбался сквозь слезы. Отец у него крут. Владя старался утешить себя, думая, что это — только угрозы. Неужели, думал он, в самом деле захотят испортить ему праздник? Ведь праздник — день особенный, отмеченный и радостный, и все праздничное совсем несоизмеримо со всем школьным, будничным.
    А Передонову нравилось, когда мальчики пла кали, — особенно, если это он так сделал, что они плачут и винятся. Владино смущение, и сдержанные слезы на его глазах, и робкая, виноватая его улыбка, все это радовало Передонова. Он решил ехать с Мартою и Владею.
    — Ну, хорошо, я поеду с вами, — сказал он Марте.
    Марта обрадовалась, но как-то испуганно. Ко нечно, она хотела, чтобы Передонов ехал с ними, - или, вернее, Вершина хотела этого за нее, и приворожила ей своими быстрыми наговорами это желание. Но теперь, когда Передонов ска зал, что едет, Марте стало неловко за Владю, — жалко его.
    Жутко стало и Владе. Неужели это для него Пе редонов едет? Ему захотелось умилостивить Пе редонова. Он сказал:
    — Если вы думаете, Ардальон Борисыч, что тесно будет, то я могу пешком пойти.
    Передонов посмотрел на него подозрительно, и сказал:
    - Ну да, если вас отпустить одного, вы еще убежите куда-нибудь. Нет уж, мы вас лучше свезем к отцу, пусть он вам задаст.
    Владя покраснел и вздохнул. Ему стало так неловко, и тоскливо, и досадно на этого мучительного и угрюмого человека. Чтобы все-таки смягчить Передонова, он решился устроить ему сиденье поудобнее.
    — Ну, уж я так сделаю, — сказал он, — что вам отлично будет сидеть.
    И он поспешно отправился к тележке. Вершина посмотрела вслед за ним, криво улыбаясь и дымя, и сказала Передонову тихо:
    — Они все боятся отца. Он у них очень строгий.
    Марта покраснела.
    Владя хотел было взять с собою в деревню удочку, новую, английскую, купленную на сбереженные деньги, хотел взять еще кое-что, да это все занимало бы в тележке не мало места. И Владя унес обратно в дом все свои пожитки.

    Было не жарко. Солнце склонялось. Дорога, омо ченная утренним дождем, не пылила. Тележка ровно катилась по мелкому щебню, унося из города четырех седоков; сытая серая лошадка бежала, словно не замечая их тяжести, и ленивый, безмолвный работник Игнатий управлял ее бегом при помощи заметных лишь опытному взору движений вожжами.
    Передонов сидел рядом с Мартою. Ему расчистили так много места, что Марте совсем неудобно было сидеть. Но он не замечал этого. А если бы и заметил, то подумал бы, что так и должно: ведь он гость.
    Передонов чувствовал себя очень приятно. Он решил поговорить с Мартою любезно, пошутить, позабавить ее. Он начал так:
    - Ну, что, скоро бунтовать будете?
    — Зачем бунтовать? — спросила Марта.
    — Вы, поляки, ведь все бунтовать собираетесь, да только напрасно.
    — Я и не думаю об этом, — сказала Марта, — да и никто у нас не хочет бунтовать.
    — Ну да, это вы только так говорите, а вы русских ненавидите.
    — И не думаем, — сказал Владя, повертываясь к Передонову с передней скамейки, где сидел рядом с Игнатием.
    — Знаем мы, как вы не думаете. Только мы вам не отдадим вашей Польши. Мы вас завоевали. Мы вам сколько благодеяний сделали, да, видно, как волка не корми, он все в лес смотрит.
    Марта не возражала. Передонов помолчал немного, и вдруг сказал:
    — Поляки — безмозглые.
    Марта покраснела.
    — Всякие бывают и русские и поляки, — ска зала она.
    — Нет, уж это так, это верно, — настаивал Передонов. — Поляки глупые. Только форсу задают. Вот жиды, — те умные.
    — Жиды — плуты, а вовсе не умные, - сказал Владя.
    — Нет, жиды — очень умный народ. Жид русского всегда надует, а русский жида никогда не надует.
    — Да и не надо надувать, — сказал Владя, — разве в том только и ум, чтобы надувать да плутовать?
    Передонов сердито глянул на Владю.
    — А ум в том, чтобы учиться, — сказал он, — а вы не учитесь.
    Владя вздохнул, и опять отвернулся и стал смотреть на ровный бег лошади. А Передонов говорил:
    — Жиды во всем умные, и в ученье, и во всем. Если бы жидов пускали в профессора, то все про фессора из жидов были бы. А польки все неряхи.
    Он посмотрел на Марту и, с удовольствием заметив, что она сильно покраснела, сказал из любезности:
    — Да вы не думайте, я не про вас говорю. Я знаю, что вы будете хорошая хозяйка.
    — Все польки — хорошие хозяйки, — ответила Марта.
    — Ну, да, — возразил Передонов, — хозяйки, сверху чисто, а юбки грязные. Ну, да зато у вас Мицкевич был. Он выше нашего Пушкина. Он у меня на стене висит. Прежде там Пушкин висел, да я его в сортир вынес, — он камер-лакеем был.
    — Ведь вы русский, — сказал Владя, — что ж вам наш Мицкевич? Пушкин — хороший, и Миц кевич — хороший.
    — Мицкевич — выше, — повторил Передо нов. — Русские — дурачье. Один самовар изобрели, а больше ничего.
    Передонов посмотрел на Марту, сощурил глаза, и сказал:
    — У вас много веснушек. Это некрасиво.
    — Что же делать? — улыбаясь промолвила Марта.
    — И у меня веснушки, — сказал Владя, повора чиваясь на своем узеньком сиденье, и задевая безмолвного Игнатия.
    — Вы мальчик, — сказал Передонов, — это ничего, мужчинам красота не нужна, а вот у вас,— продолжал он, оборачиваясь к Марте, — нехо рошо. Этак вас никто и замуж не возьмет. Надо огуречным рассолом лицо мыть.
    Марта поблагодарила за совет.
    Владя, улыбаясь, смотрел на Передонова.
    — Вы что улыбаетесь? — сказал Передонов, - вот погодите, приедем, так будет вам дера отличная.
    Владя, повернувшись на своем месте, внимат ельно смотрел на Передонова, стараясь угадать, шутит ли он, говорит ли взаправду, А Передонов не выносил, когда на него пристально смотрели.
    — Чего вы на меня глазеете? — грубо спросил он. — На мне узоров нет. Или вы сглазить меня хотите?
    Владя испугался и отвел глаза.
    — Извините, — сказал он робко, — я так, не нарочно.
    — А вы разве верите в глаз? - спросила Марта.
    — Сглазить нельзя, это суеверие, — сердито сказ ал Передонов, — а только ужасно невежливо уставиться и рассматривать.
    Несколько минут продолжалось неловкое мол чание.
    — Ведь вы — бедные, — вдруг сказал Передо нов.
    — Да, не богатые, — ответила Марта, — да все-таки уж и не так бедны. У нас у всех есть кое-что отложено.
    Передонов недоверчиво посмотрел на нее, и сказал:
    — Ну, да, я знаю, что вы бедные. Босые еже денком дома ходите.
    — Мы это не от бедности, — живо сказал Владя.
    — Я что же, от богатства, что ли? — спросил Передонов и отрывисто захохотал.
    — Вовсе не от бедности, — сказал Владя, красная, — это для здоровья очень полезно, зака ляет здоровье, и приятно летом.
    — Ну, это вы врете, — грубо возразил Передонов. — Богатые босиком не ходят. У вашего отца много детей, а получает гроши. Сапог не накупишься.

VII

    Варвара ничего не знала о том, куда отправился Передонов. Она провела жестоко беспокойную ночь.
    Но и вернувшись утром в город, Передонов не пошел домой, а велел везти себя в церковь, — в это время начиналась обедня. Ему казалось теперь опасным не бывать часто в церкви, — еще донесут, пожалуй.
    Встретив при входе в ограду миловидного маленького гимназиста с румяным, простодуш ным лицом и непорочными голубыми глазами, Передонов сказал:
    — А, Машенька, здравствуй, раздевоня.
    Миша Кудрявцев мучительно покраснел. Пе редонов уже несколько раз дразнил его, называя Машенькою, — Кудрявцев не понимал за что, и не решался пожаловаться. Несколько товарищей, глупых малышей, толпившихся тут же, засмеялись на слова Передонова. Им тоже весело было дразнить Мишу.
    Церковь во имя пророка Илии, старая, построен ная еще при царе Михаиле, стояла на площади против гимназии. Поэтому по праздникам к обедне и всенощной гимназисты обязаны были сюда собираться и стоять с левой стороны, у придела святой Екатерины великомученицы, рядами, — а сзади помещался один из помощников классных наставников, для надзора. Тут же рядом, поближе к середине храма, становились учителя гимназии, инспектор и директор, со своими семьями. Собирались, обыкновенно, почти все православные гимназисты, кроме немногих, которым разрешено было посещать свои приходские церкви с роди телями.
    Хор из гимназистов пел хорошо, и потому церковь посещалась первогильдийным купече ством, чиновниками и помещичьими семьями. Простого народа бывало немного, тем более, что обедню здесь служили, сообразно с желанием директора, позже, чем в других церквах.
    Передонов стал на привычное свое место. Певчие отсюда все были ему видны. Щуря глаза, он смотрел на них, и думал, что они стоять беспорядочно и что он подтянул бы их, если бы он был инспектором гимназии. Вот смуглый Крамаренко, маленький, тоненький, вертлявый, — все оборачивается то туда, то сюда, шепчет что-то, улыбается, — и никто-то его не уймет. Точно никому и дела нет.
    «Безобразие, — думал Передонов: — эти певчие всегда негодяи; у черномазого мальчишки звонкий, чистый дискант, — так уж он думает, что и в церкви можно шептать и улыбаться».
    И хмурился Передонов.
    Рядом с ним стал пришедший попозже инспе ктор народных училищ, Сергей Потапович Бог данов, старик с коричневым глупым лицом, на котором постоянно было такое выражение, как будто он хотел объяснить кому-то что-то такое, чего еще и сам никак не мог понять. Никого так легко нельзя было удивить или испугать, как Богданова: чуть услышит что-нибудь новое или тревожное, — и уже лоб его намор щивается от внутреннего болезненного усилия, и изо рта вылетают беспорядочные, смятенные восклицания.
    Передонов наклонился к нему, и сказал ше потом:
    — У вас учительница одна в красной рубашке ходит.
    Богданов испугался. Белая еретица его трусливо затряслась на подбородке.
    — Что, что вы говорите? — сипло зашептал он, — кто, кто такая?
    — Да вот горластая-то, толстуха-то эта, как ее, не знаю, - шептал Передонов.
    — Горластая, горластая, — растерянно припоми нал Богданов, - это Скобочкина, да.
    — Ну, да, — подтвердил Передонов.
    — А, как же, как же так! — восклицал ше потом Богданов, — Скобочкина, в красной рубашке, а! Да вы сами видели?
    — Видел, — да она, говорят, и в школе так щеголяет. А то и хуже бывает, — сарафан наденет, совсем как простая девка ходит.
    — А, скажите! Надо, надо узнать. Так нельзя, нельзя. Уволить за это следует, уволить, - лепетал Богданов. — Она всегда такая была.
    Обедня кончилась. Выходили из церкви. Передонов сказал Крамаренку:
    — Ты, чернышогарыш, зачем в церкви улыбался? Вот погоди, ужо отцу скажу.
    Передонов говорил иногда «ты» гимназистам не из дворян; дворянам же он всегда говорил «вы». Он узнавал в канцелярии кто какого сословия, и его память цепко держалась за эти различия.
    Крамаренко посмотрел на Передонова с удивлением, и молча пробежал мимо. Он принадлежал к числу тех гимназистов, которые находили Передонова грубым, глупым и несправедливым, и за то ненавидели и презирали его. Таких было большинство. Передонов думал, что это — те, кого директор подговаривает против него, если не сам, то через сыновей.
    К Передонову подошел — уже за оградою — Володин с радостным хихиканьем, — лицо, как у именинника, блаженное, котелок на затылке, тросточка на перехвате.
    — Знаешь, что я тебе скажу, Ардальон Борисыч, — зашептал он радостно, — я уговорил Черепнина, и он на днях вымажет Марте дегтем ворота.
    Передонов помолчал, соображая что-то, и вдруг угрюмо захохотал. Володин так же быстро перестал осклабляться, принял скромный вид, поправил котелок и, поглядывая на небо и помахивая тросточкою, сказал:
    — Хорошая погодка, — а к вечеру, пожалуй, дождик соберется. Ну, и пусть дождичек, мы с будущим инспектором дома посидим.
    — Не очень-то мне дома сидеть можно, — сказал Передонов, — у меня нынче дела, надо в город ходить.
    Володин сделал понимающее лицо, хотя, конечно, не знал, какие это нашлись вдруг у Передонова дела. А Передонов думал, что ему необходимо будет сделать несколько визитов. Вчерашняя случайная встреча с жандармским офицером навела его на мысль, которая показалась ему весьма дельною: обойти всех значительных в городе лиц, и уверить их в своей благонадежности. Если это удастся, тогда, в случае чего, у Передонова найдутся заступники в городе, которые засвидетельствуют его правильный образ мыслей.
    — Куда же вы, Ардальон Борисыч? — спросил Володин, видя, что Передонов сворачивает с того пути, по которому всегда возвращался, — разве вы не домой?
    — Нет, я домой, — ответил Передонов, - только я нынче боюсь по той улице ходить.
    - Почему же?
    — Там дурману много растет, и запах тяже лый; это на меня сильно действует, одурманивает. У меня нынче нервы слабы. Все неприятности.
    Володин опять придал своему лицу понимающее и сочувственное выражение.
    По дороге Передонов сорвал несколько шишек от чертополоха, и сунул их в карман.
    — Это для чего же вы собираете? — осклабясь спросил Володин.
    — Для кота, — хмуро ответил Передонов.
    — Лепить в шкуру будете? — деловито осведо мился Володин.
    - Да.
    Володин захихикал.
    — Вы без меня не начинайте, — сказал он, — занятно.
    Передонов пригласил его зайти сейчас, но Володин сказал, что у него есть дело: он вдруг почувствовал, что как-то неприлично все не иметь дела; слова Передонова о своих делах подстрекали его, и он сообразил, что хорошо бы теперь самостоятельно зайти к барышне Адаменко, и сказать ей, что у него есть новые и очень изящные рисунки для рамочек, так не хочет ли она посмотреть. Кстати, думал Володин, Надежда Васильевна угостит его кофейком.
    Так Володин и сделал. И еще придумал одну замысловатую штуку: предложил Надежде Васильевне заниматься с ее братом ручным трудом. Надежда Васильевна подумала, что Володин нуждается в заработке, и немедленно согласилась. Условились заниматься три раза в неделю по два часа, за тридцать рублей в месяц. Володин был в восторге, — и денежки, и возможность частых встреч с Надеждою Васильевною.
    Передонов вернулся домой мрачный, как всегда. Варвара, бледная от бессонной ночи, заворчала:
    - Мог бы вчера сказать, что не придешь.
    Передонов, дразня ее, рассказал, что ездил к Марте. Варвара молчала. У нее в руках было княгинино письмо. Хоть и поддельное, а все-таки...
    За завтраком она сказала, ухмыляясь
    - Пока ты там возжался с Марфушкой, здесь я без тебя ответ получила от княгини.
    — А ты разве ей писала? — спросил Передонов. Лицо его оживилось отблеском тусклого ожидания.
    — Ну вот, валяет петрушку, — отвечала Варвара со смехом, — ведь сам же велел написать.
    — Ну, что же она пишет? — спросил Передонов тревожно.
    - Вот письмо, читай сам.
    Варвара порылась в карманах, словно искала засунутое куда-то письмо, потом достала его и подала Передонову. Он оставил еду и с жадностью накинулся на письмо. Прочел, и обрадовался. Вот, наконец, ясное и положительное обещание. Никаких сомнений у него не явилось. Он наскоро кончил завтрак, и пошел показывать письмо знакомым и приятелям.
    Угрюмо одушевленный, он быстро вошел в Вершинский сад. Вершина, как почти всегда, стояла у калитки и курила. Она обрадовалась: раньше его надо было заманивать, теперь сам зашел. Вершина подумала:
    «Вот что значит проехался-то с барыш ней, побыл с нею, — вот и прибежал! Уж не хочет ли свататься?» — тревожно и радостно думала она.
    Передонов тотчас же разочаровал ее, — пока зал письмо.
    - Вот вы все сомневались, — сказал он, — а вот сама княгиня пишет. Вот почитайте, сами увидите.
    Вершина недоверчиво посмотрела на письмо, быстро несколько раз пыхнула на него табачным дымом, криво усмехнулась, и спросила тихо и быстро:
    — А где же конверт?
    Передонов вдруг испугался. Он подумал, что Варвара могла и обмануть его письмом, — взяла да сама написала. Надо потребовать от нее конверт, как можно скорее.
    — Я не знаю, - сказал он, — надо спросить.
    Он поспешно простился с Вершиною, и быстро пошел назад, к своему дому. Необходимо было как можно скорее удостовериться в происхождении этого письма, — внезапное сомнение так мучительно.
    Вершина, стоя у калитки, смотрела за ним, криво улыбалась, и торопливо дымила папироскою, словно спеша окончить к сроку заданный на сегодня урок.
    С испуганным и отчаянным лицом Передонов прибежал домой, и крикнул еще в передней голосом, хриплым от волнения:
    - Варвара, где же конверт?
    — Какой конверт? — спросила Варвара дрогнувшим голосом.
    Она смотрела на Передонова нахально, но покраснела бы, если бы не была раскрашена.
    — Конверт, от княгини, что письмо сегодня принесли, — объяснил Передонов, испуганно и злобно глядя на Варвару.
    Варвара напряженно засмеялась.
    — Вот, я сожгла, на что мне его? — сказала она. — Что же, собирать, что ли, конверты, коллекцию составлять? Так ведь денег за конверты не платят. Это только за бутылки в кабаке деньги назад дают.
    Передонов, мрачный, ходил по горницам, и ворчал:
    — Княгини тоже бывают всякие. Знаем мы. Может быть, эта здесь живет княгиня.
    Варвара притворялась, что не догадывается о его подозрениях, но жестоко трусила.
    Когда к вечеру Передонов проходил мимо Вершинского сада, Вершина остановила его.
    — Нашли конверт? — спросила она.
    — Да Варя говорить, что сожгла его, - ответил Передонов.
    Вершина засмеялась, и белые тонкие облачка от табачного дыма заколебались перед нею в тихом и нежарком воздухе.
    — Странно, — сказала она, — как это так ваша сестрица неосторожна, — деловое письмо, и вдруг без конверта! Все ж таки по штемпелю видно было бы, когда послали письмо и откуда.
    Передонов жестоко досадовал. Напрасно Вер шина звала его зайти в сад, напрасно обещала погадать на картах, — Передонов ушел.
    Но все же он показывал приятелям это письмо, и хвастался. И приятели верили.
    А Передонов не знал, верить или не верить. На всякий случай решился он со вторника начать оправдательные свои посещения к значительным в городе особам. С понедельника нельзя, — тяжелый день.

VIII

    Как только Передонов ушел играть на бильярде, Варвара поехала к Грушиной. Долго они толковали, и наконец решили поправить дело вторым письмом. Варвара знала, что у Грушиной есть знакомые в Петербурге. При их посредстве не трудно переслать туда и обратно письмо, которое изготовят здесь.
    Грушина, как и первый раз, долго и притворно отказывалась.
    — Ой, голубушка Варвара Дмитриевна, — гово рила, она, — я и от одногото письма вся дрожу, все боюсь. Увижу пристава близко дома, — так вся и сомлею, — думаю, — за мной идут, в тюрьму сажать хотят.
    Битый час уговаривала ее Варвара, насулила подарков, дала вперед немного денег. Наконец, Грушина согласилась. Решили сделать так: сначала Варвара скажет, что написала княгине ответ, благодарность. Потом, через несколько дней придет письмо, будто бы от княгини. В том письме еще определеннее будет написано, что есть места в виду, что если скоро повенчается, то теперь же можно будет одно из них выхлопотать Передонову. Это письмо напишет здесь Грушина, как и первое,— запечатают его, налепят марку в семь копеек, Грушина вложит его в письмо своей подруги, а та в Петербурге опустит его в почтовый ящик.
    И вот Варвара и Грушина пошли в лавочку на самый дальний конец города, и купили там пачку конвертов, узких, с цветным подбоем, и цветной бумаги. Выбрали и бумагу, и конверты такие, каких не осталось больше в лавке, - предосторожность, придуманная Грушиною для сокрытия подделки. Узкие конверты выбрали для того, чтобы подделанное письмо легко входило в другое.
    Вернувшись домой, к Трушиной, сочинили и письмо от княгини. Когда, через два дня, письмо было готово, его надушили шипром. Остальные конверты и бумагу сожгли, чтобы не осталось улик.
    Грушина написала своей подруге, в какой именно день опустить письмо, — рассчитали, чтобы оно пришло в воскресенье: тогда почтальон принесет его при Передонове, и это будет лишним доказательством неподдельности письма.
    Во вторник Передонов постарался пораньше вернуться из гимназии. Случай ему помог: последний урок его был в классе, дверь которого выходила в коридор близ того места, где висели часы и бодрствовал трезвонящий в положенные сроки сторож, бравый запасный унтер-офицер. Передонов послал сторожа в учительскую за классным журналом, а сам переставил часы на четверть часа вперед, — никто этого не заметил.
    Дома Передонов отказался от завтрака, и сказал, чтобы обед сделали позже, — ему-де нужно ходить по делам.
    — Путают, путают, а я распутывай, — сердито сказал он, думая о кознях, которые строят ему враги.
    Надел мало употребляемый им фрак, в котором уже было ему тесно и неловко: тело с годами добрело, фрак садился. Досадовал, что нет ордена. У других есть, — даже у Фаластова из городского училища есть, — а у него нет. Все директоровы штуки: ни разу не хотел представить. Чины идут, этого директор не может отнять, — да что от них, коли никто не видит. Ну, да вот при новой форме будет видно. Хорошо, что там погоны будут по чину, а не по классу должности. Это важно будет, — погоны, как у генерала, и одна большая звездочка. Сразу всякий увидит, что идет по улице статский советник.
    «Надо поскорее заказать новую форму», - думал Передонов.
    Он вышел на улицу, и только тогда стал думать, с кого бы начать.
    Кажется, самые необходимые в его положении люди — исправник и прокурор окружного суда. С них бы и следовало начать. Или с предводителя дворянства. Но начинать с них Передонову стало страшно. Предводитель Верига — генерал, метит в губернаторы. Исправник, прокурор, — это страшные представители полиции и суда.
    «Для начала, — думал Передонов, — надо выбрать начальство попроще, и там осмотреться, приню хаться, — видно будет, как относятся к нему, что о нем говорят». Поэтому, решил Передонов, всего умнее начать с городского головы. Хотя он купец и учился всего только в уездном училище, но все же он везде бывает, и у него все бывают, и он пользуется в городе уважением, а в других городах и даже в столице у него есть знакомые, довольно важные.
    И Передонов решительно направился к дому городского головы.
    Погода стояла пасмурная. Листья с деревьев падали покорные, усталые. Передонову было немного страшно.
    В доме у городского головы пахло недавно на тертыми паркетными полами и еще чем-то, еле заметно, приятносъестным. Было тихо и скучно. Дети хозяиновы, сын гимназист и девочка подросток, — «она у меня под гувернанткой ходит», говорил отец, — чинно пребывали в своих покоях. Там было уютно, покойно и весело, окна смотрели в сад, мебель стояла удобная, игры разнообразные в горницах и в саду, детские звенели голоса.
    В лицевых же на улицу покоях верхнего жилья, там, где принимались гости, все было вытянуто и жестко. Мебель красного дерева словно была увеличена во много раз по образцу игрушечной. Обыкновенным людям на ней сидеть было неудобно, — сядешь, словно на камень повалишься. А грузный хозяин — ничего, сядет, примнет себе место, и сидит с удобством. Навещавший голову почасту архимандрит подгородного монастыря называл эти кресла и диваны душеспасительными, на что голова отвечал:
    — Да, не люблю я этих дамских нежностей, как в ином доме, сядешь на пружины и затрясешься, — сам трясешься, и мебель трясется, — что тут хорошего? Я, впрочем, и доктора мягкой мебели не одобряют.
    Городской голова, Яков Аникиевич Скучаев, встретил Передонова на пороге своей гостиной. Это был мужчина толстый, высокий, черноволосый, коротко стриженый; держался он с достоинством и любезностью, не чуждой некоторой презритель ности в отношении к людям малоденежным.
    Усевшись торчком в широком кресле и отве тив на первые любезные хозяиновы вопросы, Передонов сказал:
    — А я к вам по делу.
    — С удовольствием. Чем могу служить? - любезно осведомился хозяин.
    В хитрых черных глазах его вспыхнул пре зрительный огонек. Он думал, что Передонов пришел просить денег в долг, и решил, что больше полутораста рублей не даст. Многие в городе чиновники должны были Скучаеву более или менее значительные суммы. Скучаев никогда не напоминал о возврате долга, но зато не оказывал дальнейшего кредита неисправным должникам. В первый же раз он давал охотно, по мере своей свободной наличности и состоятельности просителя.
    — Вы, Яков Аникиевич, как городской го лова, первое лицо в городе, — сказал Передо нов, — так мне надо поговорить с вами.
    Скучаев принял важный вид, и слегка поклонился, сидя в кресле.
    — Про меня в городе всякий вздор мелют, — угрюмо говорил Передонов, — чего и не было, наплетут.
    — На чужой роток не накинешь платок, — сказал хозяин, - а впрочем, в наших палестинах, известно, кумушкам что и делать, как не язычки чесать.
    — Говорят, что я в церковь не хожу, а это неправда, — продолжал Передонов, — я хожу. А что на Ильин день не был, так у меня тогда живот болел, а то я всегда хожу.
    — Это точно, — подтвердил хозяин, - это могу сказать, случалось вас видеть. А впрочем, ведь я не всегда в вашу церковь хожу. Я больше в монастырь езжу. Так уж это у нас в роду повелось.
    — Всякий вздор мелют, — говорил Передо нов. — Говорят, будто бы я гимназистам гадости рассказываю. А это вздор. Конечно, иногда рас скажешь на уроке что-нибудь смешное, чтоб оживить. У вас у самого сын гимназист. Ведь он вам ничего такого про меня не рассказывал?
    — Это точно, — согласился Скучаев, — ничего такого не было. А впрочем, ведь они, мальчишки, прехитрый народ, — чего не надо, того и не скажут. Оно, конечно, мой еще мал, сболтнул бы по глупости, однако, ничего такого не сказывал.
    — Ну, а в старших классах они сами все знают, — сказал Передонов, — да я и там худых слов не говорю.
    — Уж это такое дело, — отвечал Скучаев, — известно, гимназия не базарная площадь.
    — А у нас уж такой народ, — жаловался Передонов, — того наблекочут, чего и не было. Так вот я к вам, — вы городской голова.
    Скучаев был весьма польщен тем, что к нему пришли. Он не совсем понимал, для чего это, и в чем тут дело, но из политики не показывал и вида, что не понимает.
    — И еще про меня худо говорят, — продолжал Передонов, — что я с Варварой живу. Говорят, что она мне не сестра, а любовница. А она мне, ей Богу, сестра, только дальняя, четвероюродная, на таких можно венчаться. Я с нею и повенчаюсь.
    — Такс, такс, конечно, — сказал Ску чаев, — а впрочем, венец делу конец.
    — А раньше нельзя было, — говорил Передо нов, — у меня важные причины были. Никак нельзя. А я бы давно повенчался. Уж вы мне поверьте.
    Скучаев приосанился, нахмурился и, постукивая пальцами, пухлыми и белыми, по темной скатерти на столе, сказал:
    — Я вам верю. Если так, то это, действи тельно, другой разговор. Теперь я вам верю. Я то, признаться сказать, сомнительно было, как это вы с вашей, с позволения сказать, подругой не венчавшись живете. Оно сомнительно, знаете, потому, — ребятенки — острый народ; они перенимают, если что худое. Доброму их трудно научить, а худое само. Так оно, точно, сомнительно было. А впрочем, кому какое дело, — я так об этом сужу. А что вы пожаловали, так это мне лестно, потому что мы хоть и лыком шиты, дальше уездного училища свету не видали, ну, а все-таки почтен доверием общества, третий срок головой хожу, так мое слово у господ горожан чего-нибудь да стоит.
    Скучаев говорил, и все больше запутывался в своих мыслях, и ему казалось, что никогда не кончится ползущая с его языка канитель. И он оборвал свою речь, и тоскливо подумал:
    «А впрочем, равно бы из пустого в порож нее переливаем. Беда с этими учеными, — думал он, — не поймешь, чего он хочет. В книгах-то ему все ясно, ученому человеку, а вот как из книги нос вытащит, так и завязнет и других завязит».
    Он с тоскливым недоумением уставился на Передонова, острые глаза его потухли, тучное тело осунулось, и он казался уже не тем бод рым деятелем, как давеча, а просто глуповатым стариком.
    Передонов тоже помолчал немного, как бы завороженный хозяиновыми словами, потом ска зал, щуря глаза с неопределенно хмурым вы ражением:
    — Вы — городской голова, так вы можете ска зать, что все это вздор.
    — То есть, это насчет чего же? — осторожно осведомился Скучаев.
    — А вот, — объяснил Передонов, — если в округ донесут, что я в церковь не хожу, или там другое что, так вот, если придут и спра шивать будут.
    — Это мы можем, — сказал голова, — это уж вы, во всяком случае, будьте благонадежны. Если что, так уж мы за вас постоим, — отчего же за хорошего человека слова не замолвить. Хоть адрес вам от думы поднесем, если понадобится. Это мы все можем. Или, примерно, звание почетного гражданина, — отчего же, понадобится, все можно.
    — Так уж я буду на вас надеяться, — сказал Передонов угрюмо, как бы отвечая на что-то не совсем приятное для него, — а то директор все меня притесняет.
    — Сс, скажите! — воскликнул Скучаев, с соболезнованием покачивая головою, — не иначе, как так надо полагать, что по наговорам. Ни колай Власьевич, кажется, основательный госпо дин, даром никого не обидит. Как же, по сыну вижу. Серьезный господин, строгий, по блажки не дает, и различек не делает, одно слово, основательный господин. Не иначе, что по наговорам. С чего же у вас с ним контры?
    — Мы с ним во взглядах не сходимся, — объяснил Передонов. — И у меня в гимназии есть завистники. Все хотят быть инспекторами. А мне княгиня Волчанская обещала выхлопотать инспекторское место. Вот они и злятся от зависти.
    — Такс, такс, — осторожно сказал Скучаев. - А, впрочем, что же это мы сухопутный разговор делаем. Надо закусить да выпить.
    Скучаев нажал пуговку электрического звонка около висячей лампы.
    — Удобная штука, — сказал он Передонову. — А вам бы в другое ведомство перейти следовало.
    Вы нам, Дашенька, соберите, — сказал он вошед шей на звонок миловидной девице атлетического сложения, — закусочки какойнибудь, да кофейку, горяченького, понимаете?
    — Слушаю, — ответила Дашенька, улыбаясь, и ушла, ступая удивительно, по ее сложению, легко.
    — В другое ведомство, — опять обратился Ску чаев к Передонову. — Хотя бы в духовное, например. Если взять духовный сан, то священник из вас вышел бы серьезный, обстоятельный. Я могу посодействовать. У меня есть преосвященные хорошие знакомые.
    Скучаев назвал несколько епархиальных и викарных епископов.
    — Нет, я не хочу в попы, — отвечал Передо нов, — я ладану боюсь. Меня тошнит от ладана, и голова болит.
    — В таком разе в полицию тоже хорошо, — советовал Скучаев. — Поступите, например, в становые. На вас, позвольте узнать, какой чин?
    — Я статский советник, — важно сказал Пере донов.
    — Вот как! — воскликнул Скучаев, - скажите, какие вам большие чины дают. И это за то, что ребят обучаете? Скажите, что значит наука! А, впрочем, хотя по нынешним временам иные господа нападают на науку, а без науки не проживешь. Вот я сам хоть только в уездном учился, а сына в университет направляю. Через гимназию, известно, почти силком ведешь, прутом, а там и сам пойдет. Я его, знаете, сечь никогда не секу, а только как заленится, или так в чем проштрафится, возьму за плечи, подведу к окну, — там у нас в саду березы стоят. Покажу ему березу, — это, говорю, видишь? Вижу, папенька, вижу, говорить, больше не буду. И точно, помогает, заправится мальчуган, будто его и на са мом деле постегали. Ох, дети, дети! — вздыхая, закончил Скучаев.
    У Скучаева Передонов просидел часа два. После делового разговора последовало обильное угощение.
    Скучаев угощал, — как и все, что делал, — весьма степенно, словно важным делом зани мался. Притом он старался делать это с какими-нибудь хитрыми коленцами. Подавали глинтвейн в больших стаканах, совсем как кофе, и хозяин называл его кофейком. Рюмки для водки подали с отбитыми и обточенными до нышками, чтоб их нельзя было поставить на стол.
    — Это у меня называется: налей да выпей, — объяснил хозяин.
    Пришел еще купец Тишков, седой, низеньки й, веселый и молодцеватый, в длинном сюртуке и сапогах бутылками. Он пил много водки, говорил под рюмку всякий вздор очень весело и быстро и, очевидно, был весьма доволен собою.
    Передонов сообразил, наконец, что пора идти домой, и стал прощаться.
    — Не торопитесь, — говорил хозяин, — посидите.
    — Посидите, компанию поддержите, — сказал Тишков.
    — Нет, мне пора, — отвечал озабоченно Пе редонов.
    — Ему пора, ждет сестра, — сказал Тишков, и подмигнул Скучаеву.
    — У меня дела, — сказал Передонов.
    — У кого дела, тому от нас хвала, - немедленно же отвечал Тишков.
    Скучаев проводил Передонова до передней. На прощанье обнялись и поцеловались. Передонов остался доволен этим посещением.
    Голова за меня, уверенно думал он.
    Вернувшись к Тишкову, Скучаев сказал:
    - Зря болтают на человека.
    — Зря болтают, правды не знают, — тотчас же подхватил Тишков, молодцевато наливая себе рюмку английской горькой.
    Видно было, что он не думает о том, что ему говорят, а только ловит слова для рифмования.
    — Он ничего, парень душевный, и выпить не дурак, — продолжал Скучаев, наливая и себе и не обращая внимание на рифмачество Тишкова.
    — Если выпить не дурак, значит парень так и сяк, — бойко крикнул Тишков, и опрокинул рюмку в рот.
    — А что с мамзелью вяжется, так это что же! — говорил Скучаев.
    — От мамзели клопы в постели, - ответил Тишков.
    - Кто Богу не грешен, царю не виноват!
    — Все грешим, все любить хотим.
    — А он хочет грех венцом прикрыть.
    — Грех венцом прикроют, подерутся и завоют.
    Так разговаривал Тишков всегда, если речь шла не о деле его собственном. Он бы смер тельно надоел всем, но к нему привыкли, и уже не замечали его бойко произносимых скорогово рок; только на свежего человека иногда напустят его. Но Тишкову было все равно, слушают его или нет; он не мог не схватывать чужих слов для рифмачества, и действовал с неуклонностью хитро придуманной машинки-докучалки. Долго глядя на его расторопные, отчетливые движения, можно было подумать, что это не живой человек, что он уже умер, или и не жил никогда, и ничего не видит в живом мире и не слышит ничего, кроме звенящих мертво слов.

IX

    На другой день Передонов пошел к прокурору Двиновицкому.
    Опять была пасмурная погода. Ветер налетал порывами, и нес по улицам пыльные вихри. Близился вечер, и все освещено было просеянным сквозь облачный туман, печальным, как бы не солнечным светом. Тоскою веяло затишье на улицах, и казалось, что ни к чему возникли эти жалкие здания, безнадежно обветшалые, робко намекающая на таящуюся в их стенах нищую и скучную жизнь. Люди попадались, — и шли они медленно, словно ничто ни к чему их не побуждало, словно едва одолевали они клонящую их к успо коению дремоту. Только дети, вечные, неустанные сосуды Божьей радости над землею, были живы и бежали, и играли, — но уже и на них налегала косность, и какое-то безликое и незримое чудище, угнездясь за их плечами, заглядывало порою глазами, полными угроз, на их внезапно тупеющие лица.
    Среди этого томления на улицах и в домах, под этим отчуждением с неба, по нечистой и бессильной земле шел Передонов, и томился не ясными страхами, — и не было для него утешения в возвышенном и отрады в земном, — потому что и теперь, как всегда, смотрел он на мир мертвенными глазами, как некий демон, томящийся в мрачном одиночестве страхом и тоскою.
    Его чувства были тупы, и сознание его было рас тлевающим и умертвляющим аппаратом. Все до ходящее до его сознания претворялось в мерзость и грязь. В предметах ему бросались в глаза неисправности, и радовали его. Когда он проходил мимо прямостоящего и чистого столба, ему хотелось покривить его или испакостить. Он смеялся от радости, когда при нем что-нибудь пачкали. Чисто вымытых гимназистов он презирал и преследовал. Он называл их ласкомойками. Неряхи были для него понятнее. У него не было любимых предметов, как не было любимых людей, — и потому природа могла только в одну сторону действовать на его чувства, только угнетать их. Также и встречи с людьми. Особенно с чужими и незнакомыми, которым нельзя сказать грубость. Быть счастливым для него значило ничего не делать и, замкнувшись от мира, ублажать свою утробу.
    А вот теперь приходится поневоле, — думал он, — идти и объясняться. Какая тягость! Какая докука! И еще если бы можно было напакостить там, куда он идет, а то нет ему и этого утешения.
    Прокуроров дом усилил и определил в Передонове его тягостные настроения в чувстве тоскливого страха. И точно, этот дом имел сердитый, злой вид. Высокая крыша хмуро опускалась над окнами, пригнетенными к земле. И дощатая обшивка, и крыша были когда-то выкрашены ярко и весело, но от времени и дождей окраска стала хмурою и серою. Ворота, громадные и тяжелые, выше самого дома, как бы приспособленные для отражения вражьих нападений, постоянно были на запоре. За ними гремела цепь, и глухим басом лаяла собака на каждого прохожего.
    Кругом тянулись пустыри, огороды, кривились лачуги какие-то. Против прокуророва дома — длин ная шестиугольная площадь, посередине углублен ная, заросшая травою, вся не мощеная. У самого дома торчал фонарный столб, единственный на всей площади.
    Передонов медленно, неохотно поднялся по четы рем пологим ступенькам на крыльцо, покрытое дощатою двускатною кровелькою, и взялся за почернелую медную ручку от звонка. Звонок раздался где-то близко, с резким и продолжительным дребезжанием. Невдолге послышались крадущиеся шаги. Кто-то подошел к двери на цыпочках, и остановился там тихо-тихо. Должно быть, смотрел в какую-нибудь незаметную щель. Потом загремел железный крюк, дверь открылась, — на по роге стояла черноволосая, угрюмая, рябая девица с подозрительно озирающими все глазами.
    - Вам кого? — спросила она.
    Передонов сказал, что пришел к Александру Алексеевичу по делу. Девица его впустила. Переступая порог, Передонов зачурался про себя. И хорошо, что поспешил: не успел еще он снять пальто, как уже в гостиной послышался резкий, сердитый голос Авиновицкого. Голос у прокурора всегда был устрашающий, — иначе он и не говорил. Так и теперь, сердитым и бранчивым голосом он еще из гостиной кричал приветствия и выражения радости по тому поводу, что наконец-то Передонов собрался к нему.
    Александр Алексеевич Авиновицкий был муж чина мрачной наружности, как бы уже от природы приспособленный для того, чтобы распекать и разносить. Человек несокрушимого здоровья, — он купался ото льда до льда, — казался он, однако, худощавым, так сильно зарос он бородою черною, с синеватым отливом. Он на всех наводил если не страх, то чувство неловкости, потому что, не уставая, кого-нибудь громил, кому-нибудь грозил Сибирью да каторгою.
    — Я по делу, - сказал Передонов смущенно.
    — С повинной? человека убили? поджог устроили? почту ограбили? — сердито закричал Авиновицкий, пропуская Передонова в зал. — Или сами стали жертвой преступления, что более чем возможно в нашем городе? Город у нас скверный, а полиция в нем еще хуже. Удивляюсь еще я, отчего на этой вот площади каждое утро мертвые тела не валяются. Ну-с, прошу садиться. Так какое же дело? преступник вы или жертва?
    — Нет, — сказал Передонов, — я ничего такого не сделал. Это директор рад бы меня упечь, а я ничего такого.
    — Так вы повинной не приносите? — спросил Авиновицкий.
    — Нет, я ничего такого, — боязливо бормотал Передонов.
    — Ну, а если вы ничего такого, — со свирепыми ударениями на словах сказал прокурор, — так я вам предложу чего-нибудь этакого.
    Он взял со стола колокольчик, и позвонил. Никто не шел. Авиновицкий схватил колокольчик в обе руки, поднял неистовый трезвон, потом бросил колокольчик на пол, застучал ногами, и закричал диким голосом:
    — Маланья! Маланья! черти, дьяволы, ленивые! Послышались неторопливые шаги, вошел гимна зист, сын Авиновицкого, черноволосый коренастый мальчик, лет тринадцати, с весьма уверенными и самостоятельными повадками. Он поклонился Передонову, поднял колокольчик, поставил его на стол, и уже потом сказал спокойно:
    - Маланья на огород пошла.
    Авиновицкий мгновенно успокоился и, глядя на сына с нежностью, столь не идущею к его обросшему и сердитому лицу, сказал:
    — Так ты, сынок, добеги до нее, скажи, чтоб она собрала нам выпить и закусить.
    Мальчик неторопливо пошел из горницы, Отец смотрел за ним с горделивою и радостною улыбкою. Но уже когда мальчик был в дверях, Авиновицкий вдруг свирепо нахмурился и закричал страшным голосом так, что Передонов вздрогнул:
    — Живо!
    Гимназист побежал, и слышно стало, как захлопали стремительно открытые и с треском закрытые двери. Отец послушал, радостно улыбнулся толстыми, красными губами, потом опять заговорил сердитым голосом:
    — Наследник. Хорош, а? Что из него будет, а? Как вы полагаете? Дураком может быть, но подлецом, трусом, тряпкой — никогда.
    — Да, что ж, - пробормотал Передонов.
    — Нынче люди пошли — пародия на человеческую породу, — гремел Авиновицкий. — Здоровье пош лостью считают. Немец фуфайку выдумал. Я бы этого немца в каторжные работы послал. Вдруг бы на моего Владимира фуфайку! Да он у меня в деревне все лето сапог ни разу не надел, а ему фуфайку! Да он у меня из бани на мороз нагишом выбежит, да на снегу поваляется, а ему фуфайку. Сто плетей проклятому немцу!
    От немца, выдумавшего фуфайку, перешел Авиновицкий к другим преступниками
    — Смертная казнь, милостивый государь, не варварство! — кричал он. — Наука признала, что есть врожденные преступники. Этим, батенька, все сказано. Их истреблять надо, а не кормить на государственный счет. Он злодей, а ему на всю жизнь обеспечен теплый угол в каторжной тюрьме. Он убил, поджог, растлил, а плательщик налогов отдувается своим карманом на его содержание. Нет-с, вешать много справедливее и дешевле.
    В столовой накрыть был круглый стол белою, с красною каемкою скатертью, и на нем расставлены тарелки с жирными колбасами и другими снедями, солеными, копчеными, маринованными, и графины и бутылки разных калибров и форм со всякими водками, настойками и наливками. Все было по вкусу для Передонова, и даже некоторая неряшливость убранства была ему мила.
    Хозяин продолжал громить. По поводу съестного обрушился на лавочников, а затем заговорил почему-то о наследственности.
    — Наследственность великое дело! — свирепо кричал он. — Из мужиков в баре выводить — глупо, смешно, нерасчетливо и безнравственно. Земля скудеет, города наполняются золоторотцами, неурожаи, невежество, самоубийства, — это вам нравится? Учите мужика, сколько хотите, но не давайте ему чинов за это. А то крестьянство теряет луч ших членов, и вечно останется чернью, быдлом, а дворянство тоже терпит ущерб от прилива некультурных элементов. У себя в деревне он был лучше других, а в дворянское сословие он вносит что-то грубое, нерыцарское, неблагородное. На первом плане у него нажива, утробные интересы. Нет-с, батенька, касты были мудрое устройство.
    — Да вот и у нас в гимназии директор всякую шушеру пускает, — сердито сказал Передо нов, — даже есть крестьянские дети, а мещан даже много.
    — Хорошее дело, нечего сказать! — крикнул хо зяин.
    — Есть циркуляр, чтоб всякой швали не пускать, а он по-своему, — жаловался Передонов, — почти никому не отказывает. У нас, говорит, дешевая жизнь в городе, а гимназистов, говорит, и так мало. Что ж что мало? И еще бы пусть было меньше. А то одних тетрадок не напоправляешься. Книги некогда прочесть. А они нарочно в сочинениях сомнительные слова пишут, — все с Гротом приходится справляться.
    — Выпейте ерофеичу, — предложил Авиновиц кий. — Какое же у вас до меня дело?
    — У меня враги есть, — пробормотал Передо нов, уныло рассматривая рюмку с желтою водкою, прежде чем выпить ее.
    - Без врагов свинья жила, — отвечал Авиновицкий, — да и ту зарезали. Кушайте, хорошая была свинья.
    Передонов взял кусок ветчины, и сказал:
    — Про меня распускают всякую ерунду.
    — Да уж могу сказать, по части сплетен хуже нет города! - свирепо закричал хозяин. — Уж и город! Какую гадость ни сделай, сейчас все свиньи о ней захрюкают.
    — Мне княгиня Волчанская обещала инспек торское место выхлопотать, а тут вдруг болтают. Это мне повредить может. А все из зависти. То же и директор, распустил гимназию, — гимназисты, которые на квартирах живут, курят, пьют, ухаживают за гимназистками. Да и здешние такие есть. Сам распустил, а вот меня притесняет. Ему, может быть, наговорили про меня. А там и дальше пойдут наговаривать. До княгини дойдет.
    Передонов длинно и нескладно рассказывал о своих опасениях. Авиновицкий слушал сердито, и по временам восклицал гневно:
    - Мерзавцы! Шельмецы! Иродовы дети!
    — Какой же я нигилист? — говорил Передо нов: — даже смешно. У меня есть фуражка с кокардою, а только я ее не всегда надеваю, — так и он шляпу носит. А что у меня Мицкевич висит, так я его за стихи повесил, а не за то, что он бунтовал. А я и не читал его Колокола.
    — Ну, это вы из другой оперы хватили, — бес церемонно сказал Авиновицкий. — Колокол Герцен издавал, а не Мицкевич.
    — То другой Колокол, — сказал Передонов, — Мицкевич тоже издавал Колокол.
    — Не знаю-с. Это вы напечатайте. Научное открытие. Прославитесь.
    — Этого нельзя напечатать, — сердито сказал Передонов. — Мне нельзя запрещенные книги чи тать. Я и не читаю никогда. Я — патриот.
    После долгих сетований, в которых изливался Передонов, Авиновицкий сообразил, что кто-то пытается шантажировать Передонова, и с этою целью распускает о нем слухи с таким расчетом, чтобы запугать его, и тем подготовить почву для внезапного требования денег. Что эти слухи не дошли до Авиновицкого, он объяснил себе тем, что шантажист ловко действует в самом близком к Передонову кругу, — ведь ему же и нужно воздействовать лишь на Передонова. Авиновицкий спросил:
    — Кого подозреваете?
    Передонов задумался. Случайно подвернулась на память Грушина, смутно припомнился недавний разговор с нею, когда он оборвал ее рассказ угрозою донести. Что это он погрозил доносом Грушиной, спуталось у него в голове в тусклое представление о доносе вообще. Он ли донесет, на него ли донесут, — было неясно, и Передонов не хотел сделать усилия припомнить точно, - ясно было одно, что Грушина — враг. И что хуже всего, она видела, куда он прятал Писарева. Надо будет перепрятать.
    Передонов сказал:
    - Вот Грушина тут есть такая.
    — Знаю, шельма первостатейная, — кратко ре шил Авиновицкий.
    — Она все к нам ходит, — жаловался Передонов, — и все вынюхивает. Она жадная, ей все давай. Может быть, она хочет, чтоб я ей деньгами заплатил, чтоб она не донесла, что у меня Писарев был. А, может быть, она хочет за меня замуж. Но я не хочу платить, и у меня есть другая невеста, — пусть доносит, я не виноват. Я только мне неприятно, что выйдет история, и это может повредить моему назначению.
    — Она известная шарлатанка, — сказал прокурор. — Она тут гаданьем занялась было, дураков морочила, да я сказал полиции, что это надо прекратить. На этот раз были умны, послушались.
    — Она и теперь гадает, — сказал Передонов, — на картах мне раскидывала, все дальняя дорога выходила, да казенное письмо.
    — Она знает, кому что сказать. Вот, пого дите, она будет петли метать, а потом и пойдет деньги вымогать. Тогда вы прямо ко мне. Я ей всыплю сто горячих, — сказал Авиновицкий любимую свою поговорку.
    Не следовало принимать ее буквально, — это обозначало просто изрядную головомойку.
    Так обещал Авиновицкий свою защиту Передонову. Но Передонов ушел от него, волнуемый неопределенными страхами; их укрепили в нем громкие, грозные речи Авиновицкого.
    Каждый день так делал Передонов по одному посещению перед обедом, — больше одного не успевал, потому что везде надо было вести обстоятельные объяснения. Вечером, по обыкновению, отправлялся играть на бильярде.
    По-прежнему ворожащими зовами заманивала его Вершина, по-прежнему Рутилов выхвалял сестер. Дома Варвара уговаривала его скорее вен чаться, — но никакого решения не принимал он. Конечно, думал он иногда, жениться бы на Варваре всего выгоднее, — ну, а вдруг княгиня обманет? В городе станут смеяться, думал он, и это останавливало его.
    Преследование невесть, зависть товарищей, бо лее сочиненная им самим, чем действительная, чьи-то подозреваемые им козни, — все это делало его жизнь скучною и печальною, как эта погода, которая несколько дней подряд стояла хмурая, и часто разрешалась медленными, скупыми, но долгими и холодными дождями. Скверно складывалась жизнь, чувствовал Передонов, — но он думал, что вот скоро сделается он инспектором, и тогда все переменится к лучшему.

X

    В четверг Передонов отправился к предво дителю дворянства.
    Предводителев дом напоминал поместительную дачу где-нибудь в Павловске или в Царском Селе, дачу, вполне пригодную и для зимнего житья. Не била в глаза роскошь, но новизна многих вещей казалась преувеличенноизлишнею.
    Александр Михайлович Верига ждал Передонова в кабинете. Он сделал так, как будто торопится идти навстречу к гостю, и только случайно не успел встретить его раньше.
    Верига держался необычайно прямо, даже и для отставного кавалериста. Говорили, что он носит корсет. Лицо, гладко выбритое, было однообразно румяно, как бы подкрашено. Голова острижена под самую низкостригущую машинку, — прием, удобный для смягчения плеши. Глаза серые, любезные и холодные. В обращении он был со всеми весьма любезен, во взглядах решителен и строг. Во всех движениях чувствовалась хорошая военная выправка, и замашки будущего губернатора иногда проглядывали.
    Передонов объяснял ему, сидя против него у дубового резного стола:
    — Вот обо мне всякие слухи ходят, так я, как дворянин, обращаюсь к вам. Про меня всякий вздор говорят, ваше превосходительство, чего и не было.
    — Я ничего не слышал, — отвечал Верига, и, выжидательно и любезно улыбаясь, упирал в Передонова серые внимательные глаза.
    Передонов упорно смотрел в угол, и гово рил:
    — Социалистом я никогда не был, а что там иной раз, бывало, скажешь лишнее, так ведь это в молодые годы кто не кипятится. А теперь я ничего такого не думаю.
    — Так вы таки были большим либералом? — с любезною улыбкою спросил Верига. — Конституции желали, не правда ли? Все мы в молодости желали конституции. Не угодно ли?
    Верига подвинул Передонову ящик с сига рами. Передонов побоялся взять, и отказался; Верига закурил.
    — Конечно, ваше превосходительство, — при знался Передонов, — в университете и я, но только я и тогда хотел не такой конституции, как другие.
    — А именно? — с оттенком приближающегося неудовольствия в голосе спросил Верига.
    — А чтоб была конституция, но только без парламента, - объяснил Передонов, — а то в парламенте только дерутся.
    Веригины серые глаза засветились тихим вос торгом.
    — Конституция без парламента! — мечтательно сказал он. - Это, знаете ли, практично.
    — Но и то это давно было, — сказал Передонов, — а теперь я ничего.
    И он с надеждою посмотрел на Веригу. Верига выпустил изо рта тоненькую струйку дыма, помолчал и сказал медленно:
    — Вот вы — педагог, а мне приходится, по моему положению в уезде, иметь дело и со школами. С вашей точки зрения вы каким школам изволите отдавать предпочтение: церковно ли при ходским, или этим, так называемым, зем ским?
    Верига отряхнул пепел с сигары, и прямо уставился в Передонова любезным, но слишком внимательным взором. Передонов нахмурился, глянул по углам, и сказал:
    — Земские школы надо подтянуть.
    — Подтянуть, — неопределенным тоном повторил Верига, — такс.
    И он опустил глаза на свою тлеющую си гару, словно приготовляясь слушать долгие объяс нения.
    — Там учителя нигилисты, — говорил Передо нов, — а учительницы в Бога не верят. Они в церкви стоять и сморкаются.
    Верига быстро глянул на Передонова, улыбнулся и сказал:
    — Ну это, знаете ли, иногда необходимо.
    — Да, но она точно в трубу, так что певчие смеются, — сердито говорил Передонов. — Это она нарочно. Это Скобочкина такая есть.
    — Да, это не хорошо, — сказал Верига. — Но у Скобочкиной это больше от невоспитанности. Она девица вовсе без манер, но учительница усерд ная. Но, во всяком случае, это не хорошо. Надо ей сказать.
    — Она и в красной рубахе ходит. А иногда так даже босая ходит, и в сарафане. С мальчишками в козлы играет. У них в школах очень вольно, — продолжал Передонов, — никакой дисциплины. Они совсем не хотят наказывать. А с мужицкими детьми так нельзя, как с дворянскими. Их стегать надо.
    Верига спокойно посмотрел на Передонова, по том, как бы испытывая неловкость от услышан ной им бестактности, опустил глаза, и сказал холодным, почти губернаторским тоном:
    - Должен сказать, что в учениках сельских школ я наблюдал многие хорошие качества. Несомненно, что в громадном большинстве случаев они вполне добросовестно относятся к своей работе. Конечно, как и везде у детей, бывают проступки. Воздействие неблаговоспитанности окружающей среды, эти проступки могут принять там довольно грубые формы, тем более, что в сельском населении России вообще мало развиты чувства долга и чести и уважение к чужой собственности. Школа обязана к таким проступкам относиться внимательно и строго. Если все меры внушения исчерпаны, или если проступок велик, то, конечно, следовало бы, чтобы не увольнять мальчика, прибегать и к крайним мерам. Впрочем, это относится и ко всем детям, даже и к дворянским. Но я вообще согласен с вами в том, что в школах этого типа воспитание поставлено не совсем удовлетворительно. Госпожа Штевен в своей, — весьма, кстати, интересной книге, — вы изволили читать?
    — Нет, ваше превосходительство, — смущенно сказал Передонов, — мне все некогда было, много работы в гимназии. Но я прочту.
    — Ну, это не так необходимо, — с любезною улыбкою сказал Верига, словно разрушая Передонову не читать этой книги. — Да, так вот госпожа Штевен рассказывает с большим возмущением, как двух ее учеников, парней лет по семнадцати, волостной суд приговорил к розгам. Они, видите ли, гордые, эти парни, - да мы, изволите ли видеть, намучились все, пока над ними тяготел позорный приговор, — его потом отменили. А я вам скажу, что на месте госпожи Штевен я постеснялся бы рассказывать на всю Россию об этом происшествии: ведь осудилито их, можете себе представить, за кражу яблок. Прошу заметить, за кражу! А она еще пишет, что это ее самые хорошие ученики. А яблоки, однако, украли! Хорошо воспитание! Остается только откровенно признаться, что право собственности мы отрицаем.
    Верига в волнении поднялся с места, сделал шага два, но тотчас же овладел собою, и опять сел.
    — Вот, если я сделаюсь инспектором народных училищ, я иначе поведу дело, — сказал Передонов.
    - А, вы имеете в виду? — спросил Верига.
    - Да, княгиня Волчанская мне обещала.
    Верига сделал любезное лицо.
    — Мне приятно будет вас поздравить. Не сомневаюсь, что в ваших руках дело вы играет.
    — А вот тут, ваше превосходительство, в городе болтают всякие пустяки, — еще, может быть, кто-нибудь донесет в округ, помешают моему назначению, а я ничего такого.
    — Кого же вы подозреваете в распространении ложных слухов? — спросил Верига. Передонов растерялся и забормотал:
    - Кого же подозревать? Я не знаю. Говорят. А я собственно потому, что это может мне повредить по службе.
    Верига подумал, что ему и не надо знать, кто именно говорит: ведь он еще не губернатор. Он опять вступил в роль предводителя, и произнес речь, которую Передонов выслушал, страшась и тоскуя:
    — Я благодарю вас за доверие, которое вы оказали мне, прибегая к моему (Верига хотел сказать «покровительству», но воздержался) посредничеству между вами и обществом, в котором, по вашим сведениям, ходят неблагоприятные для вас слухи. До меня эти слухи не дошли, и вы мо жете утешать себя тем, что распространяемые на ваш счет клеветы не осмеливаются подняться из низин городского общества и, так сказать, пресмыкаются во тьме и тайне. Но мне очень приятно, что вы, состоя на службе по назначению, однако столь высоко оцениваете одновременно и значение общественного мнения и достоинство занимаемого вами положения в качестве воспитателя юношества, одного из тех, просвещенным попечениям которых мы, родители, доверяем драгоценнейшее наше достояние, наших детей, наследников нашего имени и нашего дела. Как чиновник, вы имеете своего начальника в лице вашего достоуважаемого директора, но, как член общества и дворянин, вы всегда вправе рассчитывать на... содействие предводителя дворянства в вопросах, касающихся ва шей чести, вашего человеческого и дворянского до стоинства.
    Продолжая говорить, Верига встал и, упруго упираясь в край стола пальцами правой руки, глядел на Передонова с тем безлично любезным и внимательным выражением, с которым смотрят на толпу, произнеся благосклонноначальнические речи. Встал и Передонов и, сложа руки на животе, угрюмо смотрел на ковер под хозяиновыми ногами. Верига говорил:
    — Я рад, что вы обратились ко мне, и потому, что в наше время особенно полезно членам первенствующего сословия всегда и везде прежде всего помнить, что они дворяне, дорожить принадлежностью к этому сословию, — не только правами, но и обязанностями и честью дворянина. Дворяне в России, как вам, конечно, известно, сословие, по преимуществу, служилое. Строго говоря, все государственные должности, кроме самых низших, разумеется, должны находиться в дворянских руках. Нахождение разночинцев на государственной службе составляет, конечно, одну из причин таких нежелательных явлений, как то, которое возмутило ваше спокойствие. Клевета и кляуза — орудия людей низшей породы, не воспитанных в добрых дворянских традициях. Но я надеюсь, что общественное мнение выскажется ясно и громко в вашу пользу, и вы можете вполне рассчитывать на все мое содействие в этом отношении.
    — Покорно благодарю, ваше превосходительство, — сказал Передонов, — так уж я буду надеяться.
    Верига любезно улыбнулся и не садился, давая понять, что разговор окончен. Сказав свою речь, он вдруг почувствовал, что это вышло вовсе некстати, и что Передонов не кто иной, как трусливый искатель хорошего места, обивающий пороги в поисках покровительства. Он отпустил Передонова с холодным пренебрежением, которое привык чувствовать к нему за его непорядочную жизнь.
    Одеваясь при помощи лакея в прихожей, и слыша доносящееся издали звуки рояля, Передонов думал, что в этом доме живут по-барски, гордые люди, высоко себя ставят. «В губернаторы метит», с почтительным и завистливым удивлением думал Передонов.
    На лестнице встретились ему возвращавшиеся с прогулки маленькие два предводителевы сына со своим наставником. Передонов посмотрел на них с сумрачным любопытством.
    «Чистые какие, — думал он, — даже в ушах ни грязинки. И бойкие такие, а сами, небось, вышколенные, по струнке ходят. Пожалуй, — думал Передонов, — их никогда и не стегают».
    И сердито посмотрел им вслед Передонов, — а они быстро подымались по лестнице и весело разговаривали. И дивило Передонова, что настав ник был с ними, как равный, не хмурился и не кричал на них.
    Когда Передонов вернулся домой, он застал Варвару в гостиной с книгою в руках, что бывало редко. Варвара читала поваренную книгу, — единственную, которую она иногда открывала. Книга была старая, трепаная, в черном переплете. Черный переплет бросился в глаза Передонову, и привел его в уныние.
    — Что ты читаешь, Варвара? — сердито спросил он.
    — Что? Известно что, — поварскую книгу, — отве чала Варвара. — Мне пустяков некогда читать.
    — Зачем поварская книга? — с ужасом спро сил Передонов.
    — Как зачем? Кушанье буду готовить, тебе же, ты все привередничаешь, — объясняла Варвара, усме хаючись горделиво и самодовольно.
    — По черной книге я не стану есть! - решительно заявил Передонов, быстро выхватил из рук у Варвары книгу, и унес ее в спальню.
    «Черная книга! Да еще по ней обеды готовить! — думал он со страхом. — Того только недоставало, чтобы его открыто пытались извести чернокнижием! Необходимо уничтожить эту страшную книгу», — ду мал он, не обращая внимания на дребезжащее Варварино ворчанье.
    В пятницу Передонов был у председателя уездной земской управы.
    В этом доме все говорило, что здесь хотят жить попросту, по-хорошему, и работать на общую пользу. В глаза метались многие вещи, напоминаю щие о деревенском и простом: кресло с дугою спинкою и топориками ручками, чернильницы в виде подковы, пепельница-лапоть. В зале много мерочек, — на окнах, на столах, на полу, — с образцами разного зерна, и кое-где куски «голод ного» хлеба, - скверный глыбы, похожие на торф. В гостиной рисунки и модели сельскохозяйственных машин. Кабинет загромождали шкапы с книгами о сельском хозяйстве и о школьном деле. На столе — бумаги, печатные отчеты, картонки с какими-то разной величины карточками. Много пыли, и ни одной картины.
    Хозяин, Иван Степанович Кириллов, очень беспокоился, — как бы, с одной стороны, быть любезным, — европейски любезным, — но, с другой стороны, не уронить своего достоинства хозяина в уезде. Он весь был странный и противоречивый, как бы спаянный из двух половинок. По всей его обстановке было видно, что он много и с толком работает. А на него самого посмотришь, и кажется, что вся эта земская деятельность для него только лишь забава, и ею занят он пока, а настоящая его заботы где-то впереди, куда порою устремлялись его бойкие, но как бы не живые, оловянного блеска глаза. Как будто кем-то вынута из него живая душа, и положена в долгий ящик, а на место ее вставлена неживая, но сно ровистая суетилка.
    Он был невелик ростом, тонок, моложав, — так моложав и румян, что подчас казался мальчиком, приклеившим бороду и перенявшим от взрослых, довольно удачно, их повадки. Движения у него были отчетливые и быстрые. Здороваясь, он проворно кланялся и шаркал, и скользил на подошвах щегольских башмачков. Одежду его хотелось назвать костюмчиком: серенькая курточка, батистовая некрахмаленная сорочка с отложными воротничками, веревочный синий галстук, узенькие брючки, серые чулочки. И разговор его, всегда отменновежливый, был тоже каким-то двояким: говорит себе степенно, — и вдруг детски простодушная улыбка, какая-нибудь мальчишеская ухватка, а через минуту, глядишь, опять уймется и скром ничает.
    Жена его, женщина тихая и степенная, казав шаяся старше мужа, несколько раз при Передонове входила в кабинет, и каждый раз спрашивала у мужа каких-то точных сведений об уездных делах.
    Хозяйство у них в городе шло запутанно, — постоянно приходили по делу, и постоянно пили чай. И Передонову, едва он уселся, принесли стакан не очень теплого чая и булок на та релке.
    До Передонова уже сидел гость. Передонов его знал, — да и кто в нашем городе кого не знает? Все друг другу знакомы, — только иные раззнакомились, поссорясь.
    То был земский врач Георгий Семенович Тре петов, маленький, — еще меньше Кириллова, — чело век с прыщавым лицом, остреньким и незначительным. На нем были синие очки, и смотрел он всегда вниз или в сторону, как бы тяготясь смотреть на собеседника. Он был необыкновенно честен, и никогда не поступился ни одною своею копейкою в чужую пользу. Всех, находящихся на казенной службе, он глубоко презирал: еще руку подаст при встрече, но от разговора упрямо уклонялся. За это он слыл светлою головою, - как и Кириллов, — хотя знал мало и лечил плохо. Все собирался опроститься, — и с этою целью присматривался, как мужики сморкаются, чешут затылки, утирают ладонью губы, — и сам наедине подражал им иногда, — но все откладывал опро щение до будущего лета.
    Передонов и здесь повторил все привычные ему за последние дни пени на городские сплетни, на завистников, которые хотят помешать ему достигнуть инспекторского места. Кириллов сперва почувствовал себя польщенным этим обращением к нему. Он восклицал:
    — Да, вот вы теперь видите, какова провинциальная среда? Я всегда говорил, что единственное спасение для мыслящих людей сплотиться, — и я радуюсь, что вы пришли к тому же убеждению.
    Трепетов сердито и обиженно фыркнул. Ки риллов посмотрел на него боязливо. Трепетов презрительно сказал:
    — Мыслящие люди! — и опять фыркнул. Потом, помолчав немного, заговорил тоненьким, обиженным голосом:
    — Не знаю, могут ли мыслящие люди служить затхлому классицизму!
    Кириллов нерешительно сказал:
    — Но вы, Георгий Семенович, не берете в расчет, что не всегда от человека зависит избрать свою деятельность.
    Трепетов презрительно фыркнул, чем окончательно сразил любезного Кириллова, и погрузился в глубокое молчание.
    Кириллов обратился к Передонову. Успышав, что тот говорит об инспекторском месте, Кириллов забеспокоился. Ему показалось, что Передонов хочет быть инспектором в нашем уезде. А в уездном земстве назревало предположение учредить должность своего инспектора училищ, выбираемого земством и утверждаемого учебным начальством.
    Тогда инспектор Богданов, имевший в своем ведении школы трех уездов, переселился бы в один из соседних городов, и школы нашего уезда перешли бы к новому инспектору. Для этой должности был у земцев на примете человек, наставник учительской семинарии в ближайшем городке Сафате.
    — Там у меня есть протекция, — говорил Пере донов, — а только вот здесь директор пакостит, да и другие тоже. Всякую ерунду распускаюсь. Так уж в случае каких справок обо мне, я вот вас предупреждаю, что это все вздор обо мне говорят. Вы этим господам не верьте.
    Кириллов отвечал поспешно и бойко:
    — Мне, Ардальон Борисыч, нет времени особенно углубляться в городские отношения и слухи, я по горло завален делом. Если бы жена не помогала, то я не знаю, как бы справился. Я нигде не бываю, никого не вижу, ничего не слышу. Но я вполне уверен, что все это, что о вас говорят, — я ничего не слышал, поверьте чести, — все это вздор, вполне верю. Но это место не от одного меня зависит.
    — Вас могут спросить, — сказал Передонов. Кириллов посмотрел на него с удивлением, и сказал:
    — Еще бы не спросили, конечно, спросят. Но дело в том, что мы имеем в виду...
    В это время на пороге показалась госпожа Кириллова, и сказала:
    — Степан Иваныч, на минутку. Муж вышел к ней. Она озабоченно зашеп тала:
    — Я думаю, что этому субъекту лучше не гово рить, что мы имеем в виду Красильникова. Этот субъект мне подозрителен, — он что-нибудь на гадит Красильникову.
    — Ты думаешь? — проворно прошептал Кирил лов. — Да, да, пожалуй. Так неприятно.
    Он схватился за голову. Жена посмотрела на него с деловитым сочувствием, и сказала:
    — Лучше совсем ничего ему об этом не говорить, как будто и места нет.
    — Да, да, ты права, — шептал Кириллов. — Но я побегу. Неловко.
    Он побежал в кабинет, и там стал усиленно шаркать и сыпать любезные слова Передонову.
    — Так уж вы, если что... — начал Передо нов.
    — Будьте спокойны, будьте спокойны, буду иметь в виду, - быстро говорил Кириллов. — Мы это еще не вполне решили, этот вопрос.
    Передонов не понимал, о каком вопросе говорит Кириллов, и чувствовал тоску и страх. Кириллов говорил:
    — Мы составляем школьную сеть. Из Петер бурга выписали специалиста. Целое лето работали. Девятьсот рублей это нам обошлось. К земскому собранию готовим. Удивительно тщательная ра бота, — подсчитаны все расстояния, намечены все школьные пункты.
    И Кириллов долго и подробно рассказывал о школьной сети, т. е. о разделении уезда на такие мелкие участки, со школою в каждом, чтобы из каждого селения школа была недалеко. Передонов ничего не понимал и запутывался тугими мыслями в словесных петлях сети, которую бойко и ловко плел перед ним Кириллов.
    Наконец, он распрощался и ушел, безна дежно тоскуя. В этом доме, — думал он, — его не захотели ни понять, ни даже выслушать. Хозяин молол что-то непонятное, Трепетов почему-то сердито фыркал, хозяйка приходила, не любезничала, и уходила, — странные люди живут в этом доме, — думал Передонов. — Потерянный день!

XI

    В субботу Передонов собрался идти к исправнику. Этот хоть и не такая важная птица, как предводитель дворянства, — думал Передонов, — однако может навредить больше всех а захочет, так он же может и помочь своим отзывом перед начальством. Полиция — важное дело.
    Передонов вынул из картонки шапку с кокардою. Он решил, что отныне будет носить только ее. Хорошо директору носить шляпу, — он на хорошем счету у начальства, а Передонову еще надо добиться инспекторского места; нечего рассчитывать на протекцию, надо и самому во всем показывать себя с наилучшей стороны. Уже не сколько дней назад, перед тем, как начать свои походы по властям, он думал это, да только под руку попадалась шляпа. Теперь же Передонов устроился иначе: он шляпу швырнул на печь, — так-то вернее не попадется.
    Варвары не было дома, Клавдия мыла полы в горницах. Передонов вошел в кухню вымыть руки. На столе увидел он сверток синей бумаги, и из него высыпалось несколько изюминок. Это был фунт изюма, купленный для булки к чаю, — ее пекли дома. Передонов принялся есть изюм, как он был, не мытый и не чищенный, и съел весь фунт быстро и жадно, стоя у стола, озираясь на дверь, чтобы Клавдия не вошла невзначай. Потом он тщательно свернул толстую синюю обертку, под сюртуком вынес ее в переднюю, и там положил в карман в пальто, чтобы на улице выбросить и таким способом уничтожить следы.
    Он ушел. А Клавдия скоро хватилась изюма, испугалась, принялась искать, — и не нашла. Варвара вернулась, узнала о пропаже изюма, и накинулась на Клавдию с бранью: она была уверена, что Клавдия съела изюм.
    На улице было ветрено и тихо. Лишь изредка набегали тучки. Лужи подсыхали. Небо бледно радовалось. Но тоскливо было на душе у Передонова.
    По дороге он зашел к портному, поторопить его, — скорее бы шил заказанную третьего дня но вую форму.
    Проходя мимо церкви, Передонов снял шапку, и трижды перекрестился, истово и широко, чтобы видели все, кто мог бы увидеть проходившего мимо церкви будущего инспектора. Прежде он этого не делал, но теперь надо держать ухо востро. Может быть, сзади идет себе тишком какой-нибудь соглядатай, или за углом, за дере вом таится кто-нибудь, и наблюдает.
    Исправник жил на одной из дальних го родских улиц. В воротах, распахнутых настежь, попался Передонову городовой, — встреча, наводив шая в последние дни на Передонова уныние. На дворе видно было несколько мужиков, но не таких, как везде, — эти были какие-то особенные, необыкновенно смирные и молчаливые. Грязно было на дворе. Стояли телеги, покрытые рогожею.
    В темных сенях попался Передонову еще один городовой, низенький, тощий человек вида исполнительного, но все же унылого. Он стоял неподвижно, и держал под мышкой книгу в кожаном черном переплете. Отрепанная босая девица выбежала из боковой двери, стащила пальто с Передонова, и провела его в гостиную, приговаривая:
    — Пожалуйте, Семен Григорьевич сейчас выдут.
    В гостиной были низкие потолки. Они давили Передонова. Мебель тесно жалась к стенке. На полу лежали веревочные маты. Справа и слева из-за стены слышались шепоты и шорохи. Из дверей выглядывали бледные женщины и золотушные мальчики, все с жадными, блестящими глазами. Из шепота иногда выделялись вопросы и ответы погромче:
    — Принес...
    - Куда нести?
    — Куда поставить прикажете?
    — От Ермошкина, Сидор Петровича.
    Скоро вышел исправник. Он застегивал мундирный сюртук, и сладко улыбался.
    — Извините, что задержал, — сказал он, по жимая руку Передонова обеими своими большими и загребистыми руками, - там разные посетители по делам. Служба наша такая, не терпит отлага тельства.
    Семен Григорьевич Миньчуков, мужчина длинный, плотный, черноволосый, с облезлыми по середине головы волосами, держался слегка сгибаясь, руки вниз, пальцы грабельками. Он часто улыбался с таким видом, точно сейчас съел что-то запрещенное, но приятное и теперь облизывался. Губы у него яркокрасные, толстые, нос мясистый, лицо вожделеющее, усердное и глупое.
    Передонова смущало все, что он здесь видел и слышал. Он бормотал несвязные слова и, сидя на кресле, старался держать шапку так, чтобы исправник видел кокарду. Миньчуков сидел против него, по другую сторону стола, совершенно прямо, улыбался все так же сладко, а загребистые руки его тихонько двигались на коленях, сжимались и разжимались.
    — Болтают невесть что, — говорил Передо нов, — чего и не было. А я и сам могу донести. Я ничего такого, а за ними я знаю. Только я не хочу. Они за глаза всякую ерунду городят, а в глаза смеются. Согласитесь сами, в моем положении это щекотливо. У меня протекция, а они га дят. Они совершенно напрасно меня выслежи вают, только время теряют, а меня стесняют. Куда ни пойдешь, а уж по всему городу известно. Так уж я надеюсь, что в случае чего вы меня поддержите.
    — Как же, как же, помилуйте, с величай шим удовольствием, — сказал Миньчуков, простирая вперед свои широкие ладони, — конечно, мы, полиция, должны знать, если за кем есть что-нибудь неблагонадежное или нет.
    — Мне, конечно, наплевать, — сердито сказал Передонов, — пусть бы болтали, да боюсь, что они мне нагадят в моей службе. Они хитрые. Вы не смотрите, что они все болтают, хоть, например, Рутилов. А вы почем знаете, может он под казначейство подкоп ведет. Так это с больной головы на здоровую.
    Миньчукову казалось сначала, что Передонов подвыпил и мелет вздор. Потом, вслушавшись, он сообразил, что Передонов жалуется на кого-то, кто на него клевещет, и просит принять какие-нибудь меры.
    — Молодые люди, — продолжал Передонов, думая о Володине, — а много о себе думают. Про тив других умышляют, а и сами-то нечисты. Молодые люди, известно, увлекаются. Иные и в полиции служат, а тоже туда же суются.
    И он долго говорил о молодых людях, но почему-то не хотел назвать Володина. Про полицейских же молодых людей он сказал на всякий случай, чтобы Миньчуков понял, что у него и относительно служащих в полиции есть кое какие неблагоприятные сведения. Миньчуков решил, что Передонов намекает на двух молодых чиновников полицейского управления: моло денькие, смешливые, ухаживают за барышнями. Смущение и явный страх Передонова заражали невольно и Миньчукова.
    — Я буду следить, — сказал он озабоченно, на минуту призадумался, и опять начал сладко улыбаться. — Два есть у меня молоденьких чиновничка, совсем еще желтогубые. Одного из них мамаша, поверите ли, в угол ставит, ей Богу.
    Передонов отрывисто захохотал.
    Между тем Варвара побывала у Грушиной, где узнала поразившую ее новость.
    — Душенька Варвара Дмитриевна, — торопливо заговорила Грушина, едва только Варвара пересту пила порог ее дома, — какую я вам новость скажу, вы просто ахнете.
    — Ну, какая там новость? — ухмыляясь, спро сила Варвара.
    — Нет, вы только подумайте, какие есть на свете низкие люди! На какие штуки идут, чтобы только достичь своей цели!
    - Да в чем дело-то?
    - Ну вот, постойте, я вам расскажу.
    Но хитрая Грушина прежде начала угощать Вар вару кофеем, потом погнала из дома на улицу своих ребятишек, при чем старшая девочка заупрямилась, и не хотела идти.
    — Ах ты, негодная дрянь! — закричала на нее Грушина.
    — Сама дрянь, — отвечала дерзкая девочка, и затопала на мать ногами.
    Грушина схватила девочку за волосы, выбро сила из дому на двор, и заперла дверь...
    — Тварь капризная, — жаловалась она Варваре, — с этими детьми просто беда. Я одна, сладу нет никакого. Им бы отца надо было.
    — Вот замуж выйдете, будет им отец, сказала Варвара.
    — Тоже какой еще попадется, голубушка Вар вара Дмитриевна, — другой тиранить их начнет.
    В это время девочка забежала с улицы, бросила в окно горсть песку и осыпала им голову и платье у матери. Грушина высунулась в окно и закричала:
    — Я тебя, дрянь этакая, выдеру, — вот ты вернись домой, я тебе задам, дрянь паршивая!
    — Сама дрянь, злая дура! — кричала на улице девочка, прыгала на одной ноге, и показывала ма тери грязные кулаченки.
    Грушина крикнула дочке:
    - Погоди ты у меня!
    И закрыла окно. Потом она села спокойно, как ни в чем не бывало, и заговорила:
    — Новостьто я вам хотела рассказать, да уж не знаю. Вы, голубушка Варвара Дмитриевна, не тревожьтесь, они ничего не успеют.
    — Да что такое? — испуганно спросила Варвара, и блюдце с кофе задрожало в ее руках.
    — Знаете, нынче поступил в гимназию, прямо в пятый класс, один гимназист, Пыльников, будто бы из Рубани, потому что его тетка в на шеи уезде имение купила.
    — Ну, знаю, — сказала Варвара, - видела, как же, еще они с теткой приходили, такой смазливенький, на девочку похож, и все краснеет.
    — Голубушка Варвара Дмитриевна, как же ему не быть похожим на девочку, — ведь это и есть переодетая барышня!
    — Да что вы! - воскликнула Варвара.
    — Нарочно они так придумали, чтобы Ардаль она Борисыча подловить, — говорила Грушина, торопясь, размахивая руками и радостно волнуясь оттого, что передает такое важное известие. — Видите ли, у этой барышни есть двоюродный брать, сирота, он и учился в Рубани, так мать-то этой барышни его из гимназии взяла, а по его бумагам барышня сюда и поступила. И вы заметьте, они его поместили на квартире, где других гимназистов нет, он там один, так что все шито-крыто, думали, останется.
    — А вы как же узнали! — недоверчиво спросила Варвара.
    — Голубушка Варвара Дмитриевна, слухом земля полнится. И так сразу стало подозрительно: все мальчики, как мальчики, а этот тихоня, ходит, как в воду опущенный. А по роже посмотреть, — молодец молодцем должен быть, румяный, гру дастый. И такой скромный, товарищи замечают, — ему слово скажут, а он уж и краснеет. Они его и дразнят девчонкой. Только они думают, что это так, чтобы посмеяться, не знают, что это правда. И представьте, какие они хитрые, — ведь и хозяйка ничего не знает.
    - Как же выто узнали? — повторила Варвара.
    — Голубушка Варвара Дмитриевна, чего я не узнаю! Я всех в уезде знаю. Как же, ведь это всем известно, что у них еще мальчик дома живет, таких же лет, как этот. Отчего же они не отдали их вместе в гимназию? Говорят, что он летом болен был, так один год отдохнет, а потом опять поступить в гимназию. Но все это вздор, — это-то и есть гимназист. И опять же известно, что у них была барышня, а они говорят, что она замуж вышла, и на Кавказ уехала. И опять врут, ничего она не уехала, а живет здесь под видом мальчика.
    — Да какой же им расчет? — спросила Вар вара.
    — Как какой расчет! — оживленно говорила Грушина. — Подцепить кого-нибудь из учителей, мало ли у нас холостых, а то и так кого-нибудь. Под видом-то мальчика она может и на квартиру придти, и мало ли что может.
    Варвара сказала испуганно:
    - Смазливая девчонка-то.
    — Еще бы, писаная красавица, — согласилась Гру шина, — это она только теперь стесняется, а погодите, попривыкнет, разойдется, так она тут всех в городе закружит. И представьте, какие они хитрые: я, как только узнала об этаких делах, сейчас же постаралась встретиться с его хозяйкой, — или с ее хозяйкой, — уж как и сказать-то не знаешь.
    — Чистый оборотень, тьфу, прости Господи! — сказала Варвара.
    — Пошла я ко всенощной в их приход, к Пантелеймону, а она богомольная. Ольга Васильевна, говорю, отчего это у вас нынче только один гимназист живет? Ведь вам, говорю, с одним невыгодно. А она говорит: да на что, говорит, мне больше? суета с ними. Я и говорю: ведь вы, говорю, в прежние года все двух-трех держали. А она и говорит, — представьте, голубушка Варвара Дмитриевна! — да они, говорит, уж так и условились, чтобы Сашенька один у меня жил. Они, говорит, люди не бедные, заплатили побольше, а то они, говорит, боятся, что он с другими мальчиками избалуется. Каковы?
    — Вот-то пройдохи! — злобно сказала Варвара. — Что ж, вы ей сказали, что это девчонка?
    — Я ей говорю, — смотрите, говорю, Ольга Васильевна, не девчонку ли вам подсунули вместо мальчика.
    - Ну, а она что?
    — Ну, она думала, я шучу, смеется. Тогда я по серьезнее сказала, — голубушка Ольга Васильевна, говорю, знаете, ведь говорят, что это девчонка. Но только она не верить, — пустяки, говорит, какая же это девчонка, я ведь, говорит, не слепая...
    Этот рассказ поразил Варвару. Она совершенно поверила, что все это так и есть, и что на ее жениха готовится нападение еще с одной стороны. Надо было как-нибудь поскорее сорвать маску с переодетой барышни. Долго совещались они, как это сделать, но пока ничего не придумали.
    Дома еще более расстроила Варвару пропажа изюма.
    Когда Передонов вернулся домой, Варвара то ропливо и взволнованно рассказала ему, что Клавдия куда-то дела фунт изюму и не признается.
    — Да еще что выдумала, — раздраженно говорила Варвара, — это, говорит, может быть, барин ску шали. Они, говорит, на кухню зачем-то выхо дили, когда я полы мыла, и долго, говорит, там пробыли.
    — И вовсе недолго, — хмуро сказал Передо нов, — я только руки помыл, а изюму я там и не видел.
    — Клавдюшка, Клавдюшка! — закричала Варвара: — вот барин говорит, что он и не видел изюма, — значит, ты его и тогда уже припрятала куда-то.
    Клавдия показала из кухни раскрасневшееся, опухшее от слез лицо.
    — Не брала я вашего изюму, — прокричала она рыдающим голосом, — я вам его откуплю, только не брала я вашего изюму!
    — И откупишь, и откупишь! — сердито закри чала Варвара, - тебя не обязана изюмом откармливать.
    Передонов захохотал и крикнул:
    — Дюшка фунт изюму оплела!
    — Обидчики! — закричала Клавдия, и хлопнула дверью.
    За обедом Варвара не могла удержаться, чтобы не передать того, что слышала о Пыльникове. Она не думала, будет ли это для нее вредно или полезно, как отнесется к этому Передонов, — говорила просто со зла.
    Передонов старался припомнить Пыльникова, да как-то все не мог ясно представить его себе. До сих пор он мало обращал внимания на этого нового ученика, и презирал его за смазливость и чистоту, за то, что он вел себя скромно, учился хорошо, и был самым младшим по возрасту из учеников пятого класса. Теперь же Варваринъ рассказ зажег в нем блудливое любопытство. Нескромные мысли медленно зашевелились в его темной голове...
    «Надо сходить ко всенощной, — подумал он, — посмотреть на эту переодетую девчонку».
    Вдруг вбежала Клавдия, ликуя, бросила на столь смятую в комок синюю оберточную бумагу, и закричала:
    — Вот на меня говорили, что я изюм съела, а это что? Нужно очень мне ваш изюм, как же.
    Передонов догадался, в чем дело; он забыл выбросить на улице обертку, и теперь Клавдия нашла ее в пальто в кармане.
    - Ах, черт! — воскликнул он.
    - Что это, откуда? — закричала Варвара.
    — У Ардальон Борисыча в кармане нашла, — злорадно отвечала Клавдия, — сами съели, а на меня поклеп взвели. Известно, Ардальон Борисыч большие сластуны, только чего ж на других валить, коли сами...
    — Ну, поехала, — сердито сказал Передонов, - и все врешь. Ты мне подсунула, я не брал ничего.
    — Чего мне подсовывать, что вы, Бог с ва ми, — растерянно сказала Клавдия.
    — Как ты смела по карманам лазить! — закричала Варвара. — Ты там денег ищешь?
    — Ничего я по карманам не лазаю, — грубо от вечала Клавдия. — Я взяла пальто почистить, все в грязи.
    — А в карман зачем полезла?
    — Да она сама из кармана вывалилась, что мне по карманам лазить, - оправдывалась Клавдия.
    - Врешь, дюшка, — сказал Передонов.
    - Какая я вам дюшка, чтой-то такое, насмешники этакие! — закричала Клавдия. — Черт с вами, откуплю вам ваш изюм, подавитесь вы им, — сами сожрали, а я откупай. Да и откуплю, — совести, видно, в вас нет, стыда в глазах нет, а еще господа называетесь!
    Клавдия ушла в кухню, плача и ругаясь. Передонов отрывисто захохотал и сказал:
    - Взъерепенилась как.
    — И пусть откупает, — говорила Варвара, — им все спускать, так они все сожрать готовы, черти голодушные.
    И долго потом они оба дразнили Клавдию тем, что она съела фунт изюма. Деньги за этот изюм вычли из ее жалованья, и всем гостям рассказывали об этом изюме.
    Кот, словно привлеченный криками, вышел из кухни, пробираясь вдоль стен, и сел около Передонова, глядя на него жадными и злыми глазами. Передонов нагнулся, чтобы его поймать. Кот яростно фыркнул, оцарапал руку Передонова, убежал и забился под шкап. Он выглядывал оттуда, и узкие, зеленые зрачки его сверкали.
    Точно оборотень, — пугливо подумал Передонов.
    Между тем Варвара, все думая о Пыльникове, заговорила:
    — Чем бы по вечерам на бильярд ходить каждый вечер, сходил бы иногда к гимназистам на квартиры. Они знают, что учителя к ним редко заглядывают, а инспектора и раз в год не дождешься, так у них там всякое безобразие творится, и картеж, и пьянство. Да вот, сходил бы к этой девчонке-то переодетой. Пойди попозже, как спать станут ложиться; мало ли как тогда можно будет ее уличить, да сконфузить.
    Передонов подумал и захохотал.
    «Варвара — хитрая шельма, — подумал он, — она научит».

XII

    Передонов отправился ко всенощной в гимназическую церковь. Там он стал сзади учеников, и внимательно смотрел за тем, как они себя вели. Некоторые, показалось ему, шалили, толкались, шептались, смеялись. Он заметил их, и постарался запомнить. Их было много, и он сетовал на себя, как это он не догадался взять из дома бумажку и карандашик, записывать. Ему стало грустно, что гимназисты так плохо себя ведут, и никто на это не обращает внимания, хотя тут же в церкви стояли директор, да инспектор со своими женами и детьми.
    А на самом деле гимназисты стояли чинно и скромно, — иные крестились бессознательно, думая о чем-то постороннем храму, другие молились прилежно. Редко-редко кто шепнет что-нибудь соседу, — два-три слова, почти не поворачивая головы, — и, тот отвечал так же коротко и тихо, или даже одним только быстрым движением, взглядом, пожиманием плеч, улыбкою. Но эти маленькие движения, не замечаемые дежурившим помощником классных наставников, давали встревоженным, но тупым чувствам Передонова иллюзию большого беспорядка. Даже и в спокойном своем состоянии Передонов, как и все грубые люди, не мог точно оценить мелких явлений: он или не замечал их, или преувеличивал их значение. Теперь же, когда он был возбужден ожиданиями и страхами, чувства его служили ему еще хуже, и мало-помалу вся действительность заволакивалась перед ним дымкой противных и злых иллюзий.
    Да, впрочем, и раньше, что были гимназисты для Передонова? Не только ли аппаратом для растаскивания пером чернил по бумаге и для пересказа суконным языком того, что когда-то было сказано языком человечьим! Передонов во всю свою учительскую деятельность совершенно искренно не понимал и не думал о том, что гимназисты такие же люди, как и взрослые. Только бородатые гимназисты с пробудившимся влечением к женщинам вдруг становились в его глазах равными ему.
    Постояв сзади и набравши достаточно грустных впечатлений, Передонов подвинулся вперед, к средним рядам. Там стоял, на самом конце ряда, справа, Саша Пыльников; он скромно мг лился, и часто опускался на колени. Передонов посматривал на него, и особенно приятно ему было смотреть, когда Саша стоял на коленях, как наказанный, и смотрел вперед, к сияющим дверям алтарным с озабоченным и просительным выражением на лице, с мольбою и печалью в черных глазах, осененных длинными, до синевы черными ресницами. Смуглый, стройный, — что особенно было заметно, когда он стоял на коленях спокойно и прямо, как бы под чьим-то строго наблюдающим взором, с высокою и широкою грудью, он казался Передонову совсем похожим на девочку.
    Теперь Передонов окончательно решился се годня же после всенощной идти к нему на квартиру.
    Стали выходить из церкви. Заметили, что у Передонова не шляпа, как всегда прежде, а фуражка с кокардою. Рутилов спросил смеясь:
    — Что ты, Ардальон Борисыч, нынче с кокар дой щеголяешь? Вот что значит в инспекторы-то метит человек.
    — Вам теперь солдаты должны честь отда вать? — с деланным простодушием спросила Валерия.
    — Ну вот, глупости какие! — сердито сказал Передонов.
    — Ты ничего не понимаешь, Валерочка, — сказала Дарья, — какие же солдаты! Теперь только от гимназистов Ардальон Борисычу почтения гораздо больше будет, чем прежде.
    Людмила хохотала. Передонов поспешил распрощаться с ними, чтобы избавиться от их насмешек.
    К Пыльникову было еще рано, а домой не хотелось. Передонов пошел по темным улицам, придумывая, где бы провести час. Было много домов, во многих окнах горели огни, иногда из отворенных окон слышались голоса. По ули цам шли расходившиеся из церкви, и слышно было, как отворялись и затворялись калитки и двери. Везде люди жили, чужие, враждебные Передонову, и иные из них, может быть, и теперь злоумышляли против него. Может быть, уже кто-нибудь дивился, зачем это Передонов один в такой поздний час, и куда это он идет. Казалось Передонову, что кто-то выслеживает его и крадется за ним. Тоскливо стало ему. Он пошел поспешно, без цели.
    Он думал, что у каждого здесь дома есть свои покойники. И все, кто жил в этих старых домах лет пятьдесят тому назад, все умерли. Некоторых покойников еще он помнил.
    Человек умрет, так и дом бы сжечь, — тоскливо думал Передонов, — а то страшно очень.
    Ольга Васильевна Коковкина, у которой жил гимназист Саша Пыльников, была вдова казначея. Муж оставил ей пенсию и небольшой дом, в котором ей было так просторно, что она могла отделить еще и две, три комнаты для жильцов. Но она предпочла гимназистов. Повелось так, что к ней всегда помещали самых скромных мальчиков, которые учились исправно и кончали гим назию. На других же ученических квартирах значительная часть была таких, которые кочуют из одного учебного заведения в другое, да так и выходят недоучками.
    Ольга Васильевна, худощавая старушка, высокая и прямая, с добродушным лицом, которому она, однако, старалась придавать строгое выражение, и Саша Пыльников, мальчик, хорошо откормленный и строго выдержанный своею теткою, сидели за чайным столом. Сегодня была Сашина очередь ставить варенье, из деревни, и потому он чув ствовал себя хозяином, важно угощал Ольгу Васильевну, и черные глаза его ярко блестели.
    Послышался звонок, — и вслед за тем в столовой появился Передонов. Коковкина была удивлена столь поздним посещением.
    — Вот я пришел посмотреть нашего гимназиста, — сказал он, — как он тут живет.
    Коковкина угощала Передонова, но он отка зался. Ему хотелось, чтобы они поскорее кончили пить чай, и чтобы ему побыть одному с гимназистом. Выпили чай, перешли в Сашину комнату, а Коковкина не оставляла их, и разговаривала без конца. Передонов угрюмо смотрел на Сашу, — а тот застенчиво молчал.
    «Ничего не выдет из этого посещения», — досад ливо думал Передонов.
    Служанка позвала зачем-то Коковкину. Она вышла. Саша тоскливо посмотрел за нею. Его глаза померкли, призакрылись ресницами, — и, казалось, что эти ресницы, слишком длинные, бросают тень на все его лицо, смуглое и вдруг побледневшее. Ему неловко было при этом угрюмом человеке. Передонов сел рядом с ним, неловко обнял его рукою и, не меняя неподвижного выражения на лице, спросил:
    - Что, Сашенька, хорошо ли Богу помолилась? Саша стыдливо и испуганно глянул на Передонова, покраснел и промолчал.
    — А? что? хорошо? — спрашивал Передонов.
    - Хорошо, — сказал, наконец, Саша.
    — Ишь ты, румянец какой на щечках, — сказал Передонов, - признавайтеська, ведь вы девчонка? Шельма, девчонка!
    — Нет, не девчонка, — сказал Саша, и вдруг, сердясь на себя за свою застенчивость, спросил зазвеневшим голосом: — чем это я похож на девчонку? Это у вас гимназисты такие, придумали дразнить за то, что я дурных слов боюсь; я не привык их говорить, мне ни за что не сказать, да и зачем говорить гадости?
    — Маменька накажет? — спросил Передо нов.
    — У меня нет матери, — сказал Саша, — мама давно умерла; у меня тетя.
    — Что ж, тетя накажет?
    — Конечно, накажет, коли я стану гадости говорить. Разве хорошо?
    — А откуда тетя узнает?
    — Да я и сам не хочу, — спокойно сказал Саша. — А тетя мало ли как может узнать. Может быть, я сам проговорюсь.
    — Я кто из ваших товарищей дурные слова говорит? — спросил Передонов.
    Саша опять покраснел и молчал.
    — Ну, что ж, говорите, — настаивал Передо нов, — вы обязаны сказать, нельзя покрывать.
    — Никто не говорит, — смущенно сказал Саша.
    - Вы же сами сейчас жаловались.
    — Я не жаловался.
    — Что ж вы отпираетесь? — сердито сказал Передонов.
    Саша чувствовал себя пойманным в какойто скверный капкан. Он сказал:
    — Я только объяснил вам, почему меня не которые товарищи дразнят девчонкой. А я не хочу на них фискалить.
    — Вот как, это почему же? — со злобою спросил Передонов.
    — Да нехорошо, — сказал Саша с досадливою усмешкою.
    — Ну вот я директору скажу, так вас заста вят, — злорадно сказал Передонов.
    Саша смотрел на Передонова гневно загорев шимися глазами.
    — Нет, вы, пожалуйста, не говорите, Ардаль он Борисыч, - просил он.
    И в срывающихся звуках его голоса было слышно, что он делает усилие просить, что ему хочется кричать дерзкие, угрожающие слова.
    — Нет, скажу. Вот вы тогда увидите, как покрывать гадости. Вы должны были сами сразу пожаловаться. Вот погодите, вам достанется.
    Саша встал, и в замешательстве теребил пояс. Пришла Коковкина.
    — Тихонято ваш хорош, нечего сказать, — злобно сказал Передонов.
    Коковкина испугалась. Она торопливо подошла к Саше, села рядом с ним, — от волнения у нее всегда подкашивались ноги, — и спросила боязливо:
    — А что такое, Ардальон Борисыч? Что он сделал?
    — Вот у него спросите, — с угрюмою злобою ответил Передонов.
    — Что такое, Сашенька, в чем ты прови нился? — спросила Коковкина, трогая Сашу за ло коть.
    — Я не знаю, — сказал Саша, и заплакал.
    — Да что такое, что с тобою, что ты плачешь? — спрашивала Коковкина.
    Она положила руки на плечи мальчику, наги бала его к себе, и не замечала, что ему неловко. А он стоял, склонясь, и закрывал глаза платком. Передонов объяснил:
    — Его там в гимназии дурным словам учат, а он не хочет сказать кто. Он не должен укрывать. А то и сам учится гадостям, и других покрывает.
    — Ах, Сашенька, Сашенька, как же это ты так! Разве можно? Да как тебе не стыдно! — рас терянно говорила Коковкина, отпустив Сашу.
    — Я ничего, — рыдая, ответил Саша, — я ничего не сделал худого. Они меня за то и дразнят, что я не могу худых слов говорить.
    — Кто говорить худые слова? — опять спросил Передонов.
    — Никто не говорит, — с отчаянием восклик нул Саша.
    — Видите, как он лжет, — сказал Передо нов, — его наказать надо хорошенько. Надо, чтоб он открыл, кто говорит гадости, а то на нашу гимназию нарекания пойдут, а мы ничего не можем сделать.
    — Уж вы его извините, Ардальон Борисыч, — сказала Коковкина, — как же он скажет на товарищей? Ведь ему потом житья не дадут.
    — Он обязан сказать, — сердито сказал Пе редонов, — от этого только польза будет. Мы примем меры к их исправлению.
    — Да ведь они его бить будут? — нерешительно сказала Коковкина.
    — Не посмеют. Если он трусит, пусть по секрету скажет.
    — Ну, Сашенька, скажи по секрету. Никто не узнает, что ты сказал.
    Саша молча плакал. Коковкина привлекла его к себе, обняла, и долго шептала что-то на ухо. Он, отрицательно качал головою.
    - Не хочет, — сказала Коковкина.
    — А вот розгой его пробрать, так загово рит, — свирепо сказал Передонов. — Принесите мне розгу, я его заставлю говорить.
    — Ольга Васильевна, да за что же! — воскликнул Саша.
    Коковкина встала и обняла его.
    — Ну, довольно реветь, — сказала она нежно и строго, — никто тебя не тронет.
    — Как хотите, — сказал Передонов, — а только я тогда должен директору сказать. Я думал посемейному, ему же лучше бы. Может быть, и ваш Сашенька прожженный. Еще мы не знаем, за что его дразнят девчонкой, — может быть, совсем за другое. Может быть, не его учат, а он других развращает.
    Передонов сердито пошел из комнаты. За ним вышла и Коковкина. Она укоризненно сказала:
    — Ардальон Борисыч, как же это вы так мальчика конфузите невесть за что! Хорошо, что он еще и не понимает ваших слов.
    — Ну, прощайте, — сердито сказал Передонов, — а только я скажу директору. Это надо расследовать.
    Он ушел. Коковкина пошла утешать Сашу. Саша грустно сидел у окна, и смотрел на звездное небо. Уже спокойны и странно печальны были его черные глаза. Коковкина молча погладила его по голове.
    — Я сам виноват, — сказал он, — проболтался, за что меня дразнят, а он и пристал. Он самый грубый. Его никто из гимназистов не любит.
    На другой день Передонов и Варвара переезжали, наконец, на новую квартиру. Ершова стояла в воротах, и свирепо ругалась с Варварою. Передонов прятался от нее за возами.
    На новой квартире тотчас же отслужили молебен. Необходимо было, по расчетам Передонова, показать, что он — человек верующий. Во время молебна запах ладана, кружа ему голову, вызвал в нем смутное настроение, похожее на молитвенное.
    Одно странное обстоятельство смутило его. Откуда то прибежала удивительная тварь неопределенных очертаний, — маленькая, старая, юркая недотыкомка. Она посмеивалась, и дрожала, и вертелась вокруг Передонова. Когда же он протягивал к ней руку, она быстро ускользала, убегала за дверь или под шкап, а через минуту появлялась снова, и дрожала, и дразнилась, — серая, безликая, юркая.
    Наконец, уже когда кончался молебен, Пере донов догадался и зачурался шепотом. Недоты комка зашипела тихотихо, сжалась в малый ко мок, и укатилась за дверь. Передонов вздохнул облегченно.
    «Да, хорошо, если она совсем укатилась. А, мо жет быть, она живет в этой квартире, где-нибудь под полом, и опять станет приходить и дразнить».
    Тоскливо и холодно стало Передонову.
    И к чему вся эта нечисть на свете? — поду мал он.
    Когда молебен кончился, когда гости разошлись, Передонов долго думал о том, где бы могла скрываться недотыкомка. Варвара ушла к Грушиной, а Передонов отправился на поиски, и принялся перерывать ее вещи.
    «Не в карманте ли унесла ее Варвара? — думал Передонов. — «Много ли ей надо места? Спрячется в карман, и будет сидеть, пока срок не при дет».
    Одно Варварино платье привлекло внимание Пе редонова. Оно все было в оборках, бантиках, лентах, словно нарочно сшито, чтобы можно было спрятать кого-нибудь. Передонов долго рассматривал его, потом с усилием, при помощи ножа, вырвал, отчасти вырезал, карман, бросил его в печку, а затем принялся рвать и резать на мелкие куски все платье. В его голове бродили смутные, странные мысли, а на душе было безнадежно тоскливо...
    Скоро вернулась Варвара, — еще Передонов кром сал остатки платья. Она подумала, что он пьян, и принялась ругаться. Передонов слушал долго, и наконец сказал:
    — Чего лаешься, дура! Ты, может быть, черта в кармане носишь. Должен же я позаботиться, что тут делается.
    Варвара опешила. Довольный произведенным впечатлением, он поспешил отыскать шапку и отправился играть на бильярде. Варвара выбежала в переднюю и, пока Передонов надевал пальто, кричала:
    — Это ты, может быть, черта в кармане носишь, а у меня нет никакого черта. Откуда я тебе черта возьму? Разве по заказу из Голландии тебе выписать!
    Молоденький чиновник Черепнин, тот самый, о котором рассказывала Вершина, что он подсматривал в окно, начал было, когда Вершина овдовела, ухаживать за нею. Вершина не прочь была бы выйти замуж второй раз, но Черепнин казался ей слишком ничтожным. Черепнин озлобился. Он с радостью поддался на уговоры Володина вымазать дегтем ворота у Вер шиной.
    Согласился, а потом раздумье взяло. А ну как поймают? Неловко, все же чиновник. Он решил переложить это дело на других. Затратив четвертак на подкуп двух подростковсорванцов, он обещал им еще по пятиалтынному, если они устроить это, — и в одну темную ночь дело было сделано.
    Если бы кто-нибудь в доме Вершиной открыл окно после полуночи, то он услышал бы на улице легкий шорох босых ног на мостках, тихий ше пот, еще какие-то мягкие звуки, похожие на то, словно обметали забор; потом легкое звяканье, быстрый топот тех же ног, все быстрее и быстрее, далекий хохот, тревожный лай собак.
    Но никто не открыл окна. А утром... Калитка, забор около сада и около двора были исполосованы желтоватокоричневыми следами от дегтя. На воротах дегтем написаны были грубые слова. Прохожие ахали и смеялись, разнеслась молва, приходили любопытные.
    Вершина ходила быстро в саду, курила, улы балась еще кривее обычного, и бормотала сердитые слова. Марта не выходила из дому, и горько плакала. Служанка Марья пыталась смыть деготь, и злобно переругивалась с глазевшими, галдевшими и хохотавшими любопытными.
    Черепнин в тот же день рассказал Володину, кто это сделал. Володин немедленно же передал это Передонову. Оба они знали этих мальчишек, которые славились дерзкими шалостями.
    Передонов, отправляясь на бильярд, зашел к Вершиной. Было пасмурно. Вершина и Марта сидели в гостиной.
    — У вас ворота замазали дегтем, — сказал Передонов.
    Марта покраснела. Вершина торопливо расска зала, как они встали и увидели, что над их забор смеются, и как Марья отмывала забор. Передонов сказал:
    — Я знаю, кто это сделал.
    Вершина в недоумении смотрела на Пере донова.
    - Как же это вы узнали? — спросила она.
    — Да уж узнал.
    - Кто же, скажите, — сердито спросила Марта.
    Она сделалась совсем некрасивою, потому что у нее были теперь злые, заплаканные глаза с покрасневшими и распухшими веками. Передонов отвечал:
    — Я скажу, конечно, для того и пришел. Этих мерзавцев надо проучить. Только вы должны обещать, что никому не скажете, от кого узнали.
    — Да отчего же так, Ардальон Борисыч? — с удивлением спросила Вершина.
    Передонов помолчал значительно, потом ска зал в объяснение:
    — Это такие озорники, что голову проломят, коли узнают, кто их выдал. Вершина обещала молчать.
    — И вы не говорите, что это я сказал, — обратился Передонов к Марте.
    - Хорошо, я не скажу, — поспешно согласилась Марта, потому что хотелось поскорее узнать имена виновников.
    Ей казалось, что их следовало подвергнуть му чительному и позорному наказанию.
    — Нет, вы лучше побожитесь, — опасливо сказал Передонов.
    — Ну вот ей Богу, никому не скажу, — уверяла Марта, — вы только скажите поскорей.
    А за дверью подслушивал Владя. Он рад был, что догадался не входить в гостиную: его не заставят дать обещания, и он может сказать кому угодно. И он улыбался от радости, что так отомстит Передонову.
    — Я вчера в первом часу возвращался домой по вашей улице — рассказывал Передонов, — вдруг слышу, около ваших ворот кто-то возится. Я сначала думал, что воры. Думаю, как мне быть. Вдруг слышу, побежали, и прямо на меня. Я к стенке прижался, они меня не видали, а я их узнал. У одного мазилка, у другого ведерко. Известные мерзавцы, слесаря Авдеева сыновья. бегут, и один другому говорит: не даром ночь провели, говорит, пятьдесят пять копеечек заработали. Я, было, хотел хоть одного задержать, да побоялся, что харю измажут, да и на мне новое пальто было.
    Едва Передонов ушел, Вершина отправилась к исправнику с жалобою.
    Исправник Миньчуков послал городового за Авдеевым и его сыновьями.
    Мальчики пришли смело, они думали, что их подозревают по прежним шалостям. Авдеев, унылый, длинный старик, был, наоборот, вполне уверен, что его сыновья опять сделали какую-нибудь пакость. Исправник рассказал Авдееву, в чем обвиняются его сыновья. Авдеев промолвил:
    — Нет с ними моего сладу. Что хотите, то с ними и делайте, а я уж руки об них обколотил.
    — Это не наше дело, — решительно заявил стар ший, вихрастый, рыжий мальчик Нил.
    — На нас все валят, кто что ни сделает, — пласкиво сказал младший, такой же вихрастый, но белоголовый Илья. — Что ж, раз нашалили, так теперь за все и отвечай.
    Миньчуков сладко улыбнулся, покачал головою, и сказал:
    — А вы лучше признайтесь чистосердечно.
    - Не в чем, — грубо сказал Нил.
    — Не в чем? А пятьдесят пять копеек кто вам дал за работу, а?
    И видя по минутному замешательству мальчи ков, что они виноваты, Миньчуков сказал Вершиной:
    — Да уж видно, что они.
    Мальчики стали снова запираться. Их отвели в чулан — сечь. Не стерпевши боли, они повини лись. Но и признавшись, не хотели было говорить, от кого получили за это деньги.
    — Сами затеяли.
    Их секли по очереди, не торопясь, пока они не сказали, что подкупил их Черепнин. Мальчиков отдали отцу.
    Исправник сказал Вершиной:
    — Ну вот, мы их наказали, т. е. отец их наказал, а вы знаете, кто это вам сделал.
    — Я этого Черепнину так не спущу, — говорила Вершина, — я на него в суд подам.
    — Не советую, Наталья Афанасьевна, — кротко сказал Миньчуков, — лучше оставьте это.
    — Как это спускать таким негодяям? да ни за что! — воскликнула Вершина.
    — Главное, улик никаких, — спокойно сказал исправник.
    — Как никаких, коли сами мальчики при знались?
    — Мало ли что признались, а перед судьей отопрутся, — там ведь их пороть не станут.
    — Как же отопрутся? Городовые — свидетели, - сказала Вершина уже не так уверенно.
    — Какие там свидетели? Коли шкуру драть с человека станут, так они во всем признается, чего и не было. Они, конечно, мерзавцы, им и досталось, ну, а судом с них ничего не возьмете.
    Миньчуков сладко улыбался, и спокойно по сматривал на Вершину.
    Вершина ушла от исправника очень недоволь ная, но, подумав, согласилась, что Черепнина обвинять трудно, и что из этого может выйти только лишняя огласка и срам.

XIII

    К вечеру Передонов явился к директору, — поговорить по делу.
    Директор, Николай Власьевич Хрипач, имел известное число правил, которые столь удобно прикладывались к жизни, что придерживаться их было нисколько не обременительно. По службе он спокойно исполнял все, что требовалось законами или распоряжениями начальства, а также правилами общепринятого умеренного либерализма. Поэтому начальство, родители и ученики равно довольны были директором. Сомнительных случаев, нерешительности, колебаний он не знал, да и к чему они? всегда можно опереться или на постановление педагогического совета, или на предписание начальства. Столь же правилен и спокоен был он в личных сношениях. Самая наружность его являла вид добродушия и стойкости: небольшого роста, плотный, подвижной, с бойкими глазами и уверенною речью, он казался человеком, который недурно устроился и намерен устроиться еще лучше. В кабинете его на полках стояло много книг; из некоторых он делал выписки. Когда выписок накоплялось достаточно, он располагал их в порядке, и пересказывал своими словами, — и вот составлялся учебник, печатался и расходился, не так, как расходятся книжки Ушинского или Евтушевского, но все-таки хорошо. Иногда он составлял, преимущественно по заграничным книжкам, компиляцию , почтенную и никому ненужную, и печатал ее в журнале, тоже почтенном и тоже никому ненужном. Детей у него было много, и все они, мальчики и девочки, уже обнаруживали зачатки разнообразных талантов: кто писал стихи, кто рисовал, кто делал быстрые успехи в музыке. Передонов угрюмо говорил:
    — Вот вы все на меня нападаете, Николай Власьевич. Вам на меня, может быть, клеве щут, а я ничего такого не делаю.
    — Извините, — прервал директор, — я не могу понять, о каких клеветах вы изволите упоминать. В деле управления вверенной мне гимназией я руководствуюсь собственными моими наблюдениями, и смею надеяться, что моя служебная опытность достаточна для того, чтобы с должною правильностью оценивать то, что я вижу и слышу, тем более, при том внимательном отношении к делу, которое я ставлю себе за непременное правило, — говорил Хрипач быстро и отчетливо, и голос его раздавался сухо и ясно, подобно треску, издаваемому цинковыми прутьями, когда их сгибают. — Что же касается моего личного о вас мнения, то я и ныне продолжаю думать, что в вашей слу жебной деятельности обнаруживаются досадные пробелы.
    — Да, — угрюмо сказал Передонов, — вы взяли себе в голову, что я никуда не гожусь, а я постоянно о гимназии забочусь.
    Хрипач с удивлением поднял брови, и вопросительно поглядел на Передонова.
    — Вы не замечаете, — продолжал Передонов, — что у нас в гимназии скандал может выйти, — и никто не замечает, один я уследил.
    — Какой скандал? — с сухим смешком спро сил Хрипач, и проворно заходил по кабинету. — Вы меня интригуете, хотя, скажу откровенно, я мало верю в возможность скандала в нашей гимназии.
    — Да, а вот вы не знаете, кого вы нынче приняли, — сказал Передонов с таким злорад ством, что Хрипач приостановился и внимательно посмотрел на него.
    — Все вновь принятые на перечет, - сухо ска зал он. — При том же принятые в первый класс, очевидно, не были еще исключены из другой гим назии, а единственный, поступивший в пятый класс, прибыл к нам с такими рекомендациями, кото рые исключают возможность нелестных предпо ложений.
    — Да, только его не к нам надо бы отдать, а в другое заведение, — угрюмо, словно нехотя, про молвил Передонов.
    — Объяснитесь, Ардальон Борисыч, прошу вас, - сказал Хрипач. — Надеюсь, вы не хотите сказать, что Пыльникова следует отправить в колонию для малолетних преступников.
    — Нет, эту тварь надо отправить в пансион без древних языков, — злобно сказал Передонов, и глаза его сверкнули злостью.
    Хрипач, засунув руки в карманы домашнего коротенького пиджака, смотрел на Передонова с необычайным удивлением.
    -— Какой пансион? — спросил он. — Известно ли вам, какие учреждения именуются таким образом? И если известно, то как решились вы сделать такое непристойное сопоставление?
    Хрипач сильно покраснел, и голос его звучал еще суше и отчетливее. В другое время эти признаки директорова гнева приводили Передонова в замешательство. Но теперь он не смущался.
    — Вы все думаете, что это мальчик, — сказал он, насмешливо щуря глаза, — а вот и не мальчик, а девчонка, да еще какая!
    Хрипач коротко и сухо засмеялся, словно деланным смехом, звонким и отчетливым, — так он и всегда смеялся.
    — Хахаха! — отчетливо делал он, кончая смеяться, сел в кресло, и откинул голову, словно падая от смеха. — Удивили же вы меня, почтенный Ардальон Борисыч! хахаха! Скажите мне, будьте любезны, на чем вы основываете ваше предположение, если посылки, которые вас привели к этому заключению, не составляют вашей тайны! хахаха!
    Передонов рассказал все, что слышал от Варвары, и уже заодно распространился о дурных качествах Коковкиной. Хрипач слушал, по временам разражаясь сухим, отчетливым смехом.
    — У вас, любезный Ардальон Борисыч, зашалило воображение, — сказал он, встал и похлопал Передонова по рукаву. — У многих из моих уважаемых товарищей, как и у меня, есть свои дети, мы все не первый год живем, и неужели вы думаете, что могли принять за мальчика переодетую девочку?
    — Вот вы так к этому относитесь, а если что-нибудь выйдет, то кто же будет виноват? — спросил Передонов.
    — Хахаха! — засмеялся Хрипач, — каких же последствий вы опасаетесь?
    — В гимназии разврат начнется, — сказал Пе редонов.
    Хрипач нахмурился и сказал:
    — Вы слишком далеко заходите. Все, что вы мне до сих пор сказали, не дает мне ни малейшего повода разделять ваши подозрения.
    В этот же вечер Передонов поспешно обошел всех сослуживцев, от инспектора до помощников классных наставников, и всем рассказывал, что Пыльников — переодетая барышня. Все смеялись и не верили, но многие, когда он уходил, впадали в сомнение. Учительские жены, так те почти все поверили сразу.
    На другое утро уже многие пришли на уроки с мыслью, что Передонов, может быть, и прав. Открыто этого не говорили, но уже и не спорили с Передоновым, и ограничивались нерешительными и двусмысленными ответами: каждый боялся, что его сочтут глупым, если он станет спорить, а вдруг окажется, что это — правда. Многим хотелось бы услышать, что говорит об этом директор, — но директор, сверх обыкновения, вовсе не выходил сегодня из своей квартиры, только прошел, сильно запоздав, на свой единственный в тот день урок в шестом классе, просидел там лишних пять минут, и ушел прямо к себе, никому не показавшись.
    Наконец перед четвертым уроком седой законоучитель и еще двое учителей пошли в кабинет к директору под предлогом какогото дела, и батюшка осторожно завел речь о Пыльникове. Но директор засмеялся так уверенно и просто душно, что все трое разом прониклись уверен ностью, что все это вздор. А директор быстро перешел на другие темы, рассказал свежую городскую новость, пожаловался на сильнейшую головную боль, и сказал, что, кажется, придется пригласить почтеннейшего Евгения Ивановича, — гимназического врача. Затем в очень добродушном тоне он рассказал, что сегодня урок еще усилил его головную боль, так как случилось, что в соседнем классе был Передонов, и гимназисты там почему-то часто и необычайно громко смеялись. Засмеявшись своим сухим смехом, Хрипач сказал:
    — В этом году судьба ко мне не милосердна, — три раза в неделю приходится сидеть рядом с классом, где занимается Ардальон Борисыч, и, представьте, постоянно хохот, да еще какой. Казалось бы, Ардальон Борисыч человек не смешливый, а какую постоянно возбуждает веселость!
    И, не дав никому сказать что-нибудь на это, Хрипач быстро перешел еще раз к другой теме.
    А на уроках у Передонова в последнее время, действительно, много смеялись, — и не потому, чтобы это ему нравилось. Напротив, детский смех раздражал Передонова. Но он не мог удержаться, чтобы не говорить чего-нибудь лишнего, непристойного: то расскажет глупый анекдот, то примется дразнить кого-нибудь посмирнее. Всегда в классе находилось несколько таких, которые рады были случаю произвести беспорядок, — и при каждой выходке Передонова подымали неистовый хохот.
    К концу уроков Хрипач послал за врачом, а сам взял шляпу, и отправился в сад, что лежал меж гимназиею и берегом реки. Сад был обширный и тенистый. Маленькие гимназисты любили его. Они в нем широко разбегались на переменах. Поэтому помощники классных наставников не любили этого сада. Они боялись, что с мальчиками что-нибудь случится. А Хрипач требовал, чтобы мальчики бывали там на переменах. Это было нужно ему для красоты в отчетах.
    Проходя по коридору, Хрипач приостановился у открытой двери в гимнастический зал, постоял, опустил голову, и вошел. По его невеселому лицу и медленной походке уже все знали, что у него болит голова.
    Собирался на гимнастику пятый класс. Построи лись в одну шеренгу, и учитель гимнастики, поручик местного резервного батальона, собирался что-то скомандовать, но, увидев директора, пошел к нему навстречу. Директор пожал ему руку, рассеянно поглядел на гимназистов, и спросил:
    — Довольны вы ими? Как они, стараются? Не утомляются?
    Поручик глубоко презирал в душе гимназистов, у которых, по его мнению, не было и не могло быть военной выправки. Если бы это были кадеты, то он прямо сказал бы, что о них думает. Но об этих увальнях не стоило говорить неприятной правды человеку, от которого зависели его уроки. И он сказал, приятно улыбаясь тонкими губами и глядя на директора ласково и весело:
    - О, да, славные ребята.
    Директор сделал несколько шагов вдоль фронта, повернул к выходу, и вдруг остано вился, словно вспомнив что-то.
    — А нашим новым учеником вы довольны? Как он, старается? Не утомляется? — спросил он лениво и хмуро, и взялся рукою за лоб.
    Поручик, для разнообразия, и думая, что ведь это чужой, со стороны, гимназист, сказал:
    - Несколько вял, да, скоро устает. Но директор уже не слушал его, и выходил из зала.
    Внешний воздух, по-видимому, мало освежил Хрипача. Через полчаса он вернулся, и опять, постояв у двери с полминуты, зашел на урок. Шли упражнения на снарядах. Дватри незанятых пока гимназиста, не замечая директора, стояли, прислонясь к стене, пользуясь тем, что поручик не смотрел на них. Хрипач подошел к ним.
    — А, Пыльников, — сказал он, — зачем же вы легли на стену?
    Саша ярко покраснел, вытянулся и молчал.
    — Если вы так утомляетесь, то вам, может быть, вредна гимнастика? — строго спросил Хри пач.
    — Виноват, я не устал, — испуганно сказал Саша.
    — Одно из двух, — продолжал Хрипач, — или не посещать уроков гимнастики, или... Впрочем, зайдите ко мне после уроков.
    Он поспешно ушел, а Саша стоял, смущен ный, испуганный.
    — Влетел! — говорили ему товарищи: — он тебя до вечера будет отчитывать.
    Хрипач любил делать продолжительные выго воры, и гимназисты пуще всего боялись его при глашений.
    После уроков Саша робко отправился к дирек тору. Хрипач принял его немедленно. Он быстро подошел, словно подкатился на коротких ногах к Саше, придвинулся к нему близко, и внимательно глядя ему прямо в глаза, спросил:
    — Вас, Пыльников, в самом деле уто мляют уроки гимнастики? Вы на вид довольно здоровый мальчик, но «наружность иногда обман чива бывает». У вас нет какойнибудь болезни? Может быть, вам вредно заниматься гимнастикой?
    — Нет, Николай Власьевич, я здоров, — отвечал Саша, весь красный от смущения.
    — Однако, — возразил Хрипач, — и Алексей Алексеевич жалуется на вашу вялость и на то, что вы скоро устаете, и я заметил сегодня на уроке, что у вас утомленный вид. Или я ошибся, может быть?
    Саша не знал, куда ему скрыть свои глаза от пронизывающего взора Хрипача. Он растерянно бормотал:
    — Извините, я не буду, я так, просто поленился стоять. Я, право, здоров. Я буду усердно заниматься гимнастикой.
    Вдруг, совсем неожиданно для себя, он зап лакал.
    — Вот видите, — сказал Хрипач, — вы, оче видно, утомлены: вы плачете, как будто я сделал вам суровый выговор. Успокойтесь.
    Он положил руку на Сашино плечо, и ска зал:
    — Я позвал вас не для нотаций, а чтобы разъяснить... Да вы сядьте, Пыльников, я вижу, вы устали.
    Саша поспешно вытер платком мокрые глаза, и сказал:
    — Я совсем не устал.
    — Сядьте, сядьте, — повторил Хрипач, и подвинул Саше стул.
    — Право же, я не устал, Николай Власьевич, — уверял Саша.
    Хрипач взял его за плечи, посадил, сам сел против него, и сказал:
    — Поговоримте спокойно, Пыльников. Вы и сами можете не знать действительного состояния вашего здоровья: вы — мальчик старательный и хороший во всех отношениях, поэтому для меня вполне понятно, что вы не хотели просить увольнения от уроков гимнастики. Кстати, я просил сегодня Евгения Ивановича прийти ко мне, так как и сам чувствую себя дурно. Вот он кстати и вас посмотрит. Надеюсь, вы ничего не имеете против этого?
    Хрипач посмотрел на часы и, не дожидаясь ответа, заговорил с Сашей о том, как он провел лето.
    Скоро явился Евгений Иванович Суровцев, гимназический врач, человек маленький, черный, юркий, любитель разговоров о политике и о новостях. Знаний больших у него не было, но он внимательно относился к больным, лекарствам предпочитал диету и гигиену, и потому лечил успешно.
    Саше велели раздеться, Суровцев внимательно рассмотрел его, и не нашел никакого порока, а Хрипач убедился, что Саша вовсе не барышня. Хотя он и раньше был в этом уверен, но считал полезным, чтобы впоследствии, если придется отписываться на запросы округа, врач гимназии имел возможность удостоверить это без лишних справок.
    Отпуская Сашу, Хрипач сказал ему ласково:
    — Теперь, когда мы знаем, что вы здоровы, я скажу Алексею Алексеевичу, чтобы он не давал вам никакой пощады.
    Передонов не сомневался, что раскрытие в одном из гимназистов девочки обратит внимание начальства, и что, кроме повышения, ему дадут и орден. Это поощряло его бдительно смотреть за поведением гимназистов. К тому же погода несколько дней подряд стояла пасмурная и холодная, на бильярде собирались плохо, — оставалось ходить по городу и посещать ученические квартиры и даже тех гимназистов, которые жили при ро дителях.
    Передонов выбирал родителей, что попроще: придет, нажалуется на мальчика, того высекут, — и Передонов доволен. Так нажаловался он прежде всего на Иосифа Крамаренка его отцу, державшему в городе пивной завод, — сказал, что Иосиф шалит в церкви. Отец поверил и наказал сына. Потом та же участь постигла еще нескольких других. К тем, которые, по мнению Передонова, стали бы заступаться за сыновей, он и не ходил: еще пожалуются в округ.
    Каждый день посещал он хоть одну ученическую квартиру. Там он вел себя поначальнически: распекал, распоряжался, угрожал. Но там гимназисты чувствовали себя самостоятельнее, и по рою дерзили Передонову. Впрочем, Флавицкая, дама энергичная, высокая и звонкоголосая, по желанию Передонова, высекла больно своего маленького постояльца, Владимира Бультякова.
    В классах на следующий день Передонов рассказывал о своих подвигах. Фамилий не называл, но жертвы его сами выдавали себя своим смущением.

XIV

    Слухи о том, что Пыльников — переодетая барышня, быстро разнеслись по городу. Из первых узнали Рутиловы. Людмила, любопытная, всегда старалась все новое увидеть своими глазами. Она зажглась жгучим любопытством к Пыльникову. Конечно, ей надо посмотреть на ряженую плутовку. Она же и знакома с Коковкиною. И вот как-то раз к вечеру Людмила сказала сестрам:
    - Пойду посмотреть эту барышню.
    - Глазопялка! — сердито крикнула Дарья.
    — Нарядилась, — отметила Валерия, сдержанно усмехаясь.
    Им было досадно, что не они выдумали: втроем неловко идти. Людмила оделась несколько наряднее обычного, — зачем и сама не знала. Впрочем, она любила наряжаться, и одевалась откровеннее сестер: руки да плеча поголее, юбка покороче, башмаки полегче, чулки потоньше, попрозрачнее, тельного цвета. Дома ей нравилось побыть в одной юбке и босиком и надеть башмаки на босые ноги, — притом рубашка и юбка у нее всегда были слишком нарядны.
    Погода стояла холодная, ветреная, облетелые листья плавали по рябым лужам. Людмила шла быстро, и под своею тонкою накидкою почти не чувствовала холода.
    Коковкина с Сашею пили чай. Зоркими гла зами оглядела их Людмила, — ничего, сидят скром ненько, чай пьют, булки едят и разговаривают. Людмила поцеловалась с хозяйкою, и сказала:
    — Я к вам по делу, милая Ольга Васильевна. Но это потом, а пока вы меня чайком согрейте. Ай, какой у вас юноша сидит!
    Саша покраснел, неловко поклонился, Коков кина назвала его гостье. Людмила уселась за стол, и принялась оживленно рассказывать новости. Го рожане любили принимать ее за то, что она все знала и умела рассказывать мило и скромно. Коковкина, домоседка, была ей непритворно рада, и радушно угощала. Людмила весело болтала, смеялась, вскакивала с места передразнить кого-нибудь, задевала Сашу. Она сказала:
    — Вам скучно, голубушка, — что вы все дома с этим кисленьким гимназистиком сидите, вы бы хоть к нам когданибудь заглянули.
    — Ну, где уж мне, — отвечала Коковкина, — стара я уже стала в гости ходить.
    — Какие там гости! — ласково возражала Люд мила, — придите и сидите, как у себя дома, вот и все. Этого младенца пеленать не надо.
    Саша сделал обиженное лицо, и покраснел.
    — Углан какой! — задорно сказала Людмила, и принялась толкать Сашу. — А вы побеседуйте с гостьей.
    — Он еще маленький, — сказала Коковкина, — он у меня скромный.
    Людмила с усмешкою глянула на нее, и сказала:
    — Я тоже скромная.
    Саша засмеялся, и простодушно возразил:
    - Вот еще, вы разве скромная?
    Людмила захохотала. Смех ее был, как всегда, словно сплетен со сладостными и страстными веселиями. Смеясь, она сильно краснела, глаза становились у нее шаловливыми, виноватыми, и взор их убегал от собеседников. Саша смутился, спохватился, начал оправдываться:
    — Да нет же, я ведь хотел сказать, что вы бойкая, а не скромная, а не то, что вы не скромная.
    Но чувствуя, что на словах это не выходит так ясно, как вышло бы на письме, он смешался и покраснел.
    — Какие он дерзости говорит! — хохоча и крас нея, кричала Людмила, — это просто прелесть что такое!
    — Законфузили вы совсем моего Сашеньку, — сказала Коковкина, одинаково ласково посматривая и на Людмилу и на Сашу.
    Людмила, изогнувшись кошачьим движением, погладила Сашу по голове. Он засмеялся застенчиво и звонко, увернулся из-под ее руки, и убежал к себе в комнату.
    — Голубушка, сосватайте мне жениха, — сразу же, без всякого перехода, заговорила Людмила.
    — Ну вот, какая я сваха! — с улыбкою отвечала Коковкина, но по лицу ее было видно, что она с наслаждением взялась бы за сватовство.
    — Чем же вы не сваха, право? — возразила Люд мила, — да и я чем не невеста? Меня вам не стыдно сватать.
    Людмила подперла руками бока, и приплясывала перед хозяйкою.
    — Да ну вас! — сказала Коковкина, - ветреница вы этакая.
    Людмила заговорила смеясь:
    - Хоть от нечего делать займитесь.
    — Какого же вам женихато надо? — улыбаю чись спросила Коковкина.
    — Пусть он будет, — будет брюнет, — голу бушка, непременно брюнет, — быстро заговорила Людмила. — Глубокий брюнет. Глубокий, как яма. И вот вам образчик, — как ваш гимназист, — такие же чтобы черные были брови и очи с пово локой, и волосы черные с синим отливом, и ресницы густые, густые, синеваточерные ресницы. Он у вас красавец, — право, красавец! Вот вы мне такого.
    Скоро Людмила собралась уходить. Уже стало темнеть. Саша пошел провожать.
    — Только до извозчика! — нежным голосом просила Людмила, и смотрела на Сашу, виновато красная, ласковыми глазами.
    На улице Людмила опять стала бойкою, и принялась допрашивать Сашу:
    — Ну что же, вы все уроки учите? Книжкито читаете какиенибудь?
    — Читаю и книжки, — отвечал Саша, — я люблю читать.
    - Сказки Андерсена?
    - Ничего не сказки, а всякие книги. Я историю люблю, да стихи.
    — Тото стихи. А какой у вас любимый поэт? — строго спросила Людмила.
    — Надсон, конечно, — ответил Саша с глубоким убеждением в невозможности иного от вета.
    — Тото! — поощрительно сказала Людмила. — Я тоже Надсона люблю, но только утром, а вечером я, миленький, наряжаться люблю. А вы что любите делать?
    Саша глянул на нее ласковыми черными гла зами, — и они вдруг стали влажными, — и тихонько сказал:
    — Я люблю ласкаться.
    — Ишь ты, какой нежный, — сказала Людмила, и обняла его за плечи, — ласкаться любишь. А полоскаться любите?
    Саша хихикнул. Людмила допрашивала:
    — В теплой водице?
    — И в теплой, и в холодной, — стыдливо сказал мальчик.
    — Я мыло вы какое любите?
    — Глицериновое.
    — А виноград любите?
    Саша засмеялся.
    — Какая вы! Ведь это — разное, а вы те же слова говорите. Только меня вы не подденете.
    — Вот еще, нужно мне вас поддавать! — по смеиваясь, сказала Людмила.
    — Да уж я знаю, что вы — пересмешница.
    — Откуда это вы взяли?
    — Да все говорят, — сказал Саша.
    — Скажите, сплетник какой! — притворно строго сказала Людмила.
    Саша покраснел.
    — Ну вот и извозчик. Извозчик! — крикнула Людмила.
    — Извозчик! — крикнул и Саша.
    Извозчик, дребезжа неуклюжими дрожками, под катил Людмила сказала ему, куда ехать. Он по думал и потребовал сорок копеек. Людмила сказала:
    — Что ты, голубчик, далеко ли? Да ты дороги не знаешь.
    — Сколько же дадите? — спросил извозчик.
    — Да возьми любую половину.
    Саша засмеялся.
    — Веселая барышня, — осклабясь сказал из возчик, — прибавьте хоть пятачок.
    — Спасибо, что проводили, миленький, - сказала Людмила, крепко пожала Сашину руку, и села на дрожки.
    Саша побежал домой, весело думая о веселой девице.
    Людмила веселая вернулась домой, улыбаясь и о чем-то забавном мечтая. Сестры ждали ее. Они сидели в столовой за круглым столом, освещенным висячею лампою. На белой скатерти веселою казалась коричневая бутылка с копенгагенскою шерибренди, и светло поблескивали облипшие сладким края у ее горлышка. Ее окружали тарелки с яблоками, орехами и халвою.
    Дарья была под хмельком; красная, растре панная, полуодетая, она громко пела. Людмила услышала уже предпоследний куплет знакомой пе сенки:

Где делось платье, где свирель?
Нагой нагу влечет на мель.
Страх гонит стыд, стыд гонит страх,
Пастушка вопиет в слезах:
"Забудь, что видел ты!"

    Была и Ларисса тут, — нарядная, спокойновесе лая, она ела яблоко, отрезая ножичком по ломтику, и посмеивалась.
    — Ну что, — спросила она, — видела?
    Дарья примолкла и смотрела на Людмилу. Ва лерия оперлась на локоток, отставила мизинчик, и наклонила голову, подражая улыбкою Лариссе. Но она тоненькая, хрупкая, и улыбка у нее беспокойная. Людмила налила в рюмку вишневокрасный ликер, и сказала:
    — Глупости! Мальчишка самый настоящий, — и пресимпатичный. Глубокий брюнет, глаза блестят, а сам маленький и невинный.
    И вдруг она звонко захохотала. На нее глядючи, и сестры засмеялись.
    — А, да что говорить, все это ерунда Передо новская, — сказала Дарья, махнула рукою, и призадумалась минутку, опершись локтями на стол и склонив голову — спеть лучше, - сказала она, и запела пронзительно громко.
    В ее визгах звучало напряженноугрюмое оду шевление. Если бы мертвеца выпустили из могилы с тем, чтобы он все время пел, так запело бы то навье. А уж сестры давно привыкли к хмельному Дарьину горланенью, и порою подпевали ей нарочитовизгливыми голосами.
    — Вот-то развылась, — сказала Людмила, усме хаючись.
    Не то, чтобы ей не нравилось, а лучше бы хо телось рассказывать, а чтобы сестры слушали. Дарья сердито крикнула, прервав песню на полу слове:
    — Тебе-то что, я ведь тебе не мешаю! И немедленно снова запела с того же самого места. Ларисса ласково сказала:
    — Пусть поет.

Мне мокротно молоденьке,
Нигде места не найду, -

    визгливо пела Дарья, искажая звуки и вставляя слоги, как делают простонародные певцы для пущей трогательности. Выходило, примерно, этак:
    Яеех мнеэ ды мааекроотынаа маалаа едееникееаеэх.
    При этом растягивались особенно неприятно те звуки, на которые ударение не падает. Впеча тление достиглось в превосходной степени: тоску смертную нагнало бы это пение на свежого слуша теля...
    О смертная тоска, оглашающая поля и веси, широкие родные просторы! Тоска, воплощенная в диком галдеже, тоска, гнусным пламенем пожирающая живое слово, низводящая когда-то живую песню к безумному вою! О, смертная тоска! О, милая, старая русская песня, или и подлинно ты умираешь?..
    Вдруг Дарья вскочила, подбоченилась и при нялась выкрикивать веселую частушку, с плясом и прищелкиванием пальцами:

— Уходитка, парень, прочь, -
Я разбойницкая дочь.
Наплевать, что ты пригож, -
Я всажу те в брюхо нож.
Мне не надо мужика, -
Полюблю я босяка.

    Дарья пела и плясала, и глаза ее, неподвижные на лице, вращались за ее кружением, подобно кругам мертвой луны. Людмила громко хохотала, — и сердце у нее легонько замирало и теснилось, не то от веселой радости, не то от вишневосладкой, страшной шерибренди. Валерия смеялась тихо, стекляннозвенящим смехом, и завистливо смо трела на сестер: ей бы хотелось такого же веселья, но было почему-то невесело, — она думала, что она последняя, «поскребыш», а потому слабая и несчастливая. И она смеялась, точно сейчас заплачет.
    Ларисса глянула на нее, подмигнула ей, — и Валерии вдруг стало весело и забавно. Ларисса поднялась, пошевелила плечами, — и в миг все четыре сестры закружились в неистовом радении, внезапно объятые шальною пошавою, горланя за Дарьею глупые слова новых да новых частушек, одна другой нелепее и бойчее. Сестры были молоды, красивы, голоса их звучали звонко и дико, — ведьмы на Лысой горе позавидовали бы этому хороводу.
    Всю ночь Людмиле снились такие знойные, афри канские сны!
    То грезилось ей, что лежит она в душно натопленной горнице, и одеяло сползает с нее, и обнажает ее горячее тело, — и вот чешуйчатый, кольчатый змей вполз в ее опочивальню, и поднимается, ползет по дереву, по ветвям ее нагих, прекрасных ног...
    Потом приснилось ей озеро в жаркий летний вечер, под тяжко надвигающимися грозовыми тучами, — и она лежит на берегу, нагая, с золотым гладким венцом на лбу. Пахло теплою застоявшейся водою и тиною, и изнывающею от зноя травою, — а по воде, темной и зловеще спокойной, плыл белый лебедь, сильный, царственновеличавый. Он шумно бил по воде крыльями, и, громко шипя; приблизился, обнял ее, — стало сладко, томно и жутко...
    И у змея и у лебедя наклонялось над Людмилою Сашино лицо, до синевы бледное, с темными загадочнопечальными глазами, — и синеваточерные ресницы, ревниво закрывая их чарующий взор, опускались тяжело, страшно.
    Потом приснилась Людмиле великолепная палата с низкими, грузными сводами, — и толпились в ней нагие, сильные, прекрасные отроки, — а краше всех был Саша. Она сидела высоко, и нагие отроки перед нею поочередно бичевали друг друга. И когда положили на пол Сашу, головою к Людмиле, и бичевали его, а он звонко смеялся и плакал, — она хохотала, как иногда хохочут во сне, когда вдруг усиленно забьется сердце, — смеются долго, неудержимо, смехом самозабвения и смерти...
    Утром после всех этих снов Людмила по чувствовала, что страстно влюблена в Сашу. Не терпеливое желание увидеть его охватило Людмилу, — но ей досадно было думать, что она увидит его одетого. Как глупо, что мальчишки не ходят обнаженные! Или хоть босые, как летние уличные мальчишки, на которых Людмила любила смотреть за то, что они ходят босиком, иной раз высоко обнажая ноги.
    Точно стыдно иметь тело, — думала Людмила, - что даже мальчишки прячут его.

XV

    Володин исправно ходил к Адаменкам на уроки. Мечты его о том, что барышня станет его угощать кофейком, не осуществились. Его каждый раз провожали прямо в покойчик, назначенный для ручного труда. Миша обыкновенно уже стоял в сером холщовом переднике у верстака, приготовив потребное для урока. Все, что Володин приказывал, он исполнял послушно, но без охоты. Чтобы поменьше работать, Миша старался втянуть Володина в разговор. Володин хотел быть добросовестным, и не поддавался. Он говорил:
    — Вы, Мишенька, извольте сначала делом заняться два часика, а уж потом, если угодно, потолкуем. Тогда сколько угодно, а теперь ни-ни, потому что прежде всего дело.
    Миша легонько вздыхал и принимался за дело, но по окончании урока у него уже не являлось желания потолковать: он говорил, что некогда, что много задано.
    Иногда на урок приходила и Надежда посмотреть, как Миша занимается. Миша заметил, — и пользовался этим, — что при ней Володин легче поддается на разговоры. Однако, Надежда, как только увидит, что Миша не работает, немедленно замечает ему:
    - Миша, не изображай лентяя!
    А сама уходит, сказавши Володину:
    — Извините, я вам помешала. Он у меня такой, что не прочь и полениться, если ему дать волю.
    Володин сначала был смущен таким повед ением Надежды. Потом подумал, что она стесняется угощать его кофейком, — боится, как бы сплетен не вышло. Потом сообразил, что она могла бы вовсе не приходить к нему на уроки, однако, приходит, — не от того ли, что ей приятно видеть Володина? И то истолковывал Воподин в свою пользу, что Надежда так с первого слова охотно согласилась, чтобы Володин давал уроки, и не торговалась. В таких мыслях утверждали его и Передонов с Варварою.
    — Ясно, что она в тебя влюблена, — говорил Передонов.
    — И какого еще ей жениха надо! — прибавляла Варвара.
    Володин делал скромное лицо, и радовался своим успехам.
    Однажды Передонов сказал ему:
    — Жених, а трепаный галстук носишь.
    — Я еще не жених, Ардаша, — рассудительно отвечал Володин, весь, однако, трепеща от ра дости, — а галстук я могу купить новый.
    — Ты себе фигурный купи, — советовал Пере донов, — чтоб видели, что в тебе любовь играет.
    — Красный галстук, — сказала Варвара, — да по пышнее, и булавку. Можно дешево булавку купить, и с камнем, — шик будет.
    Передонов подумал, что у Володина, пожалуй, и денег столько нет. Или поскупится, купит простенький, черный. И это будет скверно, думал Передонов: Адаменко — барышня светская, если идти к ней свататься в койкаком галстуке, то она может обидеться, и откажет. Передонов ска зал:
    — Зачем дешево покупать? Ты, Павлуша, на галстук выиграл у меня. Сколько я тебе должен, рубль сорок?
    — Сорок копеечек — это верно, — сказал Володин, осклабясь и кривляясь, — только не рублик, а два рублика.
    Передонов и сам знал, что два рубля, но ему приятнее было бы заплатить только рубль. Он сказал:
    — Врешь, какие два рубля!
    — Вот Варвара Дмитриевна свидетельница, — уверял Володин.
    Варвара сказала ухмыляясь:
    — Уж плати, Ардальон Борисыч, коли проиграл, — и я помню, что два сорок.
    Передонов подумал, что Варвара заступается за Володина, значит, передается на его сторону. Он насупился, достал из кошелька деньги, и сказал:
    — Ну ладно, пусть два сорок, я не разорюсь. Ты бедный человек, Павлушка, ну вот тебе, возьми.
    Володин взял деньги, сосчитал, потом сделал обиженное лицо, наклонил крутой лоб, выпятил нижнюю губу, и промолвил блеющим и дребезжащим голосом:
    — Вы, Ардальон Борисыч, изволите быть мне должны, так и надо платить, а что я изволю быть бедным, так уж это сюда совсем не идет. И я еще ни у кого на хлеб не прошу, а вы знаете, что беден только бес, который хлебца не ест, а как я еще хлебец кушаю, и даже с маслицем, значит, я не беден.
    И совсем утешился, закраснел от радости, что так удачно ответил, и принялся смеяться, вы кручивая губы.
    Наконец Передонов и Володин решили идти свататься. Оба облеклись в большой наряд и имели торжественный и более обыкновенного глу пый вид. Передонов надел белый шейный платок, Володин — пестрый, красный с зелеными полосками. Передонов рассуждал так:
    — Я сватать иду, моя роль солидная, и случай выдающейся, мне надо в белом галстуке быть, а ты жених, тебе надо пламенные чувства пока зать.
    Напряженно торжественные, поместились Передонов и Володин в гостиной у Адаменко: Передонов на диване, Володин в кресле. Надежда с удивлением смотрела на гостей. Гости беседовали о погоде и о новостях с видом людей, пришедших по щекотливому делу, и не знающих, как приступить к нему. Наконец Передонов откашлялся, нахмурился и сказал:
    - Надежда Васильевна, мы по делу.
    — По делу, — сказал и Володин, сделал значительное лицо, и выпятил губы.
    — Вот об нем, — сказал Передонов, и показал на Володина большим пальцем.
    — Вот обо мне, — подтвердил и Володин, и тоже показал большим пальцем на себя, на грудь.
    Надежда улыбнулась.
    - Прошу вас, — сказала она.
    — Я за него буду говорить, — сказал Передонов, — он скромный, не решается сам. А он человек достойный, не пьющий, добрый. Он мало получает, но это наплевать, ведь кому что надо, кому деньги, а кому человек. Ну, что ж ты молчишь, — обратился он к Володину, — скажи что-нибудь.
    Володин склонил голову и произнес дрожащим голосом, как баран проблеял:
    - Конечно, я небольшое жалованье получаю, но у меня всегда будет кусок хлебца. Конечно, я в университете не был, но живу, как дай Бог всякому, и ничего худого за собой не знаю, — а, впрочем, кому как угодно судить. А я, что ж, собою доволен.
    Он развел руками, наклонил лоб, словно собрался бодаться, и умолк.
    — Так вот, — сказал Передонов, — он чело век молодой, ему так жить не следует. Ему надо жениться. Все ж таки женатому лучше..
    — Если жена соответствует, то чего лучше, — подтвердил Володин.
    — А вы, — продолжал Передонов, — девица. Вам тоже надо замуж.
    За дверью послышался легкий шорох, заглушен ные, короткие звуки, как будто кто-то вздыхал или смеялся, закрывая рот. Надежда строго посмотрела на дверь, и сказала холодно:
    — Вы слишком ко мне заботливы, — с досадливым ударением на слове «слишком».
    — Вам не надо богатого мужа, — говорил Пере донов, — вы сама богатая. Вам надо такого, чтобы вас любил и угождал во всем. И вы его знаете, могли понять. Он к вам неравнодушен, вы к нему, может быть, тоже. Так вот, у меня купец, а у вас товар. То есть, вы сами товар.
    Надежда краснела и кусала губы, чтоб удер жаться от смеха. За дверью продолжали разда ваться те же звуки. Володин скромно потупил глаза. Ему казалось, что дело идет на лад.
    — Какой товар? — осторожно спросила Наде жда. — Извините, я не понимаю.
    — Ну, как не понимаете! — недоверчиво сказал Передонов. — Ну, я прямо скажу: Павел Васильевич просит у вас руки и сердца. И я за него прошу.
    За дверью что-то упало на пол, и каталось, фыркая и вздыхая. Надежда, красная от сдержанного смеха, смотрела на гостей. Предложение Володина казалось ей смешною дерзостью.
    — Да, — сказал Володин, — Надежда Васильевна, я прошу у вас руки и сердца.
    Он покраснел, встал, сильно шаркнул ногою по ковру, поклонился, и быстро сел. Потом опять встал, приложил руку к сердцу, и сказал, умильно глядя на барышню:
    — Надежда Васильевна, позвольте объясниться! Так как я вас даже очень люблю, то неужели же вы не захотите соответствовать?
    Он ринулся вперед, опустился перед Надеждою на колено, и поцеловал ее руку.
    — Надежда Васильевна, поверьте! Клянусь! — воскликнул он, поднял руку вверх, и со всего размаху ударил ею себя в грудь, так что гулкий звук отдался далече.
    — Что вы, пожалуйста, встаньте! — смущенно сказала Надежда, — к чему это?
    Володин встал, и с обиженным лицом вернулся к своему месту. Там он прижал обе руки к груди, и опять воскликнул:
    — Надежда Васильевна, вы мне поверьте! По гроб, от всей души
    — Извините, — сказала Надежда, — я, право, не могу. Я должна воспитывать брата, — вот и он плачет там за дверью.
    — Что ж воспитывать брата! — обиженно выпя чивая губы, сказал Володин, — это не мешает, кажется.
    — Нет, во всяком случае, это его касается, — сказала Надежда, поспешно подымаясь, — надо его спросить. Подождите.
    Она проворно выбежала из гостиной, шелестя светложелтым платьем, за дверью схватила Мишу за плечо, добежала с ним до его горницы, и там, стоя у двери, запыхавшись от бега и от подавленного смеха, сказала срывающимся голосом:
    — Совсем, совсем бесполезно просить, чтобы не подслушивал. Неужели необходимо прибегнуть к самым строгим мерам?
    Миша, обняв ее у пояса и прижимаясь к ней головою, хохотал, сотрясаясь от хохота и от старания заглушить его. Сестра втолкнула Мишу в его горницу, села на стул у двери, и засмеялась.
    — Слышал, что он выдумал, твой Павел Васильевич? — спросила она. — Иди со мною в гостиную, да смеяться не смей. Я у тебя спрошу при них, а ты не смей соглашаться. Понял?
    — Угу! — промычал Миша, и засунул в рот конец платка, чтобы не смеяться, что, однако, мало помогало.
    — Закрой глаза платком, когда смеяться захочется, — посоветовала сестра, и опять повела его за плечо в гостиную.
    Там она посадила его на кресло, а сама поместилась на стуле рядом. Володин смотрел обиженно, склонив голову, как барашек.
    — Вот, — сказала Надежда, показывая на брата, — едва слезы уняла, бедный мальчик! Я ему вместо матери, и вдруг он думает, что я его оставлю.
    Миша закрыл лицо платком. Все тело его тряслось. Чтобы скрыть смех, он протяжно заныл:
    — Ууу.
    Надежда обняла его, незаметно ущипнула за руку, и сказала:
    - Ну, не плачь, миленький, не плачь.
    Мише стало так неожиданно больно, что на глазах показались слезы. Он опустил платок, и сердито посмотрел на сестру.
    «А вдруг, — подумал Передонов, — мальчишка разозлится и начнет кусаться; людская слюна, гово рят, ядовита».
    Он подвинулся к Володину, чтобы в случае опасности спрятаться за него. Надежда сказала брату:
    - Павел Васильевич просит моей руки.
    - Руки и сердца, — поправил Передонов.
    — И сердца, — скромно, но с достоинством, сказал Володин.
    Миша закрылся платком, и, всхлипывая от сдержанного смеха, сказал:
    — Нет, ты за него не выходи, а то как же я буду?
    Володин заговорил дребезжащим от обиды и волнения голосом:
    — Меня удивляет, Надежда Васильевна, что вы спрашиваетесь у вашего братца, который, к тому же, изволит быть еще мальчиком. Если бы он даже изволил быть взрослым юношей, то и в таком случае вы могли бы сами. А теперь как вы у него спрашиваетесь, Надежда Васильевна, это меня очень удивляет, и даже поражает.
    — У мальчишек спрашиваться, мне это даже смешно, — угрюмо сказал Передонов.
    — У кого же мне спрашиваться? Тете все равно, а ведь его я должна воспитывать, так как же я выйду за вас замуж? Вы, может быть, станете с ним жестоко обращаться. Неправда ли, Мишка, ведь ты боишься его жестокостей?
    — Нет, Надя, — сказал Миша, выглядывая одним глазом из-за своего платка, — я не боюсь его жестокостей, где ж ему! а я боюсь, что Павел Васильевич меня избалует и не даст тебе ставить меня в угол.
    — Поверьте, Надежда Васильевна, — сказал Володин, прижимая руки к сердцу, — я не избалую Мишеньку. Я так думаю, что зачем мальчика баловать! Сыт, одет, обут, а баловать ни-ни. Я его тоже могу в угол ставить, а совсем не то, чтоб баловать. Я даже больше могу. Так как вы девица, т. е. барышня, то вам, конечно, неудобно, а я и прутиком могу.
    — Оба в угол будете ставить, — плаксиво сказал Миша, закрывшись опять платком, — вот вы какие, да еще прутиком, нет, это мне невыгодно. Нет, ты, Надя, не смей выходить за него.
    — Ну вот, вы слышите, я решительно не могу, — сказала Надежда.
    — Мне очень странно, Надежда Васильевна, что вы так поступаете, - сказал Володин. — Я к вам со всем расположением, и, можно сказать, пламенно, а вы, между прочим, из-за братца. Если вы теперь из-за братца, другая изволит из-за сестрицы, третья из-за племянника, а там и еще из-за кого-нибудь из родственников, и все так не будут выходить замуж, — этак и род людской совсем прекратится.
    — Об этом не беспокойтесь, Павел Ва сильевич, - сказала Надежда, — пока еще такой опасности свету не грозит. Я не хочу выйти замуж без Мишиного согласия, а он, вы слышали, не согласен. Да и понятно, вы его с первого слова сечь обещаетесь. Этак вы и меня по колотите.
    — Помилуйте, Надежда Васильевна, да неужели же вы думаете, что я себе позволю такое невежество! — отчаянно воскликнул Володин.
    Надежда улыбнулась.
    — Я и сама не чувствую желания выходить за муж, — сказала она.
    — Вы, может быть, хотите в монашки идти? — обиженным голосом спросил Володин.
    — К толстовцам в их секту, — поправил Передонов, — землю навозить.
    — Зачем же мне идти куда-нибудь? — строго спросила Надежда, вставая со своего места, — мне и здесь хорошо.
    Володин тоже встал, обиженно выпятил губы, и сказал:
    — После этого, если Мишенька показывает ко мне такие чувства, а вы его, оказывается, что спрашиваете, то это выходить, что я должен и от уроков отказаться, потому что как же я теперь стану ходить, если Мишенька ко мне этак?
    — Нет, зачем же? — возразила Надежда: — это совсем особое дело.
    Передонов подумал, что следует еще попытаться уговаривать барышню: может быть, и согласится. Он сказал ей сумрачно:
    — Вы, Надежда Васильевна, подумайте хорошенько. Что ж так-то, сбухтыбарахты? Он хороший человек. Он — мой друг.
    — Нет, — сказала Надежда, — что ж тут думать! Благодарю очень Павла Васильевича за честь, но не могу.
    Передонов сердито посмотрел на Володина, И встал. Он подумал, что Володин — дурак: не сумел влюбить в себя барышню.
    Володин стоял у своего кресла, склонив голову. Он спросил укоризненно:
    — Так, значит, окончательно, Надежда Ва сильевна? Эх! Коли так, — сказал он, махнув рукою, — ну, так давай вам Бог всего хорошего, Надежда Васильевна. Значит, уж такая моя горемычная судьба. Эх! Любил парень девицу, а она не любила. Видит Бог! Ну, что ж, поплачу, да и все.
    - Хорошим человеком пренебрегаете, а тоже еще какой попадется, — наставительно сказал Пере донов.
    — Эх! — еще раз воскликнул Володин, и пошел было к дверям.
    Но вдруг решил быть великодушным, и вер нулся, — проститься за руку с барышнею и даже с обидчиком Мишею.
    На улице Передонов сердито ворчал. Володин всю дорогу обиженным, скрипучим голосом рассуждал, словно блеял.
    — Зачем от уроков отказывался? — ворчал Передонов. — Богач какой!
    — Я, Ардальон Борисыч, только сказал, что если так, то я должен отказаться, а она мне изволила сказать, что не надо отказываться, а как я ничего не изволил ответить, то вышло, что она меня упросила. Я уж теперь это от меня зависит, — хочу — откажусь, хочу — буду ходить.
    — Чего отказываться? — сказал Передонов. — Ходи, как ни в чем не бывало.
    «Пусть хоть здесь попользуется, — думал Передонов, — все меньше завидовать будет».
    Тоскливо было на душе у Передонова. Володин все не пристроен, — смотри за ним в оба, не снюхался бы с Варварою. Еще, может быть, и Адаменко станет на него злиться, зачем сватал Володина. У нее есть родня в Петербурге: напишет и, пожалуй, навредит.
    И погода была неприятная. Небо хмурилось, носились вороны, и каркали. Над самою головою Передонова каркали они, точно дразнили и пророчили еще новые, еще худшие неприятности. Передонов окутал шею шарфом, и думал, что в такую погоду и простудиться не трудно.
    — Какие это цветы, Павлуша? — спросил он, показывая Володину на желтые цветочки у забора в чьемто саду.
    — Это лютики, Ардаша, — печально отвечал Володин.
    Таких цветов, вспомнил Передонов, много в их саду. И какое у них страшное название! Может быть, они ядовиты. Вот, возьмет их Варвара, нарвет целый пук, заварит вместо чаю, да и отравит его, — потом, уж когда бумага придет, — отравит, чтоб подменить его Володиным. Может быть, уж они условились. Недаром же он знает, как называется этот цветок.
    А Володин говорил:
    — Бог ей судья! За что она меня обидела? Она ждет аристократа, а она не думает, что аристократы тоже всякие бывают, — с иным наплачется; а простой хороший человек ее бы мог сделать счастливою. А я вот схожу в церковь, поставлю свечку за ее здоровье, помолюсь: дай Бог, чтоб ей муж достался пьяница, чтоб он ее колотил, чтоб он промотался, и ее по миру пустил. Вот тогда она обо мне вспомянет, да уж поздно будет. Станет кулаком слезы утирать, скажет: дура я была, что Павлу Васильевичу отказала, бить меня было некому, хороший был человек.
    Растроганный своими словами, Володин про слезился и вытирал руками слезы на своих бараньих, выпуклых глазах.
    — А ты ей ночью стекла побей, — посоветовал Передонов.
    — Ну, Бог с нею, — печально сказал Воло дин, — еще поймают. Нет, а мальчишкато каков! Господи Боже мой, что я ему сделал, что он вздумал мне вредить? Уж я ли не старался для него, а он, изволите видеть, какую мне подпустил интригу. Что это за ребенок такой, что из него выйдет, помилуйте, скажите?
    — Да, — сердито сказал Передонов, — с маль чишкой не мог потягаться. Эх ты, жених!
    — Что ж такое, — возразил Володин, — ко нечно, жених. Я и другую найду. Пусть она не думает, что об ней плакать будут.
    — Эх ты, жених! — дразнил его Передонов. — Еще галстук надел. Где уж тебе с суконным рылом в калашный ряд. Жених!
    — Ну, я жених, а ты, Ардаша, сват, — рассудительно сказал Володин. — Ты сам обнадежил меня, а и не сумел высватать. Эх ты, сват!
    И они усердно принялись дразнить один другого, длинно перекоряясь с таким видом, словно совещались о деле.
    Проводив гостей, Надежда вернулась в гостиную. Миша лежал на диване, и хохотал. Сестра за плечо стащила его с дивана, и сказала:
    — Д ты забыл, что подслушивать не следует.
    Она подняла руки, и хотела сложить мизинчики, но вдруг засмеялась, и мизинчики не сходились. Миша бросился к ней, — они обнялись, и долго смеялись.
    — А все-таки, — сказала она, — за подслушивание в угол.
    — Ну, не надо, — сказал Миша, — я тебя от жениха избавил, ты мне еще должна быть благодарна.
    — Кто кого еще избавил! Слышал, как тебя собирались прутиком постегивать. Отправляйся в угол.
    — Ну, так я лучше здесь постою, — сказал Миша.
    Он опустился на колени у сестриных ног, и положил голову на ее колени. Она ласкала и щекотала его. Миша смеялся, ползая коленями по полу. Вдруг сестра отстранила его, и пересела на диван. Миша остался один. Он постоял немного на коленях, вопросительно глядя на сестру. Она уселась поудобнее, взяла книгу, словно читать, а сама посматривала на брата.
    — Ну, я уж и устал, — жалобно сказал он.
    — Я не держу, ты сам стал, — улыбаясь из-за книги, ответила сестра.
    — Ну, ведь я наказан, отпусти, — просил Миша.
    tabstops: — Разве я тебя ставила на колени? - притворно равнодушным голосом спросила Надежда, — что ж ты ко мне пристаешь!
    — Я не встану, пока не простишь.
    Надежда засмеялась, отложила книгу, и потя нула к себе Мишу за плечо. Он взвизгнул и бросился ее обнимать, восклицая:
    - Павлушина невеста!

XVI

    Черноглазый мальчишка заполонил все Людмилины помыслы. Она часто заговаривала о нем со своими и со знакомыми, иногда совсем некстати. Почти каждую ночь видела она его во сне, иногда скромного и обыкновенного, но чаще в дикой или волшебной обстановке. Рассказы об этих снах стали у нее столь обычными, что уже сестры скоро начали сами спрашивать ее, что ни утро, как ей Саша приснился нынче. Мечты о нем занимали все ее досуги.
    В воскресение Людмила уговорила сестер зазвать Коковкину от обедни, и задержать подольше. Ей хотелось застать Сашу одного. Сама же она в церковь не пошла. Учила сестер:
    — Скажите ей про меня: проспала.
    Сестры смеялись над ее затеею, но, конечно, согласились. Они очень дружно жили. Да им же и на руку, — займется Людмила мальчишкою, им оставит настоящих женихов. И они сделали, как обещали, — зазвали Коковкину от обедни.
    Тем временем Людмила совсем собралась идти, принарядилась весело, красиво, надушилась мягкою, тихою Аткинсоновою серингою, положила в белую, бисером шитую сумочку не начатый флакон с духами и маленький распылитель, и притаилась у окна, за занавескою, в гостиной, чтобы из этой засады увидеть во время, идет ли Коковкина. Духи взять с собою она придумала еще раньше, — надушить гимназиста, чтобы он не пахнул своею противною латынью, чернилами да мальчишеством. Людмила любила духи, выписывала их из Петербурга, и много изводила их. Любила ароматные цветы. Ее горница всегда благоухала чемнибудь, - цветами, духами, сосною, свежими по весне ветвями березы.
    Вот и сестры, и Коковкина с ними. Людмила радостно побежала через кухню, через огород, в калитку, переулочком, чтобы не попасться Коковкиной на глаза. Она весело улыбалась, быстро шла к дому Коковкиной, и шаловливо помахивала белою сумочкою и белым зонтиком. Теплый осенний день радовал ее, и казалось, что она несет с собою и распространяет вокруг себя свойственный ей дух веселости.
    У Коковкиной служанка сказала ей, что барыни дома нет. Людмила шумливо смеялась и шутила с краснощекою девицею, отворившею ей дверь.
    — А ты, может быть, обманываешь меня, — говорила она, — может быть, твоя барыня от меня прячется.
    — Гыгы, что ей прятаться! — со смехом отвечала служанка, — идите сами в горницы, поглядите, коли не верите.
    Людмила заглянула в гостиную, и шаловливо крикнула:
    А кто тут есть жив человек? Я, гимназист!
    Саша выглянул из своей горницы, увидел Людмилу, обрадовался, и от его радостных глаз Людмиле стало еще веселее. Она спросила:
    - Где же Ольга Васильевна?
    — Дома нет, — ответил Саша. — Еще не приходила. Из церкви куда-нибудь пошла. Вот я вернулся, а ее нет еще.
    Людмила притворилась, что удивлена. Она по махивала зонтиком, и досадливо говорила:
    — Как же так, уж все из церкви пришли. Все дома сидит, а тут наткося, и нету. Это вы, юный классик, так буяните, что старушке дома не усидеть?
    Саша молча улыбался. Его радовал Людми лин голос, Людмилин звонкий смех. Он придумывал, как бы половчее вызваться проводить ее, — еще побыть с нею хоть несколько минут, посмотреть, да послушать.
    Но Людмила не думала уходить. Она посмотрела на Сашу с лукавою усмешкою, и сказала:
    — Что же вы не просите меня посидеть, лю безный молодой человек? Подика, я устала! Дайте отдохнуть хоть чуть.
    И она вошла в гостиную, смеючись, лас каючи Сашу быстрыми, нежными глазами. Саша смутился, покраснел, обрадовался, — побудет с ним!
    - Хотите, я вас душить буду? — живо спросила Людмила, — хотите?
    — Вот вы какая! — сказал Саша, — уж сразу и задушить! за что такая жестокость?
    Людмила звонко захохотала и откинулась на спинку кресла.
    — Задушить! — восклицала она, - глупый! со всем не так понял. Я не руками вас душить хочу, а духами.
    Саша сказал смешливо:
    — А, духами! ну, это еще куда ни шло.
    Людмила вынула из сумочки распылитель, по вертела перед Сашиными глазами красивый сосудик темнокрасного с золотыми узорами стекла, с гуттаперчевым шариком и с бронзовым набором, и сказала:
    — Видите, купила вчера новый пульверизатор, да так и забыла его в сумочке.
    Потом вынула большой флакон с духами, с темным, пестрым ярлыком, — парижская Герленова Рао-Rоsа. Саша сказал:
    — Сумочка-то у вас глубокая какая!
    Людмила весело ответила:
    — Ну, не ждите больше ничего, пряничков вам не принесла.
    — Пряничков, - смешливо повторил Саша. Он с любопытством смотрел, как Людмила откупоривала духи, и спросил:
    — А как же вы их туда нальете без во ронки?
    Людмила весело сказала:
    — А воронкуто уж вы мне дадите.
    — Да у меня нет, — смущенно сказал Саша.
    — Да уж как хотите, а воронку мне подайте, — смеючись, настаивала Людмила.
    — Я бы у Маланьи взял, да у нее в керосине, — сказал Саша.
    Людмила весело расхохоталась.
    — Ах вы, недогадливый молодой человек! Дайте бумажки клочок, коли не жалко, — вот и воронка.
    — Ах, в самом деле! — радостно воскликнул Саша: — ведь можно из бумаги свернуть. Сейчас принесу.
    Саша побежал в свою горницу.
    - Из тетрадки можно? — крикнул он оттуда.
    — Да все равно, — весело откликнулась Люд мила, — хоть из книжки рвите, из латинской грам матики, — мне не жалко.
    Саша засмеялся и крикнул:
    - Нет, уж я лучше из тетрадки.
    Он отыскал чистую тетрадь, вырвал средний лист, и хотел бежать в гостиную, но уже Людмила стояла на пороге.
    — К тебе, хозяин, можно? — спросила она ша ловливо.
    — Пожалуйста, очень рад! — весело крикнул Саша.
    Людмила села к его столу, свернула из бумаги воронку, и с деловитоозабоченным лицом принялась переливать духи из флакона в распылитель. Бумажная воронка внизу и сбоку, где текла струя, промокла и потемнела. Благовонная жидкость застаивалась в воронке, и стекала вниз медленно.
    Повеяло теплое, сладкое благоухание от розы, смешанное с резким спиртным запахом. Людмила вылила в распылитель половину духов из флакона, и сказала:
    — Ну вот и довольно.
    И принялась завинчивать распылитель. Потом скомкала влажную бумажку, и потерла ее между ладонями.
    — Понюхай, — сказала она Саше, и поднесла к его лицу ладонь.
    Саша нагнулся, призакрыл глаза, и понюхал. Людмила засмеялась, легонько хлопнула его ладонью по губам, и удержала руку на его рте. Саша зарделся и поцеловал ее теплую, благоухающую ладонь нежным прикосновением дрогнувших губ. Людмила вздохнула, разнеженное выражение пробежало по ее миловидному лицу, и опять заменилось привычным выражением счастливой веселости. Она сказала:
    — Ну, теперь только держись, как я тебя опрыскаю!
    И сжала гуттаперчевый шарик. Благовонная пыль брызнула, дробясь и расширяясь в воздухе на Сашину блузу. Саша смеялся и повертывался послушно, когда Людмила его подталкивала.
    - Хорошо пахнет, а? — спросила она.
    — Очень мило, — весело ответил Саша. — А как они называются?
    — Вот еще, младенец! Прочти на флаконе, и узнаешь, - поддразнивающим голосом сказала она. Саша прочел и сказал:
    — Тото розовым маслицем попахивает.
    — Маслицем! — укоризненно сказала Людмила, и легонько хлопнула Сашу по спине.
    Саша засмеялся, взвизгивая и высовывая свер нутый трубочкою кончик языка. Людмила встала и перебирала Сашины учебники да тетрадки.
    — Можно посмотреть? — спросила она.
    — Сделайте одолжение, — сказал Саша.
    — Где же тут твои единицы да нули, пока зывай.
    — У меня таких прелестей не бывало пока, — возразил Саша обидчиво.
    — Ну, это ты врешь, — решительно сказала Люд мила, — уж у вас положение такое — колы получать. Припрятал, поди.
    Саша молча улыбался.
    — Латынь да греки, — сказала Людмила, — тото они вам надоели.
    — Нет, что ж, — отвечал Саша, но видно было, что уже один разговор об учебниках наводит на него привычную скуку. — Скучновато зубрить, — признался он, — да ничего, у меня память хорошая. Вот только задачи решать — это я люблю.
    — Приходи ко мне завтра после обеда, - сказала Людмила.
    — Благодарю вас, приду, — красная, сказал Саша.
    Ему стало приятно, что Людмила пригласила его. Людмила спрашивала:
    — Знаешь, где я живу? Придешь?
    — Знаю. Ладно, приду, — радостно говорил Саша.
    — Да непременно приходи, — повторила Людмила строго, — ждать буду, слышишь!
    — А коли уроков много будет? — сказал Саша, больше из добросовестности, чем на самом деле думая из-за уроков не прийти.
    — Ну, вот, пустяки, все же приходи, — настаивала Людмила, - авось, на кол не посадят.
    — А зачем? - посмеиваясь, спросил Саша.
    — Да уж так надо. Приходи, кое-что тебе скажу, кое-что покажу, — говорила Людмила, подпры гивая и напевая, подергивая юбочку, отставляя розовые пальчики, — приходи, миленький, серебряный, позолоченный.
    Саша засмеялся.
    — А вы сегодня скажите, — попросил он.
    — Сегодня нельзя. Да и как сказать тебе сегодня? Ты завтра тогда и не придешь, скажешь, незачем.
    — Ну, ладно, приду непременно, если пустят.
    — Вот еще, конечно, пустят! Нешто вас на цепочке держат.
    Прощаясь, Людмила поцеловала Сашу в лоб, и подняла руку к Сашиным губам, — пришлось поцеловать. И Саше приятно было еще раз поцеловать белую, нежную руку, — и словно стыдно. Как не покраснеть! А Людмила, уходя, улыбалась лукаво да нежно. И несколько раз обернулась.
    «Какая она милая!» — думал Саша.
    Остался один.
    «Как она скоро ушла! — думал он. — Вдруг собралась и не дала опомниться, и уже нет ее. Побыла бы еще хоть немного!» - думал Саша, и ему стало стыдно, как это он забыл вызваться проводить ее.
    «Пройтись бы немного еще с нею! — мечтал Саша. — Разве догнать? Далеко ли она ушла? Побе жать скорее, догонишь живо».
    «Смеяться, пожалуй, будет? — думал Саша. - А, может быть, еще помешаешь ей».
    Так и не решился бежать за нею. Стало как-то скучно да неловко. На губах еще нежное ощущение от поцелуя замирало, и на лбу горел ее поцелуй.
    «Как она нежно целует! — мечтательно вспоминал Саша. — Точно милая сестрица».
    Сашины щеки горели. Сладостно было и стыдно... Неясные мечты рождались.
    «Если бы она была сестрою! — разнеженно меч тал Саша, — и можно было бы прийти к ней, обнять, сказать ласковое слово. Звать ее: Людмилочка, миленькая! Или еще какимнибудь, совсем особенным именем, — Буба или Стрекоза. И чтоб она откликалась. Тото радость была бы».
    «Но вот, — печально думал Саша, — она чужая, Милая, но чужая. Пришла и ушла, и уже обо мне, поди, и не думает. Только оставила сладкое благоухание сиренью да розою, и ощущение от двух нежных поцелуев, — и неясное волнение в душе, рождающее сладкую мечту, как волна Афродиту».
    Скоро вернулась Коковкина.
    - Фу ты, как пахнет сильно! — сказала она. Саша покраснел.
    — Была Людмилочка, — сказал он, — да вас не застала, посидела, меня надушила и ушла.
    — Нежности какие! — с удивлением сказала старуха, — уж и Людмилочка.
    Саша засмеялся смущенно, и убежал к себе. А Коковкина думала, что уж очень они, сестрицы Рутиловы, веселые да ласковые девицы, — и старого, и малого своею ласкою прельстят.
    На другой день с утра Саше весело было ду мать, что его пригласили. Дома он с нетерпе нием ждал обеда. После обеда, весь красный от смущения, попросил у Коковкиной позволения уйти до семи часов к Рутиловым. Коковкина удивилась, но отпустила. Саша побежал веселый, тща тельно причесавшись и даже припомадившись. Он радовался и слегка волновался, как перед чем-то и значительным и милым. И ему приятно было думать, что вот он придет, поцелует Людмилину руку, и она его поцелует в лоб, — и по том, когда он будет уходить, опять такие же поцелуи. Сладостно мечталась ему Людмилина белая, нежная рука.
    Сашу встретили еще в передней все три сестры. Они же любили сидеть у окна, глядючи на улицу, а потому завидели его издали. Веселые, нарядные, звонко щебечущие, окружили они его буйною вьюгою веселья, — и ему сразу стало приятно и легко с ними.
    — Вот он, молодой, таинственный человек! — радостно воскликнула Людмила.
    Саша поцеловал ей руку, и сделал это ловко и с большим удовольствием. Поцеловал уж заодно руки и Дарье с Валериею, — нельзя же их обойти, — и нашел, что это тоже весьма приятно. Тем более, что они все три поцеловали его в щеку, — Дарья звонко, но равнодушно, как доску, — Валерия нежно, — опустила глаза, — лукавые глазки, — легонько хихикнула, и тихохонько прикоснулась легкими, радостными губами, — как нежный цвет яблони, благоуханный, упал на щеку, — а Людмила чмокнула радостно, весело и крепко.
    — Это — мой гость, — решительно объявила она, взяла Сашу за плечи, и повела к себе. Дарья сейчас же и рассердилась.
    — А твой, так и целуйся с ним! — сердито крик нула она. — Нашла сокровище! Никто не отнимет.
    Валерия ничего не сказала, только усмехнулась, — очень любопытно с мальчишкою разговаривать! Что он понимает?
    В Людмилиной горнице было просторно, ве село и светло от двух больших окон в сад, слегка призадернутых легким желтоватым тюлем. Пахло сладко. Все вещи стояли нарядные и светлые. Стулья и кресла были обиты золотистожелтою тканью с белым, едва различаемым узором. Виднелись разнообразные скляночки с духами, с душистыми водами, баночки, коробочки, веера и несколько русских и французских книжек.
    — А я тебя сегодня ночью во сне видела, — хохоча, рассказывала Людмила, — ты, будто бы, у городского моста плавал, а я на мосту сидела, и тебя на удочку выудила.
    — И в баночку положили? — смешливо спросил Саша.
    - Зачем в баночку?
    — А куда же?
    — Куда? Нарвала за уши, да назад в речку кинула.
    И Людмила звонко и долго хохотала.
    — Ишь вы какая! — сказал Саша. — А что вы мне сегодня хотели сказать?
    Людмила смеялась и не отвечала.
    — Обманули, видно, — догадался Саша. — А еще обещали показать что-то, — укоризненно сказал он.
    — Я тебе покажу! Хочешь есть? — спросила Люд мила.
    — Я обедал, — сказал Саша. — Экая вы обман щица!
    — Нужно очень мне тебя обманывать. Да ни как от тебя помадой разит? — вдруг спросила Людмила.
    Саша покраснел.
    — Терпеть не могу помады! — досадливо гово рила Людмила. — Барышня помаженная!
    Она провела рукою по его волосам, замаслила руку, и хлопнула его ладонью по щеке.
    — Пожалуйста, не смей помадиться! - сказала она.
    Саша смутился.
    — Ну ладно, не буду, — сказал он. - Строгости какие! Душитесь же вы духами!
    — То духи, а то помада, глупый! нашел срав нить, — убеждающим голосом сказала Людмила. — Я никогда не помажусь. Зачем волосы склеивать! Духи совсем не то. Дайка я тебя надушу. Желаешь? Сиренькой надушу, - желаешь?
    — Желаю, - сказал Саша, улыбаясь. Ему приятно было думать, что он принесет домой аромат, и опять удивит Коковкину.
    — Кто желает? — переспросила Людмила, взяла в руки скляночку с серингою, и вопросительно и лукаво смотрела на Сашу.
    — Я желаю, — повторил Саша.
    — Ты же лаешь? лаешь? вот как! лаешь! — весело дразнилась Людмила.
    Саша и Людмила весело хохотали.
    — Уж не боишься, что задушу? — спросила Люд мила: — помнишь, как вчера струсил?
    — И ничего не струсил, — вспыхнув, горячо отвечал Саша.
    Людмила, посмеиваясь и дразня мальчика, принялась душить его серингою. Саша поблагодарил, и опять поцеловал ей руку.
    — И, пожалуйста, остригись! — строго сказала Людмила, — что хорошего локоны носить, лошадей прическою пугать.
    — Ну, ладно, остригусь, — согласился Саша, - ужасные строгости! У меня еще коротенькие волосы, в полдюйма, еще инспектор ничего мне о волосах не говорил.
    — Я люблю остриженных молодых людей, за это, — важно сказала Людмила, и погрозила ему пальцем. — И я тебе не инспектор, меня надо слушаться.
    С тех пор Людмила повадилась все чаще ходить к Коковкиной, для Саши. Она старалась, особенно вначале, приходить, когда Коковкина не бывала дома. Иногда пускалась даже на хитрости, — выманивала старуху из дому. Дарья сказала ей однажды:
    — Эх ты, трусиха! Старухи боишься. А ты при ней приди, да его и уведи, — погулять.
    Людмила послушалась, — и уже стала приходить, когда попало. Если заставала Коковкину дома, то, посидев с нею недолго, уводила Сашу погулять, но при этом задерживала его только на короткое время.
    Людмила и Саша быстро подружились нежною, но беспокойною дружбою. Сама того не замечая, уже Людмила будила в Саше преждевременные, пока еще неясные, стремления да желания. Саша часто целовал Людмилины руки, — тонкие, гибкие пясти, покрытые нежною, упругою кожею, — сквозь ее желтоваторозовую ткань просвечивали извилистые синие жилки. И выше, - длинные, стройные, — до самого локтя легко было целовать, отодвигая широкие рукава.
    Саша иногда скрывал от Коковкиной, что приходила Людмила. Не солжет, только промолчит.
    Да и как бы солгать, — могла же сказать и служанка. И молчатьто о Людмилиных посещениях не легко было Саше: Людмилин смех так и раял в ушах, хотелось поговорить о ней. А сказать, — неловко с чего-то.
    Саша быстро подружился и с другими сестрами. Всем им целовал руки, и даже скоро стал девиц называть Дашенька, Людмилочка да Вале рочка.

XVII

    Людмила, встретив Сашу днем на улице, ска зала ему:
    — Завтра у директорши старшая дочка именин ница, — твоя старушка пойдет?
    - Не знаю, — сказал Саша.
    И уже радостная надежда шевельнулась в его душе, и даже не столько надежда, сколько желание: Коковкина уйдет, а Людмила как раз в это время придет и побудет с ним. Вечером он напомнил Коковкиной о завтрашних именинах.
    — Чуть не забыла, — сказала Коковкина. - Схожу. Девушкато она такая милая.
    И впрямь, когда Саша вернулся из гимназии, Коковкина ушла к Хрипачам. Сашу радовала мысль, что на этот раз он помог удалить Коковкину из дому. Уже он был уверен, что Людмила найдет время прийти.
    Так и сталось, — Людмила пришла. Она поцеловала Сашу в щеку, дала ему поцеловать руку, и весело засмеялась, а он зарделся. От Людми линых одежд веял аромат влажный, сладкий, цветочный, — розирис, плотский и сладострастный ирис, растворенный в сладко мечтающих розах. Людмила принесла узенькую коробку в тонкой бумаге, сквозь которую просвечивал желтоватый рисунок. Села, положила коробку к себе на колени, и лукаво поглядела на Сашу.
    — Финики любишь? — спросила она.
    — Уважаю, — сказал Саша со смешливою гри маскою.
    — Ну вот я тебя и угощу, — важно сказала Людмила.
    Она развязала коробку, и сказала:
    - Ешь!
    Сама вынимала из коробки по ягодке, вкла дывала их Саше в рот, и после каждой заставляла целовать ей руку. Саша сказал:
    - Да у меня губы стали сладкие.
    — Что за беда, что сладкие, целуй себе на здоровье, — весело ответила Людмила, — я не оби жусь.
    — Уж лучше же я вам сразу отцелую, — сказал Саша смеючись.
    И потянулся было сам за ягодою.
    — Обманешь, обманешь! — закричала Людмила, проворно захлопнула коробку, и ударила Сашу по пальцам.
    — Ну вот еще, я — честный, уж ято не обману, — уверял Саша.
    — Нет, нет, не поверю, — твердила Людмила.
    — Ну, хотите, вперед отцелую? — предложил Саша.
    — Вот это похоже на дело, — радостно сказала Людмила, — целуй.
    Она протянула Саше руку. Саша взял ее тонкие, длинные пальцы, поцеловал один раз, и спро сил с лукавою усмешкою, не выпускал ее руки:
    — А вы не обманете, Людмилочка?
    — А нешто я нечестная! — весело ответила Людмила, — небось, не обману, целуй без сомнения.
    Саша склонился над ее рукою, и стал быстро целовать ее; ровно покрывал руку поцелуями, и звучно чмокал широко раскрываемыми губами, и ему было приятно, что так много можно нацело вать. Людмила внимательно считала поцелуи. Насчитала десять, и сказала:
    — Тебе неловко стоято на ногах, нагибаться надо.
    — Ну, так я удобнее устроюсь, — сказал Саша.
    Стал на колени, и с усердием продолжал целовать.
    Саша любил поесть. Ему нравилось, что Людмила угощает его сладким, За это он еще нежнее любил ее.
    Людмила обрызгала Сашу приторнопахучими ду хами. И удивил Сашу их запах, сладкий, но странный, кружащий, туманносветлый, как золотящаяся ранняя, но грешная заря за белою мглою. Саша сказал:
    - Какие духи странные!
    — А ты на руку попробуй, — посоветовала Люд мила.
    И дала ему четырехугольную с округленными ребрами некрасивую баночку. Саша поглядел на свет, — яркожелтая, веселая жидкость. Крупный, пестрый ярлык, французская надпись, — цикламен от Пивера. Саша взялся за плоскую стеклянную пробку, вытащил ее, понюхал духи. Потом сде лал так, как любила делать Людмила, — ладонь наложил на горлышко флакона, быстро его опрокинул, и опять повернул на дно, растер на ладони пролившиеся капли цикламена, и внимательно понюхал ладонь, — спирт улетучился, остался чистый аромат. Людмила смотрела на него с волнующим ее ожиданием. Саша нерешительно сказал:
    — Клопом засахаренным пахнет немножко.
    — Ну, ну, не ври, пожалуйста, — досадливо ска зала Людмила.
    Она также взяла духов на руку, и понюхала. Саша повторил:
    — Правда, клопом.
    Людмила вдруг вспыхнула, да так, что сле зинки блеснули на глазах, ударила Сашу по щеке, и крикнула:
    — Ах ты, злой мальчишка! вот тебе за клопа!
    — Здорово ляснула! — сказал Саша, засмеялся и поцеловал Людмилину руку. — Что же вы так сердитесь, голубушка Людмилочка! Ну, чем же по вашему он пахнет?
    Он не рассердился на удар, — совсем был очарован Людмилою.
    — Чем? — спросила Людмила, и схватила Са шино ухо, — а вот чем, я тебе сейчас скажу, только ухо надеру сначала.
    — Ой, ой, ой, Людмилочка, миленькая, не буду! — морщась от боли и сгибаясь, говорил Саша.
    Людмила выпустила покрасневшее ухо, нежно привлекла Сашу к себе, посадила его, на колени, и сказала:
    — Слушай, — три духа живут в цикламене, — сладкою амброзиею пахнет бедный цветок, — это для рабочих пчел. Ведь ты знаешь, порусски его дряквою зовут.
    — Дряква, — смеючись повторил Саша, - смешное имечко.
    — Не смейся, пострел, — сказала Людмила, взяла его за другое ухо, и продолжала: — сладкая амброзия, и над нею гудят пчелы, это — его радость. И еще он пахнет нежною ванилью, и уже это не для пчел, а для того, о ком мечтают, и это — его же лание, — цветок и золотое солнце над ним. И третий его дух, он пахнет нежным, сладким телом, для того, кто любит, и это — его любовь, — бедный цветок и полдневный тяжелый зной. Пчела, солнце, зной, — понимаешь, мой светик?
    Саша молча кивнул головою. Его смуглое лицо пылало, и длинные темные ресницы трепетали. Люд мила мечтательно глядела вдаль, раскрасневшаяся, и говорила:
    — Он радует, нежный и солнечный цикламен, он влечет к желаниям, от которых сладко и стыдно, он волнует кровь. Понимаешь, мое солнышко, когда сладко, и радостно, и больно, и хочется плакать? Понимаешь? вот он какой.
    Долгим поцелуем прильнула она к Сашиным губам.
    Людмила задумчиво смотрела перед собою. Вдруг лукавая усмешка скользнула по ее губам. Она легонько оттолкнула Сашу, и спросила: — Ты розы любишь?
    Саша вздохнул, открыл глаза, улыбнулся сладко, и тихо шепнул:
    - Люблю.
    — Большие? — спросила Людмила.
    — Да всякие, и большие, и маленькие, — бойко сказал Саша, и встал с ее колен ловким маль чишеским движением.
    — И розочки любишь? — нежно спросила Люд мила, и звонкий ее голос вздрагивал от скрытого смеха.
    - Люблю, — быстро ответил Саша. Людмила захохотала и покраснела.
    — Глупый, розочки любишь, да посечь некому, — воскликнула она.
    Оба хохотали и краснели.
    Невинные по необходимости возбуждения состав ляли для Людмилы главную прелесть их связи. Они волновали, - и далеки были от грубых, отвратительных достижений.
    Заспорили, кто сильнее. Людмила сказала:
    — Ну, пусть ты и сильнее, так что ж? Дело в ловкости.
    — Я и ловкий, — хвастался Саша.
    — Туда же, ловкий! — дразнящим голосом вскрик нула Людмила.
    Долго еще спорили. Наконец, Людмила пред ложила:
    - Ну, давай бороться.
    Саша засмеялся, и задорно сказал:
    - Где же вам справиться со мною!
    Людмила принялась щекотать его.
    — А, вы так! — с хохотом крикнул он, вывернулся и обхватил ее вокруг стана.
    Началась возня. Людмила сразу же увидела, что Саша сильнее. Силою не взять, так она, хитрая, улучила удобную минуту, подшибла Сашу под ногу, — он упал, да и Людмилу увлек за собою. Впрочем, Людмила ловко извернулась и прижала его к полу. Саша отчаянно кричал:
    — Так нечестно!
    Людмила стала коленями ему на живот, и руками прижала его к полу. Саша отчаянно выбивался. Людмила опять принялась щекотать его. Сашин звонкий хохот смешался с ее хохотом. Хохот заставил ее выпустить Сашу. Она хохоча упала на пол. Саша вскочил на ноги. Он был красен и раздосадован.
    — Русалка! — крикнул он.
    А русалка лежала на полу, и хохотала.
    Людмила посадила Сашу к себе на колени. Усталые после борьбы, они весело и близко смотрели друг другу в глаза, и улыбались.
    — Я для вас тяжелый, — сказал Саша, - колени вам намну, вы меня лучше спустите.
    — Ничего, сиди знай, — ласково ответила Людмила. — Ведь ты сам говорил, что ласкаться лю бишь.
    Она погладила его по голове. Он нежно прижался к ней. Она сказала:
    — А уж и красив ты, Саша.
    Саша покраснел, засмеялся.
    — Тоже придумаете! — сказал он.
    Разговоры и мысли о красоте в применении к нему как-то смутили его; он еще никогда не любопытствовал узнать, красивым или уродом ка жется он людям.
    Людмила щипнула Сашину щеку. Саша улыб нулся. Щека покраснела пятном. Это было кра сиво. Людмила щипнула и за другую щеку. Саша не сопротивлялся. Он только взял ее руку, поцеловал и сказал:
    — Будет вам щипаться, ведь и мне больно, да и вы свои пальчики намозолите.
    — Туда же, — протянула Людмила, — больно, а сам какой комплиментщик стал.
    — Мне некогда, много уроков. Приласкайте меня еще немножко, на счастье, чтобы греку ответить на пять.
    — Выпроваживаешь! — сказала Людмила.
    Схватила его за руку, и подняла рукав выше локтя.
    — Нахлопать хотите? — спросил Саша, смущенно и виновато краснея.
    Но Людмила залюбовалась его рукою, повертела ее и так и этак.
    — Рукито у тебя какие красивые! — громко и радостно сказала она, и вдруг поцеловала около локтя.
    Саша зарделся, рванул руку, но Людмила удержала ее, и поцеловала еще несколько раз. Саша притих, потупился, и странное выражение легло на его ярких, полуулыбающихся губах, — и под навесом густых ресниц знойные щеки его начали бледнеть.
    Попрощались. Саша проводил Людмилу до калитки. Пошел бы и дальше, да не велела. Он остановился у калитки, и сказал:
    — Ходи, милая, почаще, носи пряничков по слаще.
    Первый раз сказанное — ты — прозвучало Люд миле нежною ласкою. Она порывисто обняла, поцеловала Сашу, и убежала. Саша стоял, как оглушенный.
    Саша обещал придти. Назначенный час прошел, — Саши не было. Людмила нетерпеливо ждала, — металась, томилась, смотрела в окно. Шаги заслышит на улице, — высунется. Сестры посмеивались. Она сердито и взволнованно говорила:
    — А ну вас! Отстаньте.
    Потом бурно набрасывалась на них с упреками, зачем смеются. И уже видно стало, что Саша не придет. Людмила заплакала от досады и огор чения.
    — Ойейечиньки! Охти мнечиньки! - дразнила ее Дарья.
    Людмила, всхлипывая, тихонько говорила, — в порыве горя забывая сердиться на то, что ее дразнят:
    - Старая карга противная не пустила его, под юбкой держит, чтоб он греков учил.
    Дарья с грубоватым сочувствием сказала:
    - Да и онто, пентюх, уйти не умеет.
    — С малюсеньким связалась, - презрительно молвила Валерия.
    Обе сестры, хоть и посмеивались, сочувствовали Людмиле. Они же все любили одна другую, лю били нежно, но не сильно: поверхностна нежная любовь! Дарья сказала:
    — Охота плакать, из-за молокососа глаза ермо лить. Вот-то, уж можно сказать, черт с младенцем связался.
    — Кто это черт? — запальчиво крикнула Люд мила, и вся багрово покраснела.
    — Да ты, матушка, — спокойно ответила Дарья, даром что молодая, а только...
    Дарья не договорила, и пронзительно засвистала.
    — Глупости! — сказала Людмила страннозвеня щим голосом.
    Странная, жестокая улыбка сквозь слезы озарила ее лицо, как ярко пылающий луч на закате сквозь последнее падение усталого дождя.
    Дарья спросила досадливо:
    — Да что в нем интересного, скажи, пожа луйста?
    Людмила все с тою же удивительною улыбкою, задумчиво и медленно ответила:
    — Какой он красавец! И сколько в нем есть неистраченных возможностей!
    — Ну, это дешево стоит, — решительно сказала Дарья. — Это у всех мальчишек есть.
    — Нет, не дешево, — с досадою ответила Люд мила. — Есть поганые.
    — А он чистый? — спросила Валерия; так пренебрежительно протянула «чистый».
    — Много ты понимаешь! — крикнула Людмила, но сейчас же опять заговорила тихо и мечтательно: — он невинный.
    — Еще бы! - насмешливо сказала Дарья.
    — Самый лучший возраст для мальчиков, — говорила Людмила, — четырнадцать — пятнадцать лет. Еще он ничего не может, и не понимает по настоящему, а уже все предчувствует, решительно все. И нет бороды противной.
    — Большое удовольствие! — с презрительною ужимкою сказала Валерия.
    Она была грустна. Ей казалось, что она - малень кая, слабая, хрупкая, и она завидовала сестрам, — Дарьину веселому смеху, и даже Людмилину плачу. Людмила сказала опять:
    — Ничего вы не понимаете. Я вовсе не так его люблю, как вы думаете. Любить мальчика лучше, чем влюбиться в пошлую физиономию с усиками. Я его невинно люблю. Мне от него ничего не надо.
    — Не надо, так чего ж ты его теребишь? - Грубо возразила Дарья.
    Людмила покраснела, и виноватое выражение тяжело легло на ее лице. Дарье стало жалко, она подошла к Людмиле, обняла ее, и сказала:
    - Ну, не дуйся, ведь мы не со зла говорим.
    Людмила опять заплакала, приникла к Дарьину плечу, и горестно сказала:
    — Я знаю, что уж тут не на что мне надеяться, но хоть бы немножко приласкал он меня, хоть бы какнибудь.
    — Ну что, тоска! — досадливо сказала Дарья, отошла от Людмилы, подперлась руками в бока, и звонко запела:

— Я вечор сваво милова
Оставляла ночевать.

    Валерия заливалась звонким, хрупким смехом. И у Людмилы глаза стали веселы и блудливы. Она порывисто прошла в свою комнату, обрызгала себя корилопсисом, — и запах пряный, сладкий, блудли вый охватил ее вкрадчивым соблазном. Она вышла на улицу нарядная, взволнованная, и нескромною прелестью соблазна веяло от нее.
    «Может быть, и встречу», — думала она.
    И встретила.
    — Хорош! — укоризненно и радостно крикнула она.
    Саша и смутился, и обрадовался.
    — Некогда было, — смущенно сказал он, — все же уроки, все учить надо, правда, некогда.
    — Врешь, миленький, — пойдемка сейчас.
    Он отнекивался смеючись, но видно было, что и рад тому, что Людмила его уводит. И Людмила привела его домой.
    — Привела! — с торжеством крикнула она сестрам, и за плечо отвела Сашу к себе.
    — Погоди, сейчас я с тобою разделаюсь, — погрозила она, и заложила дверь на задвижку, — вот теперь никто за тебя не заступится.
    Саша, заложив руки за пояс, неловко стоял посреди ее горницы, — ему было жутко и любо. Пахло какими-то новыми духами, празднично, сладко, но что-то в этом запахе задевало, бередило нервы, как прикосновение радостных, юрких, шерохо ватых змеек.

XVIII

    Передонов возвращался с одной из ученических квартир. Внезапно он был застигнут мелким дождем. Стал соображать, куда бы зайти, чтобы не гноить на дожде нового шелкового зонтика. Через дорогу, на каменном двухэтажном особнячке, увидел он вывеску: Контора нотариуса Гудаевского. Сын нотариуса учился во втором классе гимназии. Передонов решился войти. Заодно нажалуется на гимназиста.
    И отца, и мать застал он дома. Встретили его суетливо. Так и все здесь делалось.
    Николай Михайлович Гудаевский был человек невысокий, плотный, черноволосый, плешивый, с длинною бородою. Движения его всегда были стремительны и неожиданны; он словно не ходил, а носился, коротенький, как воробей, и никогда нельзя было узнать по его лицу и положению, что он сделает в следующую минуту. Среди делового разговора он внезапно выкинет коленце, которое не столько насмешит, сколько приведет в недоумение своею беспричинностью. Дома или в гостях он сидит, сидит, и вдруг вскочит и без всякой видимой надобности быстро зашагает по горнице, крикнет, стукнет. На улице идет, идет, и вдруг остановится, присядет, или сделает выпад, или другое гимнастическое упражнение, и потом идет дальше. На совершаемых или свидетельствуемых у него актах Гудаевский любил делать смешные пометки, например, вместо того, чтобы написать об Иване Иваныче Иванове, живущем на Московской площади, в доме Ермиловой, он писал об Иване Иваныче Иванове, что живет на базарной площади, в том квартале, где нельзя дышать от зловония и т. д., упоминал даже иногда о числе кур и гусей у этого человека, подпись которого он свидетельствует.
    Юлия Гудаевская, страстная, жестоко сентимен тальная, длинная, тонкая, сухая, странно, — при не сходстве фигур, — походила на мужа ухватками: такие же порывистые движения, такая же совершен ная несоразмерность с движениями других. Одевалась она пестро и молодо, и при быстрых движениях своих постоянно развевалась во все сто роны длинными разноцветными лентами, которыми любила украшать в изобилии и свой наряд, и свою прическу.
    Антоша, тоненький, юркий мальчик, вежливо шаркнул. Передонова усадили в гостиной, и он немедленно начал жаловаться на Антошу: ленив, невнимателен, в классе не слушает, разговаривает и смеется, на переменах шалит. Антоша удивился, — он не знал, что окажется таким плохим, — и принялся горячо оправдываться. Родители оба взволновались.
    — Позвольте, — кричал отец, — скажите мне, в чем же именно состоят его шалости?
    — Ника, не защищай его, — кричала мать, — он не должен шалить.
    — Да что он нашалил? — допрашивал отец, бегая, словно катаясь, на коротеньких ножках.
    — Вообще шалит, возится, дерется, — угрюмо говорил Передонов, — постоянно шалит.
    — Я не дерусь, — жалобно восклицал Антоша, — у кого хотите спросите, я ни с кем никогда не дрался.
    — Никому проходу не дает, — сказал Передо нов.
    — Хорошос, я сам пойду в гимназию, я узнаю от инспектора, — решительно сказал Гу даевский.
    — Ника, Ника, отчего ты не веришь! — кричала Юлия: — ты хочешь, чтобы Антоша негодяем вышел? Его высечь надо.
    — Вздор! вздор! — кричал отец.
    — Высеку, непременно высеку! — закричала мать, схватила сына за плечо, и потащила его в кухню, — Антоша, — кричала она, — пойдем, миленький, я тебя высеку.
    — Не дам! - закричал отец, вырывая сына. Мать не уступала, Антоша отчаянно кричал, родители толкались.
    — Помогите мне, Ардальон Борисыч, - закричала Юлия, — подержите этого изверга, пока я раз делаюсь с Антошей.
    Передонов пошел на помощь. Но Гудаевский вырвал сына, сильно оттолкнул жену, подскочил к Передонову, и грозно закричал:
    — Не лезьте! Две собаки грызутся, третья не приставай! Да я вас!
    Красный, растрепанный, потный, он потрясал в воздухе кулаком. Передонов попятился, бормоча невнятные слова. Юлия бегала вокруг мужа, стараясь ухватить Антошу; отец прятал его за себя, таская его за руку то вправо, то влево. Глаза у Юлии сверкали, и она кричала:
    — Разбойником вырастет! В тюрьме наси дится! В каторгу попадет!
    — Типун тебе на язык! — кричал Гудаевский. — Молчи, дура злая!
    — А, тиран! — взвизгнула Юлия, подскочила к мужу, ударила его кулаком в спину, и порывисто бросилась из гостиной.
    Гудаевский сжал кулаки, и подскочил к Пе редонову.
    — Вы смутьянить пришли, — закричал он. — Шалит Антоша? Вы врете, ничего он не шалит. Если бы он шалил, я бы и без вас это знал, а с вами я и говорить не хочу. Вы по городу ходите, дураков обманываете, мальчишек стегаете, диплом получить хотите на стегальных дел мастера. А здесь не на такого напали. Милостивый государь, прошу вас удалиться!
    Говоря это, он подскакивал к Передонову, и оттеснял его в угол. Передонов испугался и рад был бы убежать, да Гудаевский в пылу раздражения не заметил, что загородил выход. Антоша схватил отца сзади за фалды сюртука, и тянул его к себе. Отец сердито цыкнул на него, и лягнулся. Антоша проворно отскочил в сторону, но не выпустил отцова сюртука.
    — Цыц! — крикнул Гудаевский: — Антоша, не забывайся.
    — Папочка, — закричал Антоша, продолжая тянуть отца назад, — ты мешаешь Ардальону Борисычу пройти.
    Гудаевский быстро отскочил назад, — Антоша едва успел увернуться.
    — Извините, - сказал Гудаевский, и показал на дверь, - выход здесь, а задерживать не смею.
    Передонов поспешно пошел из гостиной. Гудаевский сложил ему из своих пальцев длинный нос, потом поддал в воздухе коленом, словно выталкивал гостя. Антоша захихикал. Гудаевский сердито прикрикнул на него:
    — Антоша, не забывайся! Смотри, завтра поеду в гимназию, и если это окажется правда, отдам тебя матери на исправление.
    — Я не шалил, он врет, — жалобно и пискливо сказал Антоша.
    — Антоша, не забывайся! — крикнул отец. — Не врет надо сказать, — ошибается. Только маленькие врут, взрослые изволят ошибаться.
    Меж тем Передонов выбрался в полутем ную прихожую, отыскал коекак пальто, и стал его надевать. От страха и волнения он не попа дал в рукава. Никто не пришел ему помочь. Вдруг откудато из боковой двери выбежала Юлия, шелестя развивающимися лентами, и горячо зашептала что-то, махая руками, и прыгая на цыпочках. Передонов не сразу ее понял.
    — Я так вам благодарна, — наконец расслышал он, — это так благородно с вашей стороны, так благородно, такое участие, все люди такие равнодушные, а вы вошли в положение бедной матери. Так трудно воспитывать детей, так трудно, вы не можете себе представить. У меня двое, и то голова кругом идет. Мой муж — тиран, он ужасный, ужасный человек, не правда ли? вы сами видели.
    — Да, — пробормотал Передонов, — ваш муж, как же это он, так нельзя, я забочусь, а он...
    — Ах, не говорите, — шептала Юлия, — ужасный человек. Он меня в гроб вгонит, и рад будет, и будет развращать моих детей, моего миленького Антошу. Но я — мать, я не дам, я все-таки высеку.
    — Не даст, — сказал Передонов, и мотнул головою по направлена к горницам.
    — Когда он уйдет в клуб. Не возьмет же он Антошу с собой! Он уйдет, а я до тех пор молчать буду, как будто согласилась с ним, а как только он уйдет, я его и высеку, а вы мне поможете. Ведь вы мне поможете, не правда ли?
    Передонов подумал и сказал:
    - Хорошо, только как же я узнаю?
    — Я пришлю за вами, я пришлю, — радостно за шептала Юлия. — Вы ждите, — как только он уйдет в клуб, так я и пришлю за вами.
    Вечером Передонову принесли записку от Гудаевской. Он прочел:

            «Достоуважаемый Ардальон Борисыч!
    «Муж ушел в клуб, и теперь я свободна от его варварства до часу ночи. Сделайте ваше одолжение, пожалуйте поскорее ко мне для содействия над преступным сыном. Я сознаю, что надо изгонять из него пороки, пока мал, а после поздно будет.
    >    >    Искренно уважающая Вас Юлия Гудаевская.
   
    Р.S. Пожалуйста, приходите поскорее, а то Антоша ляжет спать, так его придется будить».

    Передонов поспешно оделся, закутал горло шарфом, и отправился.
    — Куда ты, Ардальон Борисыч, на ночь глядя собрался? — спросила Варвара.
    — По делу, — угрюмо отвечал Передонов, то ропливо уходя.
    Варвара подумала с тоскою, что опять ей не спать долго. Хоть бы поскорее заставить его повенчаться! Вот-то можно будет спать и ночью, и днем, — вотто будет блаженство!
    На улице сомнения овладели Передоновым. А что, если это ловушка? А вдруг окажется, что Гудаевский дома, и его схватят и начнут бить? Не вернуться ли лучше назад?
    «Нет, надо дойти до их дома, — а там видно будет».
    Ночь, тихая, прохладная, темная, обступала со всех сторон, и заставляла замедлять шаги. Свежие веяния доносились с недалеких полей. В траве у заборов подымались легкие шорохи и шумы, и вокруг все казалось подозрительным и странным, — может быть, кто-нибудь крался сзади, и следил. Все предметы за тьмою странно и неожиданно таились, словно в них просыпалась иная, ночная жизнь, непонятная для человека, и враждебная ему. Передонов тихо шел по улицам, и бормотал:
    «Ничего не выследишь. Не на худое иду. Я, брат, о пользе службы забочусь. Так-то».
    Наконец, он добрался до жилища Гудаевских. Огонь виден был только в одном окне на улицу, остальные четыре были темны. Передонов поднялся на крыльцо тихохонько, постоял, прильнул ухом к двери, и послушал, — все было тихо. Он слегка дернул медную ручку звонка, — раздался далекий, слабый, дребезжащий звук. Но как он ни был слаб, он испугал Передонова, как будто за этим звуком должны были проснуться и устремиться к этим дверям все враждебные силы. Передонов быстро сбежал с крыльца, и прижался к стенке, притаясь за столбиком.
    Прошли короткие мгновения. Сердце у Передонова замирало, и тяжко колотилось.
    Послышались легкие шаги, стук отворенной двери, — Юлия выглянула на улицу, сверкая в темноте черными, страстными глазами.
    — Кто тут? — громким шепотом спросила она.
    Передонов немного отделился от стены и, за глядывая снизу в узкое отверстие двери, где было темно и тихо, спросил, тоже шепотом, — и голос его дрожал:
    - Ушел Николай Михайлович?
    — Ушел, ушел, — радостно зашептала и заки вала Юлия.
    Робко озираясь, Передонов вошел за нею в темные сени.
    — Извините, — шептала Юлия, — я без огня, а то еще кто увидит, будут болтать.
    Она шла впереди Передонова по лестнице, в коридор, где висела маленькая лампочка, бросая тусклый свет на верхние ступеньки. Юлия радостно и тихо смеялась, и ленты ее зыбко дрожали от ее смеха.
    — Ушел, — радостно шепнула она, оглянулась и окинула Передонова страстно горящими глазами. — Уж я боялась, что останется сегодня дома, так развоевался. Да не мог вытерпеть без винта. Я и прислугу отправила, — одна Лизина нянька осталась, — а то еще нам помешают. Ведь нынче люди, знаете, какие.
    От Юлии веяло жаром, и вся она была жаркая, сухая, как лучина. Она иногда хватала Передонова за рукав, и от этих быстрых сухих прикосновений словно быстрые сухие огоньки пробегали по всему его телу. Тихохонько, на цыпочках прошли они по коридору мимо нескольких запертых дверей, и остановились у последней, — у двери в детскую...
    Передонов оставил Юлию в полночь, уже когда она ждала, что скоро вернется муж. Он шел по темным улицам, угрюмый и пасмурный. Ему казалось, что кто-то все стоял около дома, и теперь следит за ним. Он бормотал:
    — Я по службе ходил. Я не виноват. Она сама захотела. Ты Меня не подденешь, не на такого напал.
    Варвара еще не спала, когда он вернулся. Карты лежали перед нею.
    Передонову казалось, что кто-то мог забраться, когда он входил. Может быть, сама Варвара впустила врага. Передонов сказал:
    — Я буду спать, а ты колдовать на картах станешь. Подавай сюда карты, а то околдуешь меня.
    Он отнял карты и спрятал себе под подушку. Варвара ухмылялась и говорила:
    — Петрушку валяешь. Я и колдоватьто не умею, очень мне надо.
    Его досадовало и страшило, что она ухмыляется: значит, думал он, она и без карт может. Вот под кроватью кот жмется и сверкает зелеными глазами, — на его шерсти можно колдовать, гладя кота впотьмах, чтобы сыпались искры. Вот под комодом мелькает опять старая недотыкомка, — не Варвара ли ее подсвистывает по ночам тихим свистом, похожим на храп?
    Гадкий и страшный приснился Передонову сон: пришел Пыльников, стал на пороге, манил и улыбался. Словно кто-то повлек Передонова к нему, и Пыльников повел его по темным, грязным улицам, а кот бежал рядом, и светил зелеными зрачками...

XIX

    Странности в поведении Передонова все более день ото дня беспокоили Хрипача. Он посоветовался с гимназическим врачем, не сошел ли Передонов с ума. Врач со смехом ответил, что Передонову сходить не с чего, а просто дурит по глупости. Поступали и жалобы. Начала Адаменко: она прислала директору тетрадь ее брата с единицею за хорошо исполненную работу.
    Директор во время одной из перемен при гласил к себе Передонова.
    «А, право, похож на помешанного», — подумал Хрипач, увидев следы смятения и ужаса на ту пом, сумрачном лице Передонова.
    — Я имею к вам претензию, — заговорил Хри пач сухою скороговоркою. — Каждый раз, как мне приходится давать урок рядом с вами, у меня голова буквально трещит, — такой хохот подымается в вашем классе. Не могу ли я вас просить давать уроки не столь веселого содержания? «Шутить и все шутить, — как вас на это станет?»
    — Я не виноват, — сердито сказал Передо нов, — они сами смеются. Да и нельзя же все о букве «ять» да о сатирах Кантемира говорить, иногда и скажешь что-нибудь, а они сейчас зубы скалят. Распущены очень. Подтянуть их надо.
    — Желательно, и даже необходимо, чтобы работа в классе имела серьезный характер, — сухо ска зал Хрипач. — И еще одно.
    Хрипач показал Передонову две тетради, и сказал:
    — Вот две тетради по вашему предмету, обе учеников одного класса, Адаменка и моего сына. Мне пришлось их сравнить, и я принужден сде лать вывод о вашем не вполне внимательном отношении к делу. Последняя работа Адаменка, исполненная весьма удовлетворительно, оценена единицею, тогда как работа моего сына, написанн ая хуже, заслужила четверку. Очевидно, что вы ошиблись, балл одного ученика поставили другому, и наоборот. Хотя человеку свойственно ошибаться, но все же прошу вас избегать подобных ошибок, они возбуждают совершенно основательное неудо вольствие родителей и самих учащихся.
    Передонов пробормотал что-то невнятное.
    В классах он со злости усиленно принялся дразнить маленьких, наказанных на днях по его жалобам. Особенно напал он на Крамаренка. Тот молчал, бледнел под своим темным загаром, и глаза его сверкали.
    Выйдя из гимназии, Крамаренко в этот день не торопился домой. Он постоял у ворот, поглядывая на подъезд. Когда вышел Передонов, Крамаренко пошел за ним в некотором отдалении, пережидая редких прохожих.
    Передонов шел медленно. Хмурая погода наводила на него тоску. Его лицо в последние дни принимало все более тупое выражение. Взгляд или был остановлен на чем-то далеком, или странно блуждал. Казалось, что он постоянно всматривается за предмет. От этого предметы в его глазах раздваивались, млели, мережили.
    Кого же он высматривал? Доносчиков. Они прятались за все предметы, шушукались, смеялись. Враги наслали на Передонова целую армию донос чиков. Иногда Передонов старался быстро накрыть их. Но они всегда успевали вовремя убежать, — словно сквозь землю провалятся...
    Передонов услышал за собою быстрые, смелые шаги по мосткам, испуганно оглянулся, — Крама ренко поравнялся с ним, и смотрел на него горя щими глазами решительно и злобно, бледный, тонкий, как маленький дикарь, готовый броситься на врага. Этот взгляд пугал Передонова.
    «А вдруг укусит?» — подумал он.
    Пошел поскорее, — Крамаренко не отставал; пошел потише, — и Крамаренко замедлил шаги. Передонов остановился, и сердито сказал:
    — Чего толкаешься, черныш драный! Вот сейчас к отцу отведу.
    Крамаренко тоже остановился, все продолжая смотреть на Передонова. Теперь они стали один против другого на шатких мостках пустынной улицы, у серого, безучастного ко всему живому, забора. Крамаренко, весь дрожа, шипящим голосом сказал:
    — Подлец!
    Усмехнулся, повернулся, чтобы уходить. Сделал шага три, приостановился, оглянулся, повторил по громче:
    - Этакий подлец! Гадина!
    Плюнул и пошел. Передонов угрюмо посмотрел за ним, и тоже отправился домой. Смутные, боязливые мысли медленно чередовались в его голове.
    Вершина окликнула его. Она стояла за решеткою своего сада, у калитки, укутанная в большой черный платок, и курила. Передонов не сразу признал Вершину. В ее фигуре пригрезилось ему что-то зловещее, — черная колдунья стояла, распускала чарующий дым, ворожила. Он плюнул, зачурался. Вершина засмеялась и спросила:
    — Что это вы, Ардальон Борисыч?
    Передонов тупо посмотрел на нее, и наконец сказал:
    — А, это — вы! А я вас и не узнал.
    — Это — хорошая примета. Значит, я скоро буду богатой, — сказала Вершина.
    Передонову это не понравилось: разбогатетьто ему самому хотелось бы.
    — Ну, да, — сердито сказал он, — чего вам бо гатеть! Будет с вас и того, что есть.
    — А вот я двести тысяч выиграю, — криво улыбаясь, сказала Вершина.
    — Нет, это я выиграю двести тысяч, — спо рил Передонов.
    — Я — в один тираж, вы — в другой, - ска зала Вершина.
    — Ну, это вы врете, — грубо сказал Передо нов. — Это не бывает, в одном городе два выигрыша. Говорят вам, я выиграю.
    Вершина заметила, что он сердится. Перестала спорить. Открыла калитку и, заманивая Передонова, сказала:
    — Что ж мы тут стоим? Зайдите, пожалуйста, у нас Мурин.
    Имя Мурина напомнило Передонову приятное для него, — выпивку, закуску. Он вошел.
    В темноватой из-за деревьев гостиной си дели Марта с красным, завязанным бантом, платочком на шее и с повеселевшими глазами, — Мурин, больше обыкновенная растрепанный и чем-то словно обрадованный, — и возрастный гим назист Виткевич: он ухаживал за Вершиною, думал, что она в него влюблена, и мечтал оставить гимназию, жениться на Вершиной, и заняться хозяйством в ее именьице.
    Мурин поднялся на встречу входившему Передонову с преувеличенно радостными восклицаниями, лицо его сделалось еще слаще, глазки замаслились, — и все это не шло к его дюжей фигуре и взлохмаченным волосам, в которых виднелись даже кое-где былинки сена.
    — Дела обтяпываю, — громко и сипло загово рил он, — у меня везде: дела, а вот кстати милые хозяйки и чайком побаловали.
    — Ну да, дела, — сердито отвечал Передонов, — какие у вас дела! Вы не служите, а так деньги наживаете. Это вот у меня дела.
    — Что ж, дела — это и есть чужие деньги, — с громким хохотом возразил Мурин.
    Вершина криво улыбалась и усаживала Пере донова к столу. На круглом преддиванном столе тесно стояли стаканы и чашки с чаем, ром, варенье из куманики, серебряная сквозная, крытая вязаною салфеточкою, корзинка со сладкими булками и домашними миндальными пряничками.
    От стакана Мурина сильно пахло ромом, а Виткевич положил себе на стеклянное блюдечко в виде раковины много варенья. Марта с види мым удовольствием ела маленькими кусочками сладкую булку. Вершина угощала и Передонова, — он отказался от чая.
    Еще отравят, — подумал он. — Отравитьто всего легче, — сам выпьешь, и не заметишь, яд сладкий бывает, а домой придешь, и ноги протянешь.
    И ему было досадно, зачем для Мурина поставили варенье, а когда он пришел, то для него не хотят принести новой банки с вареньем получше. Не одна у них куманика, — много всякого варенья наварили.
    Я Вершина, точно, ухаживала за Муриным. Видя, что на Передонова мало надежды, она подыскивала Марте и других женихов. Теперь она приманивала Мурина. Полуодичавший в гонении за трудно дававшимися барышами помещик охотно шел на приманку: Марта ему нравилась.
    Марта была рада, — ведь это была ее постоянная мечта, что вот найдется ей жених, и она выйдет замуж, и у нее будет хорошее хозяйство, и дом — полная чаша. И она смотрела на Мурина влюбленными глазами. Сорокалетний громадный мужчина с грубым голосом и с простоватым выражением в лице и в каждом движении ка зался ей образцом мужской силы, молодечества, красоты и доброты.
    Передонов заметил влюбленные взгляды, которыми обменивались Мурин и Марта, — заметил потому, что ожидал от Марты преклонения перед ним самим. Он сердито сказал Мурину:
    - Точно жених сидишь, вся физиономия сияет.
    — Это я от радости, — возбужденным, веселым голосом сказал Мурин, — что вот дело мое хорошо обделал.
    Он подмигнул хозяйкам. Они обе радостно улыбались. Передонов сердито спросил, презрительно щуря глаза:
    — Невесту, что ли, нашел? Приданого много дают?
    Мурин говорил, как будто и не слышал этих вопросов:
    — Вот Наталья Афанасьевна, дай ей Бог всего хорошего, моего Ванюшку согласилась у себя поместить. Он будет тут жить, как у Христа за пазухой, и мое сердце будет спокойно, что не изба луется.
    — Будет шалить вместе с Владей, — угрюмо сказал Передонов, — еще дом сожгут.
    — Не посмеет! — решительно крикнул Му рин. — Вы, матушка Наталья Афанасьевна, за это не беспокойтесь: он у вас по струнке будет ходить.
    Вершина, чтобы прекратить этот разговор, сказала, криво улыбаясь:
    - Что-то мне кисленького захотелось.
    — Не хотите ли брусники с яблоками? Я принесу, — сказала Марта, быстро вставая с места.
    - Пожалуй, принеси.
    Марта побежала из комнаты. Вершина даже не посмотрела за нею, - она привыкла принимать спокойно Мартины угождения, как нечто должное. Она сидела покойно и глубоко на диване, пускала синие дымные клубы, и сравнивала мужчин, кото рые разговаривали, Передонов — сердито и вяло, Мурин — весело и оживленно.
    Мурин нравился ей гораздо больше. У него добродушное лицо, а Передонов и улыбаться не умеет. Нравился ей Мурин всем, — большой, толстый, привлекательный, говорит приятным низким голосом, и к ней очень почтителен. Вершина даже подумывала порой, не повернуть ли дело так, чтобы Мурин посватался не к Марте, а к ней. Но она всегда кончала свои размышления тем, что великодушно уступала его Марте.
    «За меня, — думала она, — всякий посватается, раз что я с деньгами, и я могу выбрать кого захочу. Вот, хоть этого юношу возьму», — думала она, и не без удовольствия останавливала свой взор на зеленоватом, нахальном, но все-таки красивом лице Виткевича, который говорил мало, ел много, посматривал на Вершину, и нагло при этом улы бался.
    Марта принесла в глиняной чашечке бруснику с яблоками, и принялась рассказывать, что нынче ночью видела во сне, как была в подружках на свадьбе, и ила ананасы и блины с медом, в одном блине нашла бумажку сто рублей, и как от нее деньги отняли, и как она плакала. Так в слезах и проснулась.
    — Надо было потихоньку спрятать, чтоб никто не видал, — сердито сказал Передонов, — а то вы и во сне не сумели денег удержать, какая ж вы хозяйка!
    — Ну, этих денег нечего жалеть, — сказала Вершина, — во сне мало ли что увидишь.
    — А мне так страсть как жалко этих денег, — простодушно сказала Марта, — целых сто рублей!
    На глазах у нее навернулись слезы, и она принужденно засмеялась, чтобы не заплакать. Мурин суетливо полез в карман, восклицая:
    — Матушка, Марта Станиславовна, да вы не жалейте, мы сейчас это поправим!
    Он достал из бумажника сторублевку, положил ее перед Мартою на стол, хлопнул по ней ладонью, и крикнул:
    — Извольте! Уж эту никто не отнимет. Марта обрадовалась было, но потом ярко покраснела, и смущенно сказала:
    — Ах, что это вы, Владимир Иванович, разве я к тому! Я не возьму, что это вы, право!
    — Нет, уж не извольте обижать, — сказал Мурин, посмеиваясь и не убирая денег, — пусть уж, значит, сон в руку будет.
    — Да нет, как же, мне стыдно, я ни за что не возьму, - отнекивалась Марта, жадными глазами посматривая на сторублевку.
    — Чего кобянитесь, коли дают, — сказал Вит кевич, — вот ведь счастье людям валится само в руки, — сказал он с завистливым вздохом.
    Мурин стал перед Мартою, и воскликнул убеждающим голосом:
    — Матушка, Марта Станиславовна, верьте слову, я от всей души, — берите, пожалуйста! А коли даром не хотите, так это за то, чтобы вы за моим Ванюшкой посмотрели. То, что мы сговорились с Натальей Афанасьевной, то так и будет, а это, значит, вам, — за посмотренье, значит.
    — Да как же так, это очень много, — нерешительно сказала Марта.
    — За первые полгода, — сказал Мурин, и по клонился Марте в пояс, — уж не обидьте, возь мите, и уж будьте вы моему Ванюшке заместо старшей сестрицы.
    — Ну, что же, Марта, бери, — сказала Вершина, — благодари Владимира Иваныча.
    Марта, стыдливо и радостно краснея, взяла деньги. Мурин принялся горячо ее благодарить.
    — Сватайся сразу, дешевле будет, — с яростью сказал Передонов, - ишь как разгрибанился!
    Виткевич захохотал, а остальные сделали вид, что не слышали. Вершина начала было рассказывать свой сон, — Передонов не дослушал и стал прощаться. Мурин пригласил его к себе на вечер.
    - Ко всенощной надо, — сказал Передонов.
    — Что это Ардальон Борисыч какое к церкви получил усердие, — с сухим и быстрым смешком сказала Вершина.
    — Я всегда, — отвечал он, — я в Бога верую, не так, как другие. Может быть, я один в гимназии такой. За то меня и преследуют. Директор безбожник.
    — Когда будет свободно, сами назначьте, — сказал Мурин.
    Передонов сказал, сердито комкая фуражку:
    — Мне по гостям некогда ходить.
    Но сейчас же вспомнил, что Мурин вкусно кормит и хорошо поит, и сказал:
    — Ну, в понедельник я могу придти.
    Мурин пришел в восторг, и стал было звать Вершину и Марту. Но Передонов сказал:
    — Нет, дам не надо. А то напьешься, да еще ляпнешь что-нибудь без предварительной цензуры, так при дамах неудобно.
    Когда Передонов ушел, Вершина, усмехаясь, сказала:
    — Чудит Ардальон Борисыч. Очень уж ему инспектором хочется быть, а Варвара его, должно быть, за нос водит. Вот он и куролесит.
    Владя, — он при Передонове прятался, — вышел и сказал со злорадною усмешкою:
    — А слесарята узнали от когото, что это Передонов их выдал.
    — Они ему стекла побьют! — с радостным хохотом воскликнул Виткевич.
    На улице все казалось Передонову враждебным и зловещим. Баран стоял на перекрестке, и тупо смотрел на Передонова. Этот баран был так похож на Володина, что Передонов испугался. Он думал, что, может быть, Володин оборачивается бараном, чтобы следить.
    «Почем мы знаем, — думал он, — может быть, это и можно; наука еще не дошла, а, может быть, кто-нибудь и знает. Ведь вот французы - ученый народ, а у них в Париже завелись волшебники да маги», — думал Передонов. И страшно ему стало. «Еще лягаться начнет этот баран», — думал он.
    Баран заблеял, и это было похоже на смех у Володина, резкий, пронзительный, неприятный.
    Встретился опять жандармский офицер. Пере донов подошел к нему, и шепотом сказал:
    — Вы послеживайте за Адаменко. Она переписывается с социалистами, да она и сама такая.
    Рубовский молча и с удивлением посмотрел на него. Передонов пошел дальше, и думал тоскливо:
    «Что это он все попадается? Все следит за мной, и городовых везде наставил».
    Грязные улицы, пасмурное небо, жалкие домишки, оборванные, вялые дети, — ото всего веяло тоскою, одичалостью, неизбывною печалью.
    «Это — нехороший город, — думал Передонов, — и люди здесь злые, скверные; поскорее бы уехать в другой город, где все учителя будут кланяться низенько, а все школьники будут бояться и шептать в страхе: инспектор идет. Да, начальникам совсем иначе живется на свете».
    — Господин инспектор второго района Рубанской губернии, — бормотал он себе под нос, — его высокородие, статский советник Передонов. Вот как! Знай наших! Его превосходительство, господин директор народных училищ Рубанской губернии, действительный статский советник Пере донов. Шапки долой! В отставку подавайте! Вон! Я вас подтяну!
    Лицо у Передонова делалось надменным: он получал уже в своем скудном воображении долю власти.
    Когда Передонов пришел домой, он услышал, еще снимая пальто, доносившиеся из столовой резкие звуки, — это смеялся Володин. Сердце у Передонова упало.
    «Успел уже и сюда прибежать, — подумал он: — может быть, сговариваются с Варварою, как бы меня околпачить. Потому и смеется, — рад, что Варвара с ним заодно».
    Тоскливый, злой вошел он в столовую. Уже было накрыто к обеду. Варвара с озабоченным лицом встретила Передонова.
    — Ардальон Борисыч! — воскликнула она, — у насто какое приключение! Кот сбежал.
    — Ну! — крикнул Передонов с выражением ужаса на лице. — Зачем же вы его отпустили?
    — Что же мне за хвост его к юбке пришить? — досадливо спросила Варвара.
    Володин хихикнул. Передонов думал, что кот отправился, может быть, к жандармскому, и там вымурлычит все, что знает о Передонове, и о том, куда и зачем Передонов ходил по ночам, — все откроет, да еще и того примяукает, чего и не было. Беды! Передонов сел на стул у стола, опустил голову, и, комкая конец у скатерти, погрузился в грустные размышления.
    — Это уж завсегда коты изволят на старую квартиру сбегать, - сказал Володин, — потому как кошки к месту привыкают, а не к хозяину. Кошку надо закружить, как переносить на новую квартиру, и дороги ей не показывать, а то непре менно убежит.
    Передонов слушал с утешением.
    — Так ты думаешь, Павлуша, что он на старую квартиру сбежал? — спросил он.
    — Беспременно так, Ардаша, — отвечал Во лодин.
    Передонов встал и крикнул:
    - Ну так выпьем, Павлушка! Володин захихикал.
    — Это можно, Ардаша, — сказал он, — выпить завсегда даже очень можно.
    — Я кота достать надо оттуда! — решил Пере донов.
    — Сокровище! — ухмыляясь, отвечала Варвара, - вот после обеда пошлю Клавдюшку.
    Сели обедать. Володин был весел, болтал и смеялся. Смех его звучал для Передонова, как блеянье того барана на улице.
    «И чего он злоумышляет? — думал Передо нов, — много ли ему надо?»
    И подумал Передонов, что, может быть, удастся задобрить Володина.
    — Слушай, Павлуша, — сказал он, — если ты не станешь мне вредить, то я тебе буду леденцов покупать по фунту в неделю, самый первый сорт, — соси себе за мое здоровье.
    Володин засмеялся, но тотчас же сделал оби женное лицо, и сказал:
    — Я, Ардальон Борисыч, вам вредить не со гласен, а только мне леденцов не надо, потому как я их не люблю.
    Передонов приуныл. Варвара, ухмыляючись, сказала:
    — Полно тебе петрушку валять, Ардальон Бо рисыч, чем он тебе может навредить?
    — Напакостить всякий дурак может, - уныло сказал Передонов.
    Володин обиженно выпятил губы, покачал головою, и сказал:
    — Если вы, Ардальон Борисыч, так обо мне понимаете, то одно только могу сказать: благодарю покорно. Если вы обо мне так, то что же я после этого должен делать? Как это я должен понимать, в каком смысле?
    -. Выпей водки, Павлушка, и мне налей, — ска зал Передонов.
    — Вы на него не смотрите, Павел Василье вич, — утешала Володина Варвара, — он ведь это так говорит, — душа не знает, что язык болтает.
    Володин замолчал и, храня обиженный вид, принялся наливать водку из графина в рюмки. Варвара сказала, ухмыляясь:
    — Как же это, Ардальон Борисыч, ты не боишься от него водку пить? Ведь он ее, мо жет быть, наговорил, — вот он что-то губами разводит.
    На лице у Передонова изобразился ужас. Он схватил налитую Володиным рюмку, выплеснул из нее водку на пол, и закричал:
    — Чур меня, чур, чур, чур! Заговор на заговорщика, — злому языку сохнуть, черному глазу лопнуть. Ему карачун, меня чурперечур.
    Потом повернулся к Володину с озлоблен ным лицом, показал кукиш, и сказал:
    — Натко, выкуси. Ты хитер, а я похитрее.
    Варвара хохотала. Володин обиженным дребезжащим голосом говорил, словно блеял:
    — Это вот вы, Ардальон Борисыч, всякие волшебные слова знаете и произносите, а я никогда не изволил магией заниматься. Я вам ни водки, ни чего другого не согласен наговаривать, а это, может быть, вы от меня моих невест отколдовываете.
    — Вывез! — сердито сказал Передонов: — мне не надо твоих невест, я могу и почище взять.
    — Вы моему глазу лопнуть наговорили, — продолжал Володин, — только смотрите, как бы у вас раньше очки не лопнули.
    Передонов схватился испуганно за очки.
    — Что мелешь! — проворчал он: — языкто у тебя, как помело.
    Варвара опасливо посмотрела на Володина, и сказала сердито:
    — Не ехидничайте, Павел Васильевич, ку шайте себе суп, а то простынет. Ишь, ехидник какой!
    Она подумала, что, пожалуй, и кстати зачурался Ардальон Борисыч. Володин принялся есть суп, все помолчали немного, и потом Володин обиженным голосом сказал:
    — Не даром я сегодня во сне видел, что меня медом мазали. Помазали вы меня, Ардальон Борисыч.
    — Еще не так бы вас надо помазать, — сердито сказала Варвара.
    — За что же? позвольте узнать. Кажется, я ничего такого, - говорил Володин.
    — За то, что язык у вас скверный, — объяс нила Варвара. — Нельзя всего болтать, что вздумаете, — в какой час молвится.

XX

    Вечером Передонов пошел в клуб, — позвали играть в карты. Был там и нотариус Гудаевский. Передонов испугался, когда увидел его. Но Гудаевский вел себя мирно, и Передонов успокоился.
    Играли долго, пили много. Поздно ночью в буфете Гудаевский внезапно подскочил к Передонову, без всяких объяснений ударил его по лицу несколько раз, разбил ему очки, и проворно удалился из клуба. Передонов не оказал никакого сопротивления, притворился пьяным, повалился на пол, и захрапел. Его растолкали и выпроводили домой.
    На другой день об этой драке говорили по всему городу.
    В этот вечер Варвара нашла случай украсть у Передонова первое поддельное письмо. Это было ей необходимо, по требованию Грушиной, чтобы впоследствии, при сравнении двух подделок, не оказалось разницы. Передонов носил это письмо с собою, но сегодня как-то случайно оставил его дома: переодеваясь из вицмундира в сюртук, вынул его из кармана, сунул под учебник на комоде, да там и забыл. Варвара сожгла его на свечке у Грушиной.
    Когда, поздно ночью, Передонов вернулся, и Варвара увидела его разбитые очки, он сказал ей, что они сами лопнули. Она поверила и решила, что виною тому злой язык у Володина. Поверил в злой язык и сам Передонов. Впрочем, на другой день Грушина подробно рассказала Варваре о драке в клубе.
    Утром, одеваясь, Передонов хватился письма, нигде не нашел, и ужаснулся. Он закричал диким голосом:
    - Варвара, где письмо?
    Варвара смешалась.
    — Какое письмо? — спросила она, глядя на Передонова испуганными, злыми глазами.
    — Княгинино! — кричал Передонов.
    Варвара коекак собралась с духом. Нахально ухмыляясь, она сказала:
    — А я почем знаю, где оно! Бросил, должно быть, в ненужные бумаги, а Клавдюшка и сожгла. Ищи у себя, коли еще оно цело.
    Передонов ушел в гимназию в мрачном настроении. Вчерашние неприятности припомнились ему. Он думал о Крамаренке: как этот скверный мальчишка решился назвать его подлецом?
    Значит, он не боится Передонова. Уж не знает ли он чего-нибудь о Передонове? Знает и хочет до нести.
    В классе Крамаренко смотрел на Передонова в упор, и улыбался, и это еще более страшило Передонова.
    В третью перемену Передонова опять пригла сили к директору. Он пошел, смутно предчув ствуя что-то неприятное.
    Со всех сторон до Хрипача доносились слухи о подвигах Передонова. Сегодня утром ему рас сказали о вчерашнем происшествии в клубе. Вчера же после уроков к нему явился Володя Бультяков, на днях наказанный своею хозяйкою по жалобе от Передонова. Опасаясь вторичного посещения его с такими же последствиями, мальчик пожаловался директору.
    Сухим, резким голосом Хрипач передал Пе редонову дошедшие до него слухи, — из достоверных источников, прибавил он, — о том, что Передонов ходит на квартиры к ученикам, сообщает их родителям или воспитателям неточные сведения об успехах и поведении их детей, и требует, чтобы мальчиков секли, вследствие чего происходят иногда крупные неприятности с роди телями, как, например, вчера в клубе с но тариусом Гудаевским.
    Передонов слушал озлобленно, трусливо. Хри пач замолчал.
    — Что ж такое, — сердито сказал Передонов, — он дерется, а разве это позволяется? Он не имел никакого права мне в рожу заехать. Он в цер ковь не ходит, в обезьяну верует, и сына в ту же секту совращает. На него надо донести, — он социалист.
    Хрипач внимательно посмотрел на Передо нова, и сказал внушительно:
    — Все это не наше дело, и я совершенно не понимаю, что вы разумеете под оригинальным выражением «верует в обезьяну». По моему мнению, не следовало бы обогащать историю религий вновь изобретаемыми культами. Относительно же нанесенного вам оскорбления вам следовало бы привлечь его к суду. А самое лучшее было бы для вас — оставить нашу гимназию. Это был бы наилучший исход и для вас лично и для гимназии.
    — Я инспектором буду, — сердито возразил Передонов.
    — До тех же пор, — продолжал Хрипач,- вам следует воздержаться от этих странных прогулок. Согласитесь сами, что такое поведение неприлично педагогу и роняет достоинство учителя в глазах учеников. Ходить по домам сечь мальчиков, — это, согласитесь сами...
    Хрипач не кончил и пожал плечами.
    — Что ж такое! — опять возразил Передонов, - я для их же пользы.
    — Пожалуйста, не будем спорить, — резко пре рвал Хрипач, — я самым решительным образом требую от вас, чтоб это больше не повторялось.
    Передонов сердито смотрел на директора.
    Сегодня вечером решили справлять новоселье. Позвали всех своих знакомых. Передонов ходил по комнатам, и посматривал, все ли в порядке, нет ли где чего такого, о чем могут донести. Он думал:
    «Что ж, кажется, все хорошо, — запрещенных книжек не видно, лампадки теплятся, царские портреты висят на стене, на почетном месте».
    Вдруг Мицкевич со стены подмигнул Пере донову.
    «Подведет», — испуганно подумал Передонов, быстро снял портрет, и потащил его в отхожее место, чтобы заменить им Пушкина, а Пушкина повесить сюда.
    «Все-таки Пушкин — придворный человек», — думал он, вешая его на стену в столовой.
    Потом припомнил он, что вечером будут играть, и решил осмотреть карты. Он взял распечатанную колоду, которая только однажды была в употреблении, и принялся перебирать карты, словно отыскивая в них что-то. Лица у фигур ему не нравились: глазастые такие.
    В последнее время за игрою ему все казалось, что карты ухмыляются, как Варвара. Даже какая-нибудь пиковая шестерка являла нахальный вид, и непристойно вихлялась.
    Передонов собрал все карты, какие были, и остриями ножниц проколол глаза фигурам, чтобы они не подсматривали. Сначала сделал он это с игранными картами, а потом распечатал и новые колоды. Все это проделывал он с оглядкою, словно боялся, что его накроют. К счастью его, Варвара занялась в кухне, и не заглядывала в горницы, — да и как ей было уйти от такого изобилия съестных припасов: как раз Клавдия чемнибудь попользуется. Когда ей что-нибудь надобилось в горницах, она посылала туда Клавдию. Каждый раз, когда Клавдия входила, Передонов вздрагивал, прятал ножницы в карман, и при творялся, что раскладывает пасьянс.
    Меж тем как Передонов, таким образом, лишал королей и дам возможности досаждать ему подсматриванием, надвигалась на него неприятность с другой стороны. Ту шляпу, которую на прежней квартире Передонов забросил на печку, чтоб она не попадалась под руку, нашла Ершова. До мекнулась она, что не спроста оставлена шляпа: ненавистники — ее съехавшие жильцы, и очень может быть, — думала Ершова, — что они со зла на нее наколдовали в шляпу что-нибудь такое, от чего квартиру никто не станет снимать. В страхе и в досаде понесла она шляпу знахарке Та осмо трела шляпу, таинственно и сурово пошептала над нею, поплевала на все четыре стороны, и сказала Ершовой:
    — Они тебе напакостили, а ты им отпакости. Сильный колдун ворожил, да я хитрее, я напротив его тебе так выворожу, что его самого ско режит.
    И она еще долго ворожила над шляпою, и, получив от Ершовой щедрые дары, велела ей отдать шляпу рыжему парню, чтоб он отнес шляпу Передонову, отдал ее первому, кого встретит, а сам бежал бы без оглядки.
    Случилось так, что первый рыжий парень, встреченный Ершовою, был один из слесарят, злобившихся на Передонова за раскрытие ночной проказы. Он с удовольствием взялся за пятак исполнил поручение, и по дороге от себя усердно наплевал в шляпу. В квартире у Передонова, встретив в темных сенцах самое Варвару, он сунул ей шляпу, и убежал так проворно, что Варвара не успела его разглядеть.
    И вот, едва успел Передонов ослепить последнего валета, как вошла в горницу Варвара, удивленная и даже испуганная, и сказала дрожащим от волнения голосом:
    - Ардальон Борисыч, посмотри, что это такое.
    Передонов взглянул и замер от ужаса. Та самая шляпа, от которой он было отделался, теперь была в Варвариных руках помятая, запы ленная, едва хранящая следы былого великолепия. Он спросил, задыхаясь от ужаса:
    - Откуда, откуда это?
    Варвара испуганным голосом рассказала, как получила эту шляпу от юркого мальчишки, который словно из-под земли вырос перед нею, и опять словно сквозь землю провалился. Она сказала:
    — Это — никто, как Ершиха. Это она тебе наколдовала в шляпу, уж это непременно.
    Передонов бормотал что-то неразборчивое, и зубы его стучали от страха. Мрачные опасения и предчувствия томили его. Он ходил хмурясь, а серая недотыкомка бегала под стульями, и хихи кала.
    Гости собрались рано. Нанесли на новоселье много пирогов, яблок и груш. Варвара прини мала все это с радостью, только из приличия при говаривала:
    — Ну, к чему это вы? Напрасно беспокоились.
    Но если ей казалось, что принесли дешевое или плохое, то она сердилась. Не нравилось ей тоже, если двое гостей приносили одинаковое.
    Не теряя времени, сели за карты. Играли в стуколку, на двух столах.
    — Ах, батюшки! — воскликнула Грушина, — что это, корольто у меня слепой!
    — Да и у меня дама безглазая, — всмотревшись в свои карты, сказала Преполовенская, — да и валет тоже.
    Гости со смехом принялись рассматривать карты. Преполовенский заговорил:
    — Тото я смотрю, что такое, шершавые карты, — а это вот отчего. А я все щупаю, — что такое, думаю, шершавая какая рубашка, а это, выходит, от этих дырочек. Тото она, рубашкато, и шершавая.
    Все смеялись, один только Передонов был угрюм. Варвара, ухмыляясь, говорила:
    — Ведь вы знаете, мой Ардальон Борисыч все чудит, все придумывает разные штуки.
    — Да зачем ты это? — с громким хохотом спрашивал Рутилов.
    — Что им глаза? — угрюмо сказал Передо нов, — им не надо смотреть.
    Все хохотали, а Передонов оставался угрюм и молчалив. Ему казалось, что ослепленные фигуры кривляются, ухмыляются и подмигивают ему зияющими дырками в своих глазах.
    «Может быть, — думал Передонов, — они те перь изловчились носом смотреть».
    Как почти всегда, ему не везло, и на лицах у королей, дам и валетов чудилось ему выражение насмешки и злобы; пиковая дама даже зу бами скрипела, очевидно, злобясь на то, что ее ослепили. Наконец после одного крупного ремиза Передонов схватил колоду карт, и с яростью принялся рвать ее в клочья. Гости хохотали. Варвара, ухмыляясь, говорила:
    — Уж он у меня всегда такой, — выпьет, да и начнет чудить.
    — С пьяных глаз, значить? — язвительно сказала Преполовенская. - Слышите, Ардальон Борисыч, как ваша сестрица о вас понимает.
    Варвара покраснела и сказала сердито:
    - Что вы к словам цепляетесь?
    Преполовенская улыбалась и молчала.
    Взамен разорванной, взяли новую колоду карт, и продолжали игру.
    Вдруг послышался грохот, — разбилось оконное стекло, камень упал на пол, близ стола, где сидел Передонов. Под окном слышен был тихий говор, смех, потом быстрый, удаляющийся топот, все в переполохе вскочили с мест; женщины, как водится, завизжали. Подняли камень, рассматривали его испуганно, к окну никто не решался подойти, — сперва выслали на улицу Клавдию, и только тогда, когда она донесла, что на улице пусто, стали рассматривать разбитое стекло.
    Володин сообразил, что это бросили камень гимназисты. Догадка показалась правдоподобною, и все значительно поглядели на Передонова. Передонов хмурился и бормотал что-то невнятное. Гости заговорили о том, какие дерзкие и распущенные есть мальчишки.
    Были же это, конечно, не гимназисты, а слесарята.
    — Это директор подговорил гимназистов, — вдруг заявил Передонов, - он ко мне все придирается, не знает, чем доехать, так вот при думал.
    — Эку штуку вывез! — с хохотом закричал Рутилов.
    Все захохотали, только Грушина сказала:
    — А что вы думаете, он такой ядовитый человек, от него всего можно ждать. Он не сам, он сторонкой, через сыновей шепнет.
    — Это ничего, что аристократы, — обиженным голосом заблеял Володин, — от аристократов всего можно ждать.
    Многие из гостей подумали, что, пожалуй, и правда, и перестали смеяться.
    — Незадача тебе на стекло, Ардальон Бори сыч, — сказал Рутилов, — то очки разбили, то окно высадили.
    Это возбудило новый приступ смеха.
    — Стекла бьют, долго жить, — со сдержанною улыбкою сказала Преполовенская.
    Когда Передонов и Варвара собрались спать, Передонову казалось, что у Варвары что-то злое на уме; он отобрал от нее ножи и вилки, и спрятал их под постелью. Он лепетал коснеющим языком:
    — Я тебя знаю: ты, как только за меня замуж выйдешь, так на меня и донесешь, чтобы от меня отделаться. Будешь пенсию получать, а меня в Петропавловке на мельнице смелют.
    Ночью Передонов бредил. Неясные, страшные ходили бесшумно фигуры, короли, валеты, помахивая своими палицами. Они шептались, старались спрятаться от Передонова, и тихонько лезли к нему под подушку. Но скоро они сделались смелее, и заходили, забегали, завозились вокруг Передонова повсюду, по полу, по кровати, по подушкам. Они шушукались, дразнили Передонова, казали ему языки, корчили перед ним страшные рожи, безобразно растягивая рты. Передонов видел, что они все маленькие и проказливые, что они его не убьют, а только издеваются над ним, предвещая недоброе. Но ему было страшно, — он то бормотал какие-то заклинания, отрывки слышанных им в детстве заговоров, то принимался бранить их и гнать их от себя, махал руками, и кричал сиплым голосом.
    Варвара проснулась, и сердито спросила:
    — Что ты орешь, Ардальон Борисыч? спать не даешь.
    — Пиковая дама все ко мне лезет, в тиковом капоте, — пробормотал Передонов.
    Варвара встала и, ворча и чертыхаясь, принялась отпаивать Передонова какими-то каплями.
    В местном губернском листке появилась ста тейка о том, будто бы в нашем городе некая госпожа К. сечет живущих у нее на квартире маленьких гимназистов, сыновей лучших местных дворянских семей. Нотариус Гудаевский носился с этим известием по всему городу, и не годовал.
    И разные другие нелепые слухи ходили по го роду о здешней гимназии: говорили о переодетой гимназистом барышне, потом имя Пыльникова стали понемногу соединять с Людмилиным. Товарищи начали дразнить Сашу любовью к Людмиле. Сперва он легко относился к этим шуточкам, потом начал по временам вспыхивать и засту паться за Людмилу, уверяя, что ничего такого не было и нет.
    И от этого ему стыдно стало ходить к Люд миле, но и сильнее тянуло пойти: смешанные, жгучие чувства стыда и влечения волновали его, и туманнострастными видениями наполняли его воображение.

XXI

    В воскресенье, когда Передонов и Варвара завтракали, в переднюю кто-то вошел. Варвара, крадучись по привычке, подошла к двери, и взглянула в нее. Так же тихонько вернувшись к столу, она прошептала:
    — Почтальон. Надо ему водки дать, — опять письмо принес.
    Передонов молча кивнул головою, — что ж, ему не жалко рюмки водки. Варвара крикнула:
    - Почтальон, иди сюда!
    Письмоносец вошел в горницу. Он рылся в сумке, и притворялся, что ищет письмо. Варвара налила в большую рюмку водки, и отрезала кусок пирога. Письмоносец посматривал на ее действия с вожделением. Меж тем Передонов все думал, на кого похож почтарь. Наконец, он вспомнил, — это же ведь тот рыжий, прыщеватый хлап, что недавно подвел его под такой крупный ремиз.
    «Опять, пожалуй, подведет», — тоскливо подумал Передонов, и показал письмоносцу кукиш в кармане.
    Рыжий хлап подал письмо Варваре.
    — Вамс, — почтительно сказал он, поблаго дарил за водку, выпил, крякнул, захватил пирог, и вышел.
    Варвара повертела в руках письмо, и, не рас печатывая, протянула его Передонову.
    — На, прочти; кажется, опять от княгини, — сказала она ухмыляясь, — расписалась, а толку мало, чем писать, дала бы место.
    У Передонова задрожали руки. Он разорвал оболочку, и быстро прочел письмо. Потом вскочил с места, замахал письмом, и завопил:
    — Ура! три инспекторских места, любое можно выбирать. Ура, Варвара, наша взяла!
    Он заплясал и закружился по горнице. С неподвижнокрасным лицом и с тупыми глазами он казался страннобольшою, заведенною в пляс куклою. Варвара ухмылялась, и радостно глядела на него. Он крикнул:
    — Ну, теперь решено, Варвара, — венчаемся.
    Он схватил Варвару за плечи, и принялся вертеть ее вокруг стола, топоча ногами.
    — Русскую, Варвара! — закричал он.
    Варвара подбоченилась и поплыла, Передонов плясал перед нею в присядку.
    Вошел Володин, и радостно заблеял:
    - Будущий инспектор трепака откалывает!
    — Пляши, Павлушка! — закричал Передонов.
    Клавдия выглядывала из-за двери. Володин крикнул ей, хохоча и ломаясь:
    — Пляши, Клавдюша, и ты! Все вместе распо тешим будущего инспектора!
    Клавдия завизжала и поплыла, пошевеливая пле чами. Володин лихо завертелся перед нею, — приседал, повертывался, подскакивал, хлопал в ладоши. Особенно лихо выходило у него, когда он подымал колено и под коленом ударял в ладоши. Пол ходенем ходил под их каблуками. Клавдия радовалась тому, что у нее такой ловкий молодец.
    Устали, сели за стол, а Клавдия убежала с веселым хохотом в кухню. Выпили водки, пива, побили бутылки и стаканы, кричали, хохотали, махали руками, обнимались и целовались. Потом Передонов и Володин побежали в Летний сад, — Передонов спешил похвастаться пись мом.
    В бильярдной застали обычную компанию. Передонов показал приятелям письмо. Оно произвело большое впечатление. Все доверчиво осматривали его. Рутилов бледнел и, бормоча что-то, брызгался слюною.
    — При мне почтальон принес! — восклицал Передонов. — Сам я и распечатывал. Уж тут, значит, без обмана.
    И приятели смотрели на него с уважением. Письмо от княгини!
    Из Летнего сада Передонов стремительно по шел к Вершиной. Он шел быстро и ровно, однообразно махал руками, бормотал что-то; на лице его, казалось, не было никакого выражения, — как у заведенной куклы было оно неподвижно, — и только какойто жадный огонь мертво мерцал в глазах.
    День выдался ясный, жаркий. Марта сидела в беседке. Она вязала чулок. Мысли ее были смутны и набожны. Сначала она думала о грехах, потом направила мысли свои к более приятному, и стала размышлять о добродетелях. Думы ее начали обволакиваться дремою, и стали образны, и по мере того, как уничтожалась их выражаемая словами вразумительность, увеличивалась ясность их мечтательных очертаний. Добродетели предстали перед нею, как большие, красивые куклы в белых платьях, сияющие, благоуханные, они обещали ей награды, в руках их звенели ключи, на головах развивались венчальные покрывала.
    Между ними одна была странная и непохожая на других. Она ничего не обещала, но глядела укоризненно, и губы ее двигались с беззвучною угрозою; казалось, что если она скажет слово, то станет страшно. Марта догадалась, что это совесть. Она была вся в черном, эта странная, жуткая посетительница, с черными глазами, с черными волосами, — и вот она заговорила о чем-то, быстро, часто, отчетливо. Она стала совсем похожа на Вершину. Марта встрепенулась, ответила что-то на ее вопрос, ответила почти бессознательно, — и опять дрема одолела Марту.
    Совесть ли, Вершина ли сидела против нее, и говорила что-то скоро и отчетливо, но непонятно, и курила чем-то чужепахучим, решительная, тихая, требующая, чтобы все было, как она хочет. Марта хотела посмотреть прямо в глаза этой докучной посетительнице, но почему-то не могла, — та странно улыбалась, ворчала, и глаза ее убегали куда-то, и останавливались на далеких, неведомых предметах, на которые Марте страшно было глядеть...
    Громкий разговор разбудил Марту. В беседке стоял Передонов, и громко говорил, здороваясь с Вершиною. Марта испуганно озиралась. Сердце у нее стучало, а глаза еще слипались, и мысли еще путались. Где же совесть? Или ее и не было? И не следовало ей здесь быть?
    — А вы дрыхнули тут, — сказал ей Передонов, — храпели во все носовые завертки. Теперь вы сосна.
    Марта не поняла его каламбура, но улыбалась, догадываясь по улыбке на губах у Вершиной, что говорится что-то, что надо принимать за смешное.
    — Вас бы надо Софьей назвать, — продолжал Передонов.
    — Почему же? — спросила Марта.
    — А потому, что вы — соня, а не Марта. Передонов сел на скамейку рядом с Мартою, и сказал:
    — А у меня новость, очень важная.
    — Какая же у вас новость, поделитесь с нами, — сказала Вершина, и Марта тотчас позави довала ей, что она таким большим количеством слов сумела выразить простой вопрос: какая новость?
    — Угадайте, — угрюмо торжественно сказал Пе редонов.
    — Где же мне угадать, какая у вас новость, — ответила Вершина, — вы так скажите, вот мы и будем знать вашу новость.
    Передонову было неприятно, что не хотят раз гадать его новость. Он замолчал и сидел, не ловко сгорбившись, тупой и тяжелый, и неподвижно смотрел перед собою. Вершина курила, и криво улыбалась, показывая свои темножелтые зубы.
    — Чем так-то угадывать ваши новости, — ска зала она, помолчав немного, — давайте, я вам на картах погадаю. Марта, принеси из комнат карты.
    Марта встала, но Передонов сердито остано вил ее:
    — Сидите, не надо, я не хочу. Гадайте сами себе, а меня оставьте. Уж меня теперь на свой копыл не перегадаете. Вот я вам покажу штуку, так вы рты разинете.
    Передонов проворно вынул из кармана бумажник, достал из него письмо в оболочке, и показал Вершиной, не выпуская из рук.
    — Видите, — сказал он, — конверт. А вот и письмо.
    Он вынул письмо, и прочитал его медленно, с тупым выражением удовольствованной злости в глазах. Вершина опешила. Она до последней минуты не верила в княгиню, но теперь она поняла, что дело с Мартою окончательно проиграно. Досадливо, криво усмехнулась она, и сказала:
    — Ну, что ж, ваше счастье. Марта сидела с удивленным и испуганным лицом, и растерянно улыбалась.
    — Что, взяли? — сказал Передонов злорадно. — Вы меня дураком считали, а ято поумнее вас выхожу. Вот про конверт говорили, — а вот вам и конверт. Нет, уж мое дело верное.
    Он стукнул кулаком по столу, не сильно и не громко, — и движение его, и звук его слов оставались как-то странно равнодушными, словно он был чужой и далекий своим делам.
    Вершина и Марта переглянулись с брезгливо недоумевающим видом.
    - Что переглядываетесь! — грубо сказал Передонов, — нечего переглядываться: теперь уж кончено, женюсь на Варваре. Многие тут барышеньки меня ловили.
    Вершина послала Марту за папиросами, — и Марта радостно выбежала из беседки. На песчаных до рожках, пестревших увядшими листьями, ей стало свободно и легко. Она встретила около дома босого Владю, — и ей стало еще веселее и радостнее.
    — Женится на Варваре, решено, — оживленно сказала она, понижая голос, и увлекая брата в дом.
    Между тем Передонов, не дожидаясь Марты, внезапно стал прощаться.
    — Мне некогда, — сказал он, — жениться — не лапти ковырять.
    Вершина его не удерживала и распрощалась с ним холодно. Она была в жестокой досаде: все еще была до этого времени слабая надежда при строить Марту за Передонова, а себе взять Мурина, — и вот теперь последняя надежда исчезла. И досталось же за это сегодня Марте! Пришлось поплакать.
    Передонов вышел от Вершиной, и задумал закурить. Он внезапно увидел городового, — тот стоял себе на углу, и лущил подсолнечниковые семечки. Передонов почувствовал тоску.
    «Опять соглядатай, — подумал он, — так и смотрят, к чему бы придраться».
    Он не посмел закурить вынутой папиросы, подошел к городовому, и робко спросил:
    — Господин городовой, здесь можно курить? Городовой сделал под козырек, и почтительно осведомился:
    — То есть, ваше высокородие, это насчет чего?
    — Папиросочку, — пояснил Передонов, — вот одну папиросочку можно выкурить?
    — Насчет этого никакого приказания не было, — уклончиво отвечал городовой.
    — Не было? — переспросил Передонов с печалью в голосе.
    — Никак нет, не было. Так что господа, которые курят, это не велено останавливать, а чтобы разрешение вышло, об этом не могу знать,
    — Если не было, так я и не стану, — сказал покорно Передонов. — Я — благонамеренный. Я даже брошу папироску. Ведь я — статский советник.
    Передонов скомкал папироску, бросил ее на землю, и уже опасаясь, не наговорил ли он чего-нибудь лишнего, поспешно пошел домой. Городовой посмотрел за ним с недоумением, наконец, решил, что у барина «залито на вчерашние дрожжи», и, успокоенный этим, снова принялся за мирное лущение семечек.
    — Улица торчком встала, — пробормотал Пере донов.
    Улица поднималась на невысокий холм, и за ним снова был спуск, и перегиб улицы меж двух лачуг рисовался на синем, вечереющем, печальном небе. Тихая область бедной жизни замкнулась в себе, и тяжко грустила и томилась. Деревья свешивали ветки через заборы, и заглядывали и мешали идти, и шепот их был насмешливый и угрожающий. Баран стоял на пере крестке, и тупо смотрел на Передонова.
    Вдруг из-за угла послышался блеющий смех, выдвинулся Володин, и подошел здороваться. Пе редонов смотрел на него мрачно, и думал о ба ране, который сейчас стоял, и вдруг его нет.
    «Это, — думал он, — конечно, Володин обора чивается бараном. Не даром же он так похож на барана, и не разобрать, смеется ли он или блеет».
    Эти мысли так заняли его, что он совсем не слышал, что говорил, здороваясь, Володин.
    — Что лягаешься, Павлушка! — тоскливо сказал он.
    Володин осклабился, заблеял и возразил:
    — Я не лягаюсь, Ардальон Борисыч, а здоро ваюсь с вами за руку. Это, может быть, у вас на родине руками лягаются, а у меня на родине ногами лягаются, да и то не люди, а, с позволения сказать, лошадки.
    — Еще боднешь, пожалуй, — проворчал Передо нов.
    Володин обиделся, и дребезжащим голосом сказал:
    — У меня, Ардальон Борисыч, еще рога не выросли, а это, может быть, у вас рога выра стут раньше, чем у меня.
    — Язык у тебя длинный, мелет, что не надо, — сердито сказал Передонов.
    — Если вы так, Ардальон Борисыч, — немедленно возразил Володин, — то я могу и по молчать.
    И лицо его сделалось совсем прискорбным, и губы его совсем выпятились; однако, он шел рядом с Передоновым, — он еще не обедал и рассчитывал сегодня пообедать у Передонова: утром, на радостях, звали.
    Дома ждала Передонова важная новость. Еще в передней можно было догадаться, что случилось необычное, — в горницах слышалась возня, испуганные восклицания. Передонов подумал, — не все готово к обеду: увидели, — он идет, испугались, торопятся. Ему стало приятно, — как его боятся! Но оказалось, что произошло другое. Варвара выбежала в прихожую, и закричала:
    — Кота вернули!
    Испуганная, она не сразу заметила Володина. Наряд ее был, по обыкновению, неряшлив, — засаленная блуза над серою, грязною юбкою, истоп танные туфли. Волосы нечесаные, растрепанные. Взволнованно говорила она Передонову:
    — Иришкато! со злобы еще новую штуку вы кинула. Опять мальчишка прибежал, принес кота, и бросил, а у кота на хвосте гремушки, — так и гремят. Кот забился под диван, и не выходит.
    Передонову стало страшно.
    - Что же теперь делать? — спросил он.
    — Павел Васильевич, — попросила Варвара, — вы помоложе, турните его из-под дивана.
    — Турнем, турнем, — хихикая, сказал Володин, и пошел в зал.
    Кота коекак вытащили и сняли у него с хвоста гремушки. Передонов отыскал репейниковые шишки, и снова принялся лепить их в кота. Кот яростно зафыркал и убежал в кухню. Передонов, усталый от возни с котом, уселся в своем обычном положении, — локти на ручки кресла, пальцы скрещены, нога на ногу, лицо неподвижное, угрюмое.
    Второе княгинино письмо Передонов берег усерднее, чем первое: носил его всегда при себе в бумажнике, но всем показывал, и принимал при этом таинственный вид. Он зорко смотрел, не хочет ли кто-нибудь отнять это письмо, не давал его никому в руки, и после каждого показывания прятал в бумажник, бумажник засовывал в сюртук, в боковой карман, сюртук застегивал, и строго, значительно смотрел на собеседников.
    — Что ты с ним так носишься? — иногда со смехом спрашивал Рутилов.
    — На всякий случай, — угрюмо объяснял Передонов, — кто вас знает! Еще стянете.
    — Чистая Сибирь у тебя это дело, — говорил Рутилов, хохотал и хлопал по плечу Передонова.
    Но Передонов сохранял невозмутимую важ ность. Вообще он в последнее время важничал больше обыкновенного. Он часто хвастал:
    — Вот я буду инспектором. Вы тут киснуть будете, а у меня под началом два уезда будут. А то и три. Огого!
    Он совсем уверился, что в самом скором времени получить инспекторское место. Учителю Фаластову он не раз говорил:
    - Я, брат, и тебя вытащу.
    И учитель Фаластов сделался очень почтитель ным в обращении с Передоновым.

XXII

    Передонов стал часто ходить в церковь. Он становился на видное место, и то крестился чаще, чем следовало, то вдруг столбенел и тупо смотрел перед собою. Какие-то соглядатаи, казалось ему, прятались за столбами, выглядывали оттуда, старались его рассмешить. Но он не поддавался.
    Смех, — тихий смешок, хихиканье да шептанье девиц Рутиловых звучали в ушах у Передонова, разрастаясь порою до пределов необычайных, — точно прямо в уши ему смеялись лукавые девы, чтобы рассмешить — и погубить его. Но Передонов не поддавался.
    Порою, меж клубами ладанного дыма являлась недотыкомка, дымная, синеватая; глазки блестели огоньками, она с легким звяканьем носилась иногда по воздуху, но недолго, а все больше каталась в ногах у прихожан, издевалась над Передоновым, и навязчиво мучила. Она, конечно, хотела напугать Передонова, чтобы он ушел из церкви до конца обедни. Но он понимал ее ко варный замысел, — и не поддавался.
    Церковная служба, — не в словах и обрядах, а в самом внутреннем движении своем столь близкая такому множеству людей, — Передонову была непонятна. Поэтому страшила. Каждения ужасали его, как неведомые чары.
    «Чего размахался?» — думал он.
    Одеяния священнослужителей казались ему гру быми, досаднопестрыми тряпками, — и когда он глядел на облаченного священника, он злобился, и хотелось ему изорвать ризы, изломать сосуды. Церковные обряды и таинства представлялись ему злым колдовством, направленным к порабо щению простого народа.
    «Просвирку в вино накрошил», — думал он сердито про священника, — вино дешевенькое, народ морочат, чтобы им побольше денег за требы носили».
    Таинство вечного претворения бессильного ве щества в расторгающую узы смерти силу было перед ним навек занавешено. Ходячий труп! Нелепое совмещение неверия в живого Бога и Христа Его с верою в колдовство!
    Стали выходить из церкви. Сельский учитель Мачигин, простоватый молодой человек, подстал к девицам, улыбался и бойко беседовал. Пере донов одумал, что неприлично ему при будущем инспекторе так вольно держаться. На Мачигине была соломенная шляпа. Но Передонов вспомнил, что как-то летом, за городом, он видел его в форменной фуражке с кокардою. Передонов решил пожаловаться. Кстати, инспектор Богданов был тут же. Передонов подошел к нему, и сказал:
    — А вашто Мачигин шапку с кокардой носит. Забарничал.
    Богданов испугался, задрожал, затряс своею серенькою еретицею.
    — Не имеет права, никакого права не имеет, — озабоченно говорил он, мигая красными глаз ками.
    — Не имеет права, а носит, — жаловался Пе редонов. — Их подтянуть надо, я вам давно го ворил. А то всякий мужик сиволапый кокарду носить будет, так это что же будет!
    Богданов, уже и раньше напуганный Передо новым, пуще перетревожился.
    — Как же это он смеет, а? — плачевно говорил он. — Я его сейчас же позову, сейчас же, и строжайше запрещу.
    Он распрощался с Передоновым, и торопливо затрусил к своему дому.
    Володин шел рядом с Передоновым, и укоризненно блеющим голосом говорил:
    — Носит кокарду. Скажите, помилуйте! разве он чины получает! Как же это можно!
    — Тебе тоже нельзя носить кокарду, — сказал Передонов.
    — Нельзя, и не надо, — возразил Володин. — Я только я тоже иногда надеваю кокарду, — но ведь только я знаю, где можно, и когда. Пойду себе за город, да там и надену. И мне удовольствие, и никто не запретить. А мужичок встретится, все-таки почтения больше.
    - Тебе, Павлушка, кокарда не к рылу, — сказал Передонов. — И ты от меня отстань: ты меня запылил своими копытами.
    Володин обиженно умолк, но шел рядом. Передонов сказал озабоченно:
    — Вот еще на Рутиловых девок надо бы донести. Они в церковь только болтать да смеяться ходят. Намажутся, нарядятся, да и пойдут. А сами ладан крадут, да из него духи делают, — от них всегда вонько пахнет.
    — Скажите, помилуйте! — качая головою и тараща тупые глаза, говорил Володин.
    По земле быстро ползла тень от тучи, и наво дила на Передонова страх. В клубах пыли по ветру мелькала иногда серая недотыкомка. Шевелилась ли трава по ветру, а уже Передонову казалось, что серая недотыкомка бегала по ней и кусала ее, насыщаясь.
    «Зачем трава в городе? — думал он. — Беспорядок! Выполоть ее надо».
    Ветка на дереве зашевелилась, съежилась, почернела, закаркала и полетела вдаль. Передонов дрогнул, дико крикнул и побежал домой. Володин трусил за ним озабоченно, с недоумевающим выражением в вытаращенных глазах, придерживая на голове котелок и помахивая тросточкою.
    Богданов в тот же день призвал Мачигина. Перед входом в инспекторскую квартиру Мачигин стал на улице спиною к солнцу, снял шляпу, и причесался на тень пятернею.
    — Как же это вы, юноша, а? что это вы такое выдумали, а? — напустился Богданов на Мачи гина.
    — В чем дело? — развязно спросил Мачигин, поигрывая соломенною шляпою и пошаливая левою ножкою.
    Богданов его не посадил, ибо намеревался распечь.
    — Как же это, как же это вы, юноша, кокарду носите, а? как это вы решили посягнуть, а? — спрашивал он, напуская на себя строгость и усиленно потрясая серенькою своею еретицею.
    Мачигин покраснел, но бойко ответил:
    - Что ж такое, разве же я не в праве?
    — Да разве же вы чиновник, а? чиновник? — заволновался Богданов, - какой вы чиновник, а? азбучный регистратор, а?
    — Знак учительского звания, — бойко сказал Мачигин, и внезапно сладко улыбнулся, вспомнив о важности своего учительского звания.
    — Носите палочку в руках, палочку, вот вам и знак учительского звания, — посоветовал Богданов, покачивая головою.
    — Помилуйте, Сергей Потапыч, — с обидою в голосе сказал Мачигин, — что же палочка! Палочку всякий может, а кокарда для престижа.
    — Для какого престижа, а? для какого, какого престижа? — накинулся на юношу Богданов, — какой вам нужен престиж, а? Вы разве начальник!
    — Помилуйте, Сергей Потапыч, — рассудительно доказывал Мачигин, — в крестьянском мало культурном сословии это сразу возбуждает прилив почтения, — сей год гораздо ниже кланяются.
    Мачигин самодовольно погладил рыженькие усики.
    — Да нельзя, юноша, никак нельзя, — скорбно покачивая головою, сказал Богданов.
    — Помилуйте, Сергей Потапыч, учитель без ко карды все равно, что британский лев без хвоста, — уверял Мачигин, — одна карикатура.
    — При чем тут хвост, а? какой тут хвост, а? — с волнением заговорил Богданов. — Куда вы в политику заехали, а? Разве это ваше дело о по литике рассуждать, а? Нет, уж вы, юноша, кокарду снимите, сделайте Божескую милость. Нельзя, как же можно, сохрани Бог, мало ли кто может узнать!
    Мачигин пожал плечами, хотел еще что-то возразить, но Богданов перебил его, — в его голове мелькнула блистательная, по его разумению, мысль.
    — Ведь вот вы ко мне без кокарды пришли, а, без кокарды? сами чувствуете, что нельзя.
    Мачигин замялся было, но нашел и на этот раз возражение:
    — Так как мы сельские учителя, то нам и нужна сельская привилегия, а в городе мы со стоим заурядинтеллигентами.
    — Нет, уж вы, юноша, знайте, — сердито сказал Богданов, — что это нельзя, и если я еще услышу, тогда мы вас уволим.
    Грушина время от времени устраивала вечеринки для молодых людей, из числа которых надеялась выудить мужа. Для отвода глаз приглашала и се мейных знакомых.
    Вот была такая вечеринка. Гости собрались рано.
    На стенах в гостиной у Грушиной висели картинки, закрытые плотною кисеею. Впрочем, непри личного в них ничего не было. Когда Грушина подымала, с лукавою и нескромною усмешечкою, кисейные занавесочки, гости любовались голыми бабами, написанными плохо.
    — Что же это, баба кривая? — угрюмо сказал Передонов.
    — Ничего не кривая, — горячо заступалась Гру шина за картинку, — это она изогнулась так.
    — Кривая, — повторил Передонов. — И глаза разные, как у вас.
    — Ну, много вы понимаете! — обиженно сказала Грушина, — эти картинки очень хороши и дорогие. Художникам без таких нельзя.
    Передонов внезапно захохотал: он вспомнил совет, данный им на днях Владе.
    — Чего вы заржали? — спросила Грушина.
    — Нартанович, гимназист, своей сестре Марте платье подпалил, — объяснил он, — я ему посове товал это сделать.
    — Станет он палить, нашли дурака! — возра зила Грушина.
    — Конечно, станет, — уверенно сказал Пере донов, — братья с сестрами всегда ссорятся. Когда я маленьким был, так всегда своим сестрам пакостил, — маленьких бил, а старшим одежду портил.
    — Не все же ссорятся, — сказал Рутилов, — вот я с сестрами не ссорюсь.
    — Что ж ты с ними, целуешься, что ли? — спросил Передонов.
    — Ты, Ардальон Борисыч, свинья и подлец, и я тебе оплеуху дам, - очень спокойно сказал Рутилов.
    — Ну, я не люблю таких шуток, — ответил Передонов, и отодвинулся от Рутилова.
    «А то еще, — думал он, — и в самом деле даст, — что-то зловещее у него лицо».
    — У нее, — продолжал он о Марте, — только и есть одно платье, черное.
    — Вершина ей новое сошьет, — с завистливою злостью сказала Варвара. — К свадьбе все приданое сделает. Красавица, инда лошади жахаются, — проворчала она тихо, и злорадно посмотрела на Мурина.
    — Пора и вам венчаться, — сказала Преполовенская. — Чего ждете, Ардальон Борисыч?
    Преполовенские уже видели, что после второго письма Передонов твердо решил жениться на Варваре. Они и сами поверили письму. Стали говорить, что всегда были за Варвару. Ссориться с Передоновым им не было расчета, — выгодно с ним играть в карты. А Геня, делать нечего, пусть подождет, — другого жениха придется по искать.
    Преполовенский заговорил:
    — Конечно, венчаться вам надо: и доброе дело сделаете, да и княгине угодите; княгине приятно будет, что вы женитесь, так что вы и ей угодите, и доброе дело сделаете, вот и хорошо будет, а то так-то что же, а тут все же доброе дело сделаете, да и княгине приятно.
    — Вот и я то же говорю, — сказала Преполо венская.
    А Преполовенский не мог остановиться, и видя, что от него уже все отходят, сел рядом с молодым чиновником, и принялся ему растолковывать то же самое.
    — Я решился венчаться, — сказал Передонов, - только мы с Варварой не знаем, как надо венчаться. Что-то надо сделать, а я и не знаю что.
    — Вот, дело нехитрое, — сказала Преполовен ская, — да если хотите, мы с мужем вам все устроим, вы только сидите, и ни о чем не думайте.
    — Хорошо, — сказал Передонов, — я согласен. Только, чтобы все было хорошо и прилично. Мне денег не жалко.
    — Уж все будет хорошо, не беспокойтесь, — уверяла Преполовенская.
    Передонов продолжал ставить свои условия:
    — Другие из скупости покупают тонкие обру чальные кольца, серебряные вызолоченные, а я так не хочу, а чтоб были настоящая золотые. И я даже хочу вместо обручальных колец заказать обручальные браслеты, — это и дороже и важнее.
    Все засмеялись.
    — Нельзя браслеты, — сказала Преполовенская, легонько усмехаясь, — кольца надо.
    — Отчего нельзя? — с досадою спросил Пере донов.
    — Да уж так, не делают.
    — А может быть, и делают, - недоверчиво сказал Передонов. — Это еще я у попа спрошу. Он лучше знает.
    Рутилов, хихикая, советовал:
    — Уж ты лучше, Ардальон Борисыч, обру чальные пояса закажи.
    — Ну, на это у меня и денег не хватит, — ответил Передонов, не замечая насмешки, — я не банкир. А только я на днях во сне видел, что вен чаюсь, а на мне атласный фрак, и у нас с Вар варою золотые браслеты. А сзади два директора стоять, над нами венцы держат, и аллилую поют.
    — Я сегодня тоже интересный сон видел, — объявил Володин, — а к чему он, не знаю. Сижу это я будто на троне, в золотой короне, а передо мною травка, а на травке барашки, все барашки, все барашки, бебебе. Так вот все ба рашки ходят, и так головой делают, и все этак бебебе.
    Володин прохаживался по комнатам, тряс лбом, выпячивал губы, и блеял. Гости смеялись. Володин сел на место, блаженно глядел на всех, щуря глаза от удовольствия, и смеялся тоже бараньим, блеющим смехом.
    — Ну, что же дальше? — спросила Грушина, под мигивая гостям.
    — Ну, и все барашки, все барашки, а тут я и проснулся, — кончил Володин.
    — Барану и сны бараньи, — ворчал Передонов, — важное кушанье - бараний царь.
    — А я сон видела, — с нахальною усмешкою сказала Варвара, - так его при мужчинах нельзя рассказывать, — ужо вам одной расскажу.
    — Ах, матушка Варвара Дмитриевна, вотто в одно слово, и у меня то же, — хихикая и подмигивая всем, отвечала Грушина.
    — Расскажите, мы — мужчины скромные, вроде дам, — сказал Рутилов.
    И прочие мужчины просили Варвару и Грушину рассказать сны. Но те переглядывались, погано смеялись и не рассказывали.
    Сели играть в карты. Рутилов уверял, что Передонов отлично играет. Передонов верил. Но сегодня, как и всегда, он проигрывал. Рутилов был в выигрыше. От этого он пришел в большую радость, и говорил оживленнее обыкновенного.
    Передонова дразнила недотыкомка. Она прята лась где-то близко, — покажется иногда, высунется из-за стола или из-за чьейнибудь спины, и спрячется. Казалось, она ждала чего-то. Было страшно. Самый вид карт страшил Передонова. Дамы — по две вместе.
    «А где же третья?» — думал Передонов.
    Он тупо разглядывал пиковую даму, потом повернул ее другою стороною, — третья, может быть, спряталась за рубашкою. Рутилов сказал:
    — Ардальон Борисыч своей даме за рубашку смотрит.
    Все захохотали.
    Между тем, в стороне два молоденьких по лицейских чиновника сели играть в дурачки. Партии разыгрывались у них живо. Выигравший хохотал от радости, и показывал другому длин ный нос. Проигравший сердился.
    Запахло съестным. Грушина позвала гостей в столовую. Все пошли, толкаясь и жеманясь. Расселись коекак.
    — Кушайте, господа, — угощала Грушина. — Ешьте, дружки, набивайте брюшки по самые ушки.
    — Пирог ешь, хозяйку тешь, — кричал ра достно Мурин.
    Ему было весело смотреть на водку и думать, что он в выигрыше.
    Усерднее всех угощались Володин и два мо лоденьких чиновника, — они выбирали кусочки получше и подороже, и с жадностью пожирали икру. Грушина сказала, принужденно смеясь:
    — Павелто Иваныч, пьян да призорок, через хлеб да за пирог.
    Нешто она для него икру покупала! И под предлогом угостить дам, она отставила от него все, что было получше. Но Володин не унывал и довольствовался тем, что осталось: он успел съесть много хорошего с самого начала, и теперь ему было все равно.
    Передонов смотрел на жующих, и ему каза лось, что все смеются над ним. С чего? над чем? Он с остервенением ел все, что попадалось, ел неряшливо и жадно.
    После ужина опять играли. Но скоро Передо нову надоело. Он бросил карты, и сказал:
    — Ну вас к черту! не везет. Надоело! Вар вара, пойдем домой.
    И другие гости поднялись за ним.
    В передней Володин увидел, что у Передо нова новая тросточка. Осклабясь, он поворачивал ее перед собою, и спрашивал:
    — Ардаша, отчего же тут пальчики калачиком свернуты? Что же это обозначает?
    Передонов сердито взял у него из рук тро сточку, приблизил ее набалдашником, с куки шем из черного дерева, к носу Володина, и сказал:
    - Шиш тебе с маслом.
    Володин сделал обиженное лицо.
    — Позвольте, Ардальон Борисыч, — сказал он, - я с маслом хлебец изволю кушать, а шиша с маслом я не хочу кушать.
    Передонов, не слушая его, заботливо кутал шею шарфом, и застегивал пальто на все пуго вицы. Рутилов говорил со смехом:
    — Чего ты кутаешься, Ардальон Борисыч? Тепло.
    — Здоровье всего дороже, — ответил Передонов.
    На улице было тихо, — улица улеглась во мраке, и тихонько похрапывала. Темно было, тоскливо и сыро. На небе бродили тяжелые тучи. Передонов ворчал:
    - Напустили темени, а к чему?
    Он теперь не боялся, — шел с Варварою, а не один.
    Скоро пошел дождь, мелкий, быстрый, продолжительный. Все стало тихо, — и только дождь болтал что-то навязчиво и скоро, захлебываясь, — не внятные, скучные, тоскливые речи.
    Передонов чувствовал в природе отражения своей тоски, своего страха под личиною ее враждебности к нему, - той же внутренней и недоступной внешним определениям жизни во всей при роде, жизни, которая одна только и создает истин ные отношения, глубокие и несомненные, между человеком и природою, этой жизни он не чувствовал. Потомуто вся природа казалась ему проник нутою мелкими человеческими чувствами. Ослеп ленный обольщениями личности и отдельного бы тия, он не понимал дионисических, стихийных восторгов, ликующих и вопиющих в природе. Он был слеп и жалок, как многие из нас.

XXIII

    Преполовенские взяли на себя устройство вен чания. Венчаться решили в деревне, верстах в шести от города: Варваре неловко было идти под венец в город после того, как прожили столько лет выдавая себя за родных. День, назначенный для венчания скрыли: Преполовенские распустили слух, что венчаться будут в пятницу, а на самом деле свадьба была в среду днем. Это сделали, чтобы не наехали любопытные из города. Варвара не раз повторяла Передонову:
    — Ты, Ардальон Борисыч, не проговорись, когда венецто будет, а то еще помешают.
    Деньги на расход по свадьбе Передонов выдавал неохотно, с издевательствами над Варварою. Иногда он приносил свою палку с набалдашникомкукишем, и говорил Варваре:
    — Поцелуй мой кукиш, дам денег, не поцелуешь, не дам.
    Варвара целовала кукиш.
    — Что же такое, губы не треснут, — говорила она.
    Срок свадьбы таили до самого назначенного дня даже от шаферов, чтобы не проболтались. Сперва позвали в шаферы Рутилова и Володина, — оба охотно согласились: Рутилов ожидал забавного анекдота, Володину было лестно играть такую значительную роль при таком выдающемся событии в жизни такого почтенного лица. Потом Передонов сообразил, что ему мало одного шафера. Он сказал:
    — Тебе, Варвара, одного будет, а мне двух надо, мне одного мало, - надо мной трудно венец держать, я — большой человек.
    И Передонов пригласил вторым шафером Фаластова. Варвара ворчала:
    - Куда его к черту, два есть, чего еще?
    — У него очки золотые, важнее с ним, — сказал Передонов.
    Утром в день свадьбы Передонов помылся теплою водою, как всегда, чтобы не застудить себя, и затем потребовал румян, объясняя:
    — Мне надо теперь каждый день подкраши ваться, а то еще подумают, дряхлый, и не назначат инспектором.
    Варваре жаль было своих румян, но пришлось уступить, — и Передонов подкрасил себе щеки. Он бормотал:
    «Сам Верига красится, чтобы моложе быть. Не могу же я с белыми щеками венчаться».
    Затем, запершись в спальне, он решил на метить себя, чтобы Володин не мог подменить его собою. На груди, на животе, на локтях, еще на разных местах намазал он чернилами букву П.
    «Надо было бы наметить и Володина, да как его наметишь? Увидит, сотрет», — тоскливо думал Передонов.
    Затем пришла ему в голову мысль, что не худо бы надеть корсет, а то за старика примут, если невзначай согнешься. Он потребовал от Варвары корсет. Но Варварины корсеты оказались ему тесны, — ни один не сходился.
    — Надо было раньше купить, — сердито ворчал он. — Ничего не подумают.
    — Да кто же мужчины носит корсет, — возражала Варвара, — никто не носит.
    - Верига носит, — сказал Передонов.
    — Так Верига — старик, а ты, Ардальон Борисыч, слава Богу, мужчина в соку.
    Передонов самодовольно улыбнулся, посмотрел в зеркало, и сказал:
    — Конечно, я еще лет полтораста проживу.
    Кот чихнул под кроватью. Варвара сказала, ухмыляясь:
    - Вот и кот чихает, — значит, — верно.
    Но Передонов вдруг нахмурился. Кот уже стал ему страшен, и чиханье его показалось ему злою хитростью.
    «Начихает тут чего не надо», — подумалъ он, полез под кровать, и принялся гнать кота. Кот дико мяукал, прижимался к стене, и вдруг, с громким и резким мяуканьем, шмыгнул меж рукъ у Передонова, и выскочил из горницы.
    — Черт голландский! — сердито обругал его Пе редонов.
    — Черт и есть, — поддакивала Варвара, — со всем одичал кот, погладить не дается, ровно в него черт вселился.
    Преполовенские послали за шаферами с раннего утра. Часам к десяти все собрались у Передонова. Пришли Грушина и Софья с мужем. Подали водку и закуску. Передонов ел мало, и тоскливо ду мал, чем бы ему отличить себя еще больше от Володина.
    «Барашком завился», — злобно думал онъ, и вдруг сообразилъ, что ведь и он можетъ причесаться поособенному. Он встал из-за стола, и сказал:
    — Вы тут ешьте и пейте, мне не жалко, а я пойду к парикмахеру, причешусь поиспански.
    — Как же это поиспански? — спросил Рутилов.
    — А вот увидишь.
    Когда Передонов ушел стричься, Варвара ска зала:
    — Все придумки разные придумывает. Черти ему все мерещатся. Поменьше бы сивухи трескал, опитоха проклятый!
    Преполовенская сказала с хитрою усмешечкою:
    — Вот повенчаетесь, Ардальон Борисыч по лучит место, и успокоится.
    Грушина хихикала. Ее веселила таинственность этого венчания, и подстрекала жажда устроить какое нибудь позорище, да так, чтобы самой не быть замешанною. Она под рукою шепнула вчера ве чером некоторым из своих друзей о часе и месте венчания. Сегодня рано утром она зазвала к себе младшего слесаренка, дала ему пятачок, и подговорила к вечеру ждать за городом проезда новобрачных и накидать в их повозку сору да бумажек. Слесаренок радостно согласился и дал клятвенное обещание не выдавать. Грушина напо мнила ему:
    — А Черепнинато выдали, как вас пороть стали.
    — Дураки мы были, — сказал слесаренок, — а теперь хоть пусть повесят, все равно.
    И слесаренок, в подтверждение своей клятвы, съел горсточку земли. За это Грушина прибавила ему еще три копейки.
    В парикмахерской Передонов потребовал са мого хозяина. Хозяин, молодой человек, окончив ший недавно городское училище и почитывавший книги из земской библиотеки, кончал стричь ка когото незнакомого Передонову помещика. Скоро кончил и подошел к Передонову.
    — Сперва его отпусти, — сердито сказалъ Пере донов.
    Помещик расплатился и ушел. Передонов уселся перед зеркалом.
    — Мне постричься, и прическу надо сделать, - сказал он. — У меня сегодня важное дело есть, совсем особенное, — так ты мне сделай прическу поиспански.
    Стоявший у двери мальчикученик смешливо фыркнул. Хозяин строго посмотрел на него. По испански стричь ему не приходилось, и он не знал, что это за прическа испанская, и есть ли такая прическа. Но если господин требует, то, надо полагать, он знает, чего хочет. Молодой парикмахер не пожелал обнаружить своего невежества. Он почтительно сказал:
    — Из ваших волос, господин, никак нельзяс.
    — Это почему нельзя? — обиженно спросил Пе редонов.
    — Вашим волосам плохое питание, — объяснил парикмахер.
    — Что же, мне их пивом поливать, что ли? — проворчал Передонов.
    — Помилуйте, зачем же пивом! — любезно улы баясь, отвечал парикмахер, — а только возьмите то, что если постричь скольконибудь и притом же так как у вас на голове уже солидность обо значается, то никак не хватит на испанскую при ческу.
    Передонов чувствовал себя сраженным не возможностью остричься поиспански. Он уныло сказал:
    — Ну, стриги как хочешь.
    Уж не подговорили ли этого парикмахера, - думал он, — чтобы не стричь на отличку. Не надо было говорить дома. Очевидно, что пока Передо нов шел чинно и степенно по улицам, Володин барашком побежал задворками, и снюхался с парикмахером.
    — Прикажете спрыснуть? — спросил парикма хер, окончивъ свое дело.
    — Спрысни меня резедой, да побольше, — потре бовал Передонов, — а то обчекрыжил коекак, хоть резедой сдобри.
    — Резеды, извините, не держим, — смущенно сказал парикмахер, — не угодно ли опопонаксом?
    — Ничегото ты не можешь, как следует, — горестно сказал Передонов, — уж прыскай, что есть.
    Он в досаде возвращался домой. День стоял ветреный. Ворота от ветра хлопали, зевали и смея лись. Передонов смотрел на них тоскливо. Как тут ехать? Но уже все делалось само собой.
    Поданы были три тарантаса, — надо было садиться и ехать, а то повозки привлекут внимание, - соберутся любопытные, приедут и прибегут смотреть на свадьбу. Разместились и поехали: Передонов с Варварою, Преполовенские с Рутиловым, Грушина с остальными шаферами.
    На площади поднялась пыль. Стучали, - слышалось Передонову, — топоры. Еле видная сквозь пыль, подымалась, росла деревянная стена. Рубили крепость. Мелькали мужики в красных рубахах, свирепые и молчаливые.
    Тарантасы пронеслись мимо, — страшное видение мелькнуло и скрылось. Передонов оглядывался в ужасе, но уже ничего не было видно, — и никому не решился он сказать о своем видении.
    Всю дорогу грусть томила Передонова. Враждебно все смотрело на него, все веяло угрожающими приметами. Небо хмурилось. Ветер дул навстречу, и вздыхал о чем-то. Деревья не хотели давать тени, — всю себе забрали. Зато поднималась пыль длинною полупрозрачносерою змеею. Солнце с чего-то пряталось за тучи, — подсматривало, что ли?
    Дорога шла мажарами, — неожиданные из-за невысоких холмов вставали кусты, рощи, поляны, ручьи под гулкими деревянными мостамитрубами.
    — Глазптица пролетела, — угрюмо сказал Пе редонов, всматриваясь в белесоватотуманную даль небес. — Один глаз и два крыла, а больше ничего и нету.
    Варвара ухмылялась. Она думала, что Передо нов пьян с утра. Но она не спорила с ним, — а то еще, — думала она, — рассердится и не пойдет под венец.
    В церкви уже стояли в уголке, прячась за ко лонною, все четыре сестры Рутиловы. Передонов их не видел сначала, но потом, уже во время самого венчания, когда они вышли из своей засады и подвинулись вперед, — он увидел их, и испугался. Впрочем, они ничего худого не сделали, не потребовали, - чего он боялся сперва, — чтобы он Варвару прогнал, а взял одну из них, - а только все время смеялись. И смех их, сначала тихий, все громче и злее отдавался в его ушах, как смех неукротимых фурий.
    Посторонних в церкви почти не было, — только дветри старушки пришли откудато. И хорошо: Передонов вел себя глупо и странно. Он зевал, бормотал, толкал Варвару, жаловался, что воняет ладаном, воском, мужичьем.
    — Твои сестры все смеются, — бормотал он, обернувшись к Рутилову, — печенку смехом просверлят.
    Кроме того, тревожила его недотыкомка. Она была грязная и пыльная, и все пряталась под ризу к священнику.
    И Варваре и Грушиной церковные обряды каза лись смешными. Обе беспрестанно хихикали. Слова о том, что жена должна прилепиться к своему мужу, вызвали у них особенную веселость. Рутилов тоже хихикал, — он считал своей обязанностью всегда и везде смешить дам. Володин же вел себя степенно, и крестился, сохраняя на лице глубокомысленное выражение. Он не связывал с церковными обрядами никакого иного представления, кроме того, что все это установлено, подлежит исполнению, и что исполнение всех обрядов ведет к некоторому внутреннему удобству: сходил в праздник в церковь, помолился, — и прав, нагрешил, покаялся, - и опять прав. Хорошо и удобно, — тем удобнее, что вне церкви обо всем церковном не надо было и думать, а руководиться следовало совсем иными житейскими правилами.
    Только что кончилось венчанье, не успели еще выйти из церкви, — вдруг неожиданность. В церковь шумно ввалилась пьяная компания, — Мурин со своими приятелями.
    Мурин, растрепанный и серый, как всегда, облапил Передонова, и закричал:
    — От нас, брат, не скроешь! Такие приятели, водой не разольешь, а он, штукар, скрыл. Слышались восклицания:
    - Злодей, не позвал!
    — А мы тут как тут!
    - Да, мы таки зазнали!
    Вновь прибывшие обнимали и поздравляли Пере донова. Мурин говорил:
    — По пьяному делу заблудились немножко, а то бы мы к началу потрафили.
    Передонов хмуро смотрел и не отвечал на поздравления. Злоба и страх томили его.
    «Везде выследят», — тоскливо думал он.
    — Вы бы лбы перекрестили, — сказал он злоб но, — а то, может быть, вы злоумышляете.
    Гости крестились, хохотали, кощунствовали. Осо бенно отличались молоденькие чиновнички. Дьякон укоризненно унимал их.
    Среди гостей был один, с рыжими усами, мо лодой человек, которого даже и не знал Передонов. Необычайно похож на кота. Не их ли это кот обернулся человеком? Недаром этот молодой человек все фыркает, — не забыл кошачьих ухваток.
    — Кто вам сказал? — злобно спрашивала новых гостей Варвара.
    — Добрые люди, молодайка, — отвечал Мурин, — а кто, уж мы и позабыли.
    Грушина вертелась и подмигивала. Новые гости посмеивались, но ее не выдали. Мурин говорил:
    — Уж как хошь, Ардальон Борисыч, а мы все к тебе, а ты нам шампанею ставь, не будь жомой. Как же можно, такие приятели, водой не разольешь, а ты тишком удумал.
    Когда Передоновы возвращались из-под венца, солнце заходило, а небо все было в огне и в золоте. Но не нравилось это Передонову. Он бормотал:
    — Наляпали золота кусками, аж отваливается. Где это видано, чтобы столько тратить!
    Слесарята встретили их за городом с толпою других уличных мальчишек, бежали и гукали. Передонов дрожал от страха. Варвара ругалась, плевала на мальчишек, казала им кукиши. Гости и шафера хохотали.
    Приехали. Вся компания ввалилась к Передоновым с гамом, гвалтом и свистом. Пили шампанское, потом принялись за водку, и сели играть в карты. Пьянствовали всю ночь. Варвара напилась, плясала и ликовала. Ликовал и Передонов, — еготаки не подменили. С Варварою гости, как всегда, обращались цинично и неуважительно; ей казалось это в порядке вещей.
    После свадьбы в житьебытье у Передоновых мало что изменилось. Только обращение Варвары с мужем становилось увереннее и независимее. Она, как будто, поменьше бегала перед мужем, — но все еще, по закоренелой привычке, побаивалась его. Передонов, тоже по привычке, по-прежнему покрикивал на нее, даже иногда поколачивал. Но уже и он чуял ее большую в своем положении уверенность. И это наводило на него тоску. Ему казалось, что если она не как прежде боится его, то это потому, что она укрепилась в своем преступном замысле отделаться от него и подменить его Володиным.
    «Надо быть настороже», — думал он.
    А Варвара торжествовала. Она, вместе с мужем, делала визиты городским дамам, даже и мало знакомым. При этом она проявляла смешную гордость и неумелость. Везде ее принимали, хотя во многих домах с удивлением. Для визитов Варвара заблаговременно заказала шляпу лучшей местной модистке. Яркие цветы, крупные, насаженные в изобилии, восторгали Варвару.
    Свои визиты Передоновы начали с директорши.
    Потом поехали к жене предводителя дворян ства.
    В тот день, когда Передоновы собрались делать визиты, — что у Рутиловых, конечно, было заранее известно, — сестры отправились к Варваре Николаевне Хрипач, из любопытства посмотреть, как-то Варвара поведет себя здесь. Скоро пришли и Передоновы. Варвара сделала реверанс директорше, и больше обыкновенного дребезжащим голосом сказала:
    — Вот и мы к вам. Прошу любить и жа ловать.
    — Очень рада, — с принуждением ответила директорша, и усадила Варвару на диван.
    Варвара с видимым удовольствием села на отведенное место, широко раскинула свое шумящее зеленое платье, и заговорила, стараясь развязностью скрыть смущение:
    — Все мамзелью была, а вот и мадамой стала. Мы с вами тезки, — я Варвара, и вы Варвара, — а не были знакомы домами. Пока мамзелью была, все больше дома сидела, — да что ж все за печкой сидеть! Теперь мы с Ардальон Борисычем будем открыто жить. Милости просим, — мы к вам, вы к нам, мусью к мусьи, мадам к мадаме.
    — Только вам здесь, кажется, не долго при дется жить, — сказала директорша, — ваш муж, я слышала, переводится.
    — Да, вот скоро бумага придет, мы и по едем, — ответила Варвара. — А пока бумага не пришла, надо еще и здесь пожить, покрасоваться.
    Варвара и сама надеялась на инспекторское ме сто. После свадьбы она написала княгине письмо. Ответа еще не получила. Решила еще написать к новому году.
    Людмила сказала:
    — А уж мы думали, что вы, Ардальон Борисыч, на барышне Пыльниковой женитесь.
    — Ну, да, — сердито сказал Передонов, — что ж мне на всякой жениться, — мне протекция нужна.
    — А все-таки, как же это с mlle Пыльниковой у вас разошлось? — дразнила Людмила. — Ведь вы за нею ухаживали? Она вам отказала?
    — Я еще ее выведу на чистую воду, — ворчал угрюмо Передонов.
    — Это — idee fixe Ардальон Борисыча, — с су хим смешком сказал директор.

XXIV

    Кот у Передонова дичал, фыркал, не шел по зову, — совсем отбился от рук. Страшен он стал Передонову. Иногда Передонов чурался от кота.
    «Да поможет ли это? — думал он. — Сильное электричество у этого кота в шерсти, вот в чем беда».
    Однажды он придумал: — остричь бы кота надо. Вздумано — сделано. Варвары не было дома, — она пошла к Грушиной, опустив в карман буты лочку с вишневою наливкою, — помешать некому. Передонов привязал кота на веревку, — ошейник сделал из носового платка, — и повел в парик махерскую. Кот дико мяукал, метался, упирался. Иногда в отчаянии бросался он на Передонова, — но Передонов отстранял его палкою. Мальчишки толпою бежали сзади, гукали, хохотали. Прохожие останавливались. Из окон выглядывали на шум. Передонов угрюмо тянул кота за веревку, ничем не смущаясь.
    Привел таки, — и сказал парикмахеру:
    - Хозяин, кота побрей, да поглаже.
    Мальчишки толпились у дверей снаружи, хо хотали, кривлялись. Парикмахер обиделся, по краснел. Он сказал слегка дрожащим голо сом:
    — Извините, господин, мы этакими делами не занимаемся. И даже не приходилось видеть бритых котов. Это, должно быть, самая последняя мода, до нас еще не дошла.
    Передонов слушалъ его в тупом недоумении. Он крикнул:
    - Скажи — не умею, шарлатан.
    И ушел, таща неистово мяукавшаго кота. Дорогою он думал тоскливо, что везде, всегда, все над ним только смеются, никто не хочет ему помочь. Тоска теснила его грудь.
    Передонов с Володиным и Рутиловым пришли в сад играть на бильярде. Смущенный маркер объявил им:
    - Нельзяс играть сегодня, господа.
    — Это почему? — злобно спросил Передонов: — нам, да нельзя!
    — Так как, извините, а только что шаров нету, — сказал маркер.
    — Проворонил, ворона, — послышался из-за перегородки грозный окрик буфетного содержа теля.
    Маркер вздрогнул, шевельнул вдруг покрас невшими ушами, — какое-то словно заячье движение, — и шепнул:
    — Укралис.
    Передонов крикнул испуганно:
    - Ну! кто украл?
    — Неизвестнос, — доложил маркер. — Ровно как никого не было, а вдруг, глядь, и шаров нетус.
    Рутилов хихикал и восклицал:
    - Вот так анекдот!
    Володин сделал обиженное лицо, и выгова ривал маркеру:
    — Если у вас изволят шарики воровать, а вы изволите в это время быть в другом месте, а шарики брошены, то вам надо было загодя другие шарики завести, чтобы нам было чем играть. Мы шли, хотели поиграть, а если шариков нету, то как же мы можем играть?
    — Не скули, Павлушка, — сказал Передонов, — без тебя тошно. Ищи, маркер, шары, нам непременно надо играть, а пока тащи пару пива.
    Принялись пить пиво. Но было скучно. Шары так и не находились. Ругались меж собою, бранили маркера. Тот чувствовал себя виноватым, и отмалчивался.
    В этой краже усмотрел Передонов новую вражью каверзу.
    «Зачем?» — думал он тоскливо, и не понимал.
    Он пошел в сад, сел на скамеечку над прудом, — здесь еще он никогда не сиживал, — и тупо уставился на затянутую зеленью воду. Володин сел рядом с ним, разделял его грусть, и бараньими глазами глядел на тот же пруд.
    — Зачем тут грязное зеркало, Павлушка? — спросил Передонов, и ткнул палкою по направлению к пруду.
    Володин осклабился и ответил:
    — Это не зеркало, Ардаша, это — пруд. А так как ветерка теперь нет, то в нем деревья и отражаются, вот оно и показывает, будто зеркало.
    Передонов поднял глаза. За прудом забор отделял сад от улицы. Передонов спросил:
    — А кот на заборе зачем? Володин посмотрел туда же, и сказал, хи хикая:
    - Был, да весь вышел.
    Кота и не было, — померещился он Передонову, — кот с широкозелеными глазами, хитрый, неутомимый враг.
    Передонов опять стал думать о шарах. Кому они нужны? Недотыкомка, что ли, их пожрала? Тото ее сегодня и не видно, — думал Передонов. - Нажралась да и завалилась куда-нибудь, спит те перь, поди.
    Передонов уныло побрел домой.
    Запад потухал. Тучка бродила по небу, блуждала, подкрадывалась, — мягкая обувь у туч, — подсматривала. На ее темных краях загадочно улыбался темный отблеск. Над речкою, что текла меж садом и городом, тени домов да кустов колебались, шептались, искали когото.
    А на земле, в этом тесном и вечно враж дебном городе, все люди встречались злые, насмешливые. Все смешивалось в общем недоброжелательстве к Передонову, собаки хохотали над ним, люди облаивали его.
    Городские дамы начали отдавать Варваре визиты. Некоторые с радостным любопытством поспешили уже на второй, на третий день посмотреть, каковато Варвара дома. Другие промедлили неделю и больше. А иные и вовсе не пришли, — не была, например, Вершина.
    Передоновы ожидали каждый день ответных визитов с трепетным нетерпением; пересчитывали, кто еще не был. Особенно нетерпеливо ждали директора с женою. Ждали и волновались непомерно, — а вдруг Хрипачи не приедут.
    Прошла неделя. Хрипачей еще не было. Варвара начала злиться и ругаться. Передонова же повергло это ожидание в нарочитоугнетенное состояние. Глаза у Передонова стали совсем бессмысленными; словно они потухали, и казалось иногда, что это — глаза мертвого человека. Нелепые страхи мучили его. Без всякой видимой причины он начинал вдруг бояться тех или других предметов. С чего-то пришла ему в голову и томила несколько дней мысль, что его зарежут; он боялся всего острого, и припрятал ножи да вилки.
    «Может быть, — думал он, — они наговорены да нашептаны. Как раз и сам на нож нарежешься».
    — Зачем ножи? — сказал он Варваре. — «Едят же китайцы палочками.
    Целую неделю из-за этого не жарили мяса, довольствовались щами да кашею.
    Варвара, мстя Передонову за испытанные до свадьбы страхи, иногда поддакивала ему, и утвер ждала его этим в убеждении, что его причуды не даром. Она говаривала ему, что у него много врагов, да и какде ему не завидовать? Не раз говорила она, дразня Передонова, что уж наверное на него донесли, обнесли его перед начальством, да и перед княгинею. И радовалась, что он, видимо, трусил.
    Передонову казалось ясным, что княгиня им недовольна. Разве она не могла прислать ему на свадьбу образа или калача? Он думал: надо заслужить ее милость, да чем? Ложью, что ли? Оклеветать кого-нибудь, насплетничать, донести. Все дамы любят сплетни, — так вот бы на Варвару сплести что-нибудь веселое да нескромное и написать княгине. Она посмеется, а ему даст место.
    Но не сумел Передонов написать такое письмо, да и страшно ему стало, — писать к самой княгине. А потом он и забыл об этой затее.
    Своих обычных гостей Передонов угощал водкою да самым дешевым портвейном. А для директора купил мадеры в три рубля. Это вино Передонов считал чрезвычайно дорогим, хранил его в спальне, а гостям только показывал и говорил:
    — Для директора.
    Сидели раз у Передонова Рутилов да Воло дин. Передонов показал им мадеру.
    — Что снаружи смотреть, — не вкусно! - сказал Рутилов, хихикая. — Ты нас угости дорогойто мад еркой.
    — Ишь ты, чего захотел! — сердито отвечал Передонов. — А что же я директору подам?
    — Директор водки рюмку выпьет, — сказал Рутилов.
    — Директору нельзя водку пить, директору мадера полагается, — рассудительно говорил Передонов.
    — А если он водку любит? — настаивал Ру тилов.
    — Ну, вот еще, генерал водки любить не ста нет, — уверенно сказал Передонов.
    — А ты нас все-таки угости, — приставал Ру тилов.
    Но Передонов поспешно унес бутылку, и слышно было, как звенел замок у шкапика, в котором он спрятал вино. Вернувшись к гостям, он, чтобы переменить разговор, стал говорить о княгине. Он угрюмо сказал:
    — Княгиня! на базаре гнилыми яблоками торговала, да князя и обольстила.
    Рутилов захохотал и крикнул:
    - Да разве князья по базарам ходят?
    — Да уж она сумела приманить, — сказал Пе редонов.
    — Сочиняешь ты, Ардальон Борисыч, небылицу в лицах, — спорил Рутилов, — княгиня — знатная дама.
    Передонов смотрел на него злобно, и думал: - «Заступается, — с княгинею, видно, заодно. Княгиня его, видно, околдовала, даром, что далеко живет».
    А недотыкомка юлила вокруг, беззвучно смеялась, и вся сотрясалась от смеха. Она напоминала Передонову о разных страшных обстоятельствах. Он боязливо озирался и шептал:
    — В каждом городе есть тайный жандарм ский унтер-офицер. Он в штатском, иногда служит, или торгует, или там еще что делает, а ночью, когда все спят, наденет голубой мундир, да и шасть к жандармскому офицеру.
    — А зачем же мундир? — деловито осведо мился Володин.
    — К начальству нельзя без мундира, высе кут, — объяснил Передонов.
    Володин захихикал. Передонов наклонился к нему поближе, и зашептал:
    — Иногда он даже оборотнем живет. Ты думаешь, это просто кот, ан врешь! это жандарм бегает. От кота никто не таится, а он все и подслушивает.

    Наконец, недели через полторы, директорша отдала визит Варваре. Приехала с мужем, в будень, в четыре часа, нарядная, любезная, благо ухающая сладкою фиалкою, — и совсем неожиданно для Передоновых: те ждали Хрипачей почему-то в праздник, да пораньше. Переполошились. Вар вара была в кухне, полуодетая, грязная. Она метнулась одеваться, а Передонов принимал гостей, и казался только что разбуженным.
    — Варвара сейчас, — бормотал он, — она оде вается. Она стряпала. У нас прислуга новая, не умеет понашему, дура набитая.
    Скоро вышла и Варвара, с красным, испуган ным лицом, коекак одетая. Она сунула гостям потную, грязноватую руку, и дрожащим от вол нения голосом заговорила:
    — Уж извините, что заставила ждать, — не знали, что вы в будни пожалуете.
    — Я редко выезжаю в праздник, — сказала госпожа Хрипач, — пьяные на улицах. Пусть при слуга имеет себе этот день.
    Разговор коекак завязался, и любезность директорши немного ободрила Варвару. Директорша обошлась с Варварою слегка презрительно, но ла сково, — как с раскаявшейся грешницею, которую надо приласкать, но о которую все еще можно запачкаться. Она сделала Варваре несколько наста влений, как бы мимоходом, — об одежде, обста новке.
    Варвара старалась угодить директорше, и дрожь испуга не оставляла ее красных рук и потрескав шихся губ. Директоршу это стесняло. Она стара лась быть еще любезнее, но невольная гадливость одолевала ее. Всем своим обращением она давала понять Варваре, что близкое знакомство между ними не установится. Но так как делалось это совсем любезно, то Варвара не поняла, и возмнила, что они с директоршею будут большими приятельницами.
    Хрипач имел вид человека, который попал не в свое место, но ловко и мужественно скрывает это. От мадеры он отказался: он не привык в этот час пить вино. Разговаривал о городских новостях, о предстоящих переменах в составе окружного суда. Но слишком заметно было, что он и Передонов вращаются в здешнем обществе в различных кругах.
    Сидели недолго. Варвара обрадовалась, когда они ушли: и были, и ушли скоро. Она радостно говорила, снова раздеваясь:
    — Ну, слава Богу, ушли. Я то я и не знала, что и говоритьто с ними. Что значит, как малото знакомые люди, — не знаешь, с какой стороны к ним и подъехать.
    Вдруг она вспомнила, что Хрипачи, прощаясь, не звали их бывать у себя. Это ее смутило сначала, но потом она смекнула:
    — Карточку пришлют, с расписанием, когда ходить. У этих господ на все свое время. Вот теперь бы мне надо пофранцузски насобачиться, а то я пофранцузски ни бе, ни ме.

    Возвращаясь домой, директорша сказала мужу:
    — Она — жалкая и безнадежнонизменная; с нею никак невозможно быть в равных отношениях. В ней ничто не корреспондирует ее положению.
    Хрипач ответил:
    — Она вполне корреспондирует мужу. Жду с нетерпением, когда его от нас возьмут.

    После свадьбы Варвара, с радости, стала выпи вать, — особенно часто с Грушиною. Раз, под хмельком, когда у нее сидела Преполовенская, Варвара проболталась о письме. Всего не расска зала, а намекнула довольно ясно. Хитрой Софье и того было довольно, — ее вдруг словно осенило. — И как сразу не догадаться было! — мысленно пеняла она себе. По секрету рассказала она про подделку писем Вершиной, — и от той пошло по всему городу.
    Преполовенская при встречах с Передоновым не могла не посмеяться над его доверчивостью. Она говорила:
    - Уж очень вы просты, Ардальон Борисыч.
    — Вовсе я не прост, — отвечал он, — я канди дат университета.
    — Вот и кандидат, а уж кто захочет, тот сумеет вас обмишулить.
    — Я сам всякого обмишулю, — спорил Пере донов.
    Преполовенская хитро улыбалась и отходила.
    Передонов тупо недоумевал, — с чего это она? Со зла! - думал он: — всето ему враги.
    И он показывал вслед ей кукиш.
    «Ничего не возьмешь», — думал он, утешая себя. Но страх томил.
    Этих намеков Преполовенской казалось мало. Сказать же ему ясными словами всю правду она не хотела. Зачем ссориться с Варварою? Время от времени она посылала Передонову анонимные письма, где намеки были яснее. Но Передонов понял их превратно.
    Софья писала ему однажды:
    «Та княгиня, что вам писала письма, поищите, не здесь ли живет».
    Передонов подумал, что, верно, княгиня сама прихала сюда за ним следить. Видно, думал он, втюрилась в меня, хочет отбить у Варвары.
    И ужасали и сердили эти письма Передонова. Он приступал к Варваре:
    — Где княгиня? Говорят, она сюда приехала.
    Варвара, мстя за прежнее, мучила его недо молвками, издевочками, трусливыми, злыми изво ротами. Нагло ухмыляясь, она говорила неверным голосом, как говорят, когда заведомо лгут, без надежды на доверие:
    — Почем же я знаю, где теперь живет кня гиня!
    — Врешь, знаешь! — в ужасе говорил Пере донов.
    Он не понимал, чему надо верить, — смыслу ли ее слов, или выдающему ложь звуку ее голоса, — и это, как все для него непонятное, наводило на него ужас. Варвара возражала:
    — Ну, вот еще! может быть, и уехала куда из Питера, — она ведь у меня не спрашивается.
    — А может быть, и в самом деле сюда приехала? — робко спрашивал Передонов.
    — Может быть, и сюда приехала, — поддразни вающим голосом говорила Варвара. — В тебя втю рилась, приехала полюбоваться.
    Передонов восклицал:
    — Врешь! да неужто втюрилась?
    Варвара злорадно смеялась.
    С тех пор Передонов стал внимательно смотреть, не увидит ли где княгини. Иногда ему казалось, что она заглядывает в окошко, в дверь, подслушивает, шушукается с Варварою.

    Время шло, а выжидаемая день за днем бу мага о назначении инспектором все не приходила. И частных сведений о месте никаких не было. Справиться у самой княгини Передонов не смел, — Варвара постоянно пугала его тем, что она знатная. И ему казалось, что если бы он сам вздумал к ней писать, то вышли бы очень большие неприятности. Он не знал, что именно могли с ним сделать по княгининой жалобе, но этото и было особенно страшно. Варвара говорила:
    — Разве не знаешь аристократов? Жди, — сами сделают, что надо. А напоминать будешь, — обидятся, хуже будет. У них гоноруто сколько! они гордые, они любят, чтобы им верили.
    И Передонов пока еще верил. Но злобился на княгиню. Иногда думал он даже, что и княгиня доносит на него, чтобы избавиться от своих обе щаний. Или потому доносит, что злится: он повен чался с Варварою, а княгиня сама в него влюблена. Потому, думал он, она и окружила его согляда таями, которые всюду следят за ним, обступили его так, что уж нет ему ни воздуха, ни света. Недаром она знатная. Все может, что захочет. Со злости он лгал на княгиню несообразные вещи. Рассказывал Рутилову да Володину, что был прежде ее любовником, и она ему платила большие деньги.
    — Только я их пропил. Куда мне их к дья волу! Она еще мне обещала пенсию по гроб жизни платить, да надула.
    — А ты бы брал? — хихикая, спросил Рутилов.
    Передонов промолчал, не понял вопроса, а Володин ответил за него солидно и рассуди тельно:
    — Отчего же не брать, если она богатая. Она изволила пользоваться удовольствиями, так должна и платить за это.
    — Добро бы красавица! — тоскливо говорил Пе редонов, — рябая, курносая. Только что платила хоро шо, а то бы и плюнуть на нее, чертовку, не захотел. Она должна исполнить мою просьбу.
    — Да ты врешь, Ардальон Борисыч, — сказал Рутилов.
    — Ну вот, вру. А что она платилато мне, даром, что ли? Она ревнует к Варваре, потому мне и места не дает так долго.
    Передонов не испытывал стыда, когда расска зывал, будто бы княгиня платила ему. Володин был доверчивым слушателем, и не замечал нелепостей и противоречий в его рассказах. Рутилов возражал, но думал, что без огня дыма не бывает: что-то, думал он, было между Передоновым и княгинею.
    — Она старее поповой собаки, — говорил Пере донов убежденно, как нечто дельное. — Только вы, смотрите, никому не болтайте, — до нее дойдет, худо будет. Она мажется, и поросячью молодость себе в жилы пускает. И не узнаешь, что старая. А уж ей сто лет.
    Володин качал головою, и причмокивал. Он всему верил.
    Случилось, что на другой день после такого разговора Передонову пришлось в одном классе читать Крыловскую басню Лжец. И несколько дней подряд с тех пор он боялся ходить через мост, — брал лодку, и переезжал, — а мост, пожалуй, еще провалится. Он объяснил Володину:
    — Про княгиню я правду говорил, только вдруг он не поверит, да и провалится к черту.

XXV

    Слухи о поддельных письмах расходились по городу. Разговоры об этом занимали горожан, и радовали. Почти все хвалили Варвару, и радова лись тому, что Передонов одурачен. И все те, кто видел письма, в голос уверяли, что догадались сразу.
    Особенно велико было злорадство в доме у Вершиной: Марта, хотя и выходила за Мурина, все же была отвергнута Передоновым; Вершина хотела бы взять Мурина себе, а должна была уступить его Марте; Владя имел свои ощутительные причины ненавидеть Передонова и радоваться его неудаче. Хотя и досадно ему было, что Передонов еще остается в гимназии, но эту досаду перевешивала радость, что Передонову нос. К тому же в последние дни между гимназистами держался упорный слух, будто директор донес попечителю учебного округа, что Передонов сошел с ума, и будто скоро пришлют его свидетельствовать, и затем уберут из гимназии.
    При встречах с Варварою знакомые, с гру быми шутками, с наглым подмигиванием, заго варивали более или менее прямо об ее проделке. Она ухмылялась нахально, не подтверждала, но и не спорила.
    Иные намекали Грушиной, что знают об ее уча стии в подделке. Она испугалась и пришла к Варваре с упреками, зачем разболтала. Варвара сказала ей, ухмыляясь:
    — Что вы петрушку валяете, я никому и не ду мала говорить.
    — От кого же все узнали? — запальчиво спросила Грушина. — Ято уж никому не скажу, не такая дура.
    — И я никому не говорила, — нагло утверждала Варвара.
    — Вы мне письмо отдайте, — потребовала Грушина, — а то начнет разбирать, так и по почерку признает, что поддельное.
    — Ну и пусть узнает! — сказала досадливо Варвара, — стану я на дурака смотреть.
    Грушина сверкала своими разными глазами, и кричала:
    — Вам хорошо говорить, вы свое получили, а меня из-за вас в тюрьму посадят! Нет, уж какъ хотите, а письмо мне отдайте. А то ведь и развенчать можно.
    — Ну, уж это ах! оставьте, — нагло подбочась, отвечала Варвара, — уж теперь хоть на площади публикуй, венец не свалится.
    — Ничего не оставьте! — кричала Грушина: - такого нет закона — обманом венчать. Если Ардаль он Борисыч все дело по начальству пустит, до сената, так и разведут.
    Варвара испугалась и сказала:
    — Да чего злитесь, — достану вам письмо. Не чего бояться, - я вас не выдам. Разве я такая скотина? Душато и у меня есть.
    — Ну, какая там душа! — грубо сказала Гру шина, — что у пса, что у человека, один пар, а души нет. Пока жил, пота и был.
    Варвара решилась украсть письмо, хоть это было и трудно. Грушина торопила. Одна была надежда — вытащить письмо у Передонова, когда он будет пьян. А пил он много. Нередко и в гимназию являлся навеселе, и вел речи бесстыдные, вселявшие отвращение даже в самых злых мальчиш ках.
    Однажды Передонов вернулся из бильярдной пьянее обыкновенного: спрыскивали новые шары. Но с бумажником все не расставался, — коекак раздевшись, сунул его себе под подушку.
    Он спал беспокойно, но крепко, и бредил, и слова в его бреду все были о чем-то страшном и безобразном. На Варвару они наводили жуткий страх.
    — Ну да ничего, — подбадривала она себя,— только бы не проснулся.
    Она пыталась разбудить его, потолкала, — он что-то пробормотал, громко чертыхнулся, но не проснулся. Варвара зажгла свечку, и поставила ее так, чтобы свет не падал в глаза Передонову. Цепенея от страха, она встала с постели, и осторожно полезла под подушку к Передонову. Бумажник лежал близко, но долго выскальзывал из-под пальцев. Свеча горела тускло. Огонь ее колебался. По стенам, по кровати пробегали боязливые тени, — шмыгали злые чертики. Воздух был душен и неподвижен. Пахло перегорелою водкою. Храп и пьяный бред наполняли всю спальню. Вся горница была, как овеществленый бред.
    Трепетными руками вынула Варвара письмо, и сунула бумажник на прежнее место.
    Утром Передонов хватился письма, не нашел его, испугался и закричал:
    — Где письмо, Варя?
    Варвара, жестоко труся, но скрывая это, сказала:
    — Почем же я знаю, Ардальон Борисыч? Ты всем показываешь, вот, должно быть, где-нибудь и выронил. Или вытащили. Друзейто приятелей у тебя много, с которыми ты по ночам бражничаешь.
    Передонов думал, что письмо украли его враги, всего скорее Володин. Теперь Володин держит письмо, а потом заберет в свои когти и все бумаги, и назначение, и пойдет в инспекторы, а Передонов останется здесь горьким босяком.
    Передонов решил защищаться. Он каждый день составлял по доносу на своих врагов: Вершину, Рутиловых, Володина, сослуживцев, которые, казалось ему, метили на то же самое место. По вечерам он относил эти доносы к Рубовскому.
    Жандармский офицер жил на видном месте, на площади, близ гимназии. Из окон своих многие примечали, как Передонов входил к жандармскому через ворота. А Передонов думал, — никому невдомек. Ведь он же недаром носит доносы по вечерам, и с черного хода, через кухню. Бумагу он держал под полою. Сразу было заметно, что он держит что-то. Если приходилось вынуть руку, поздороваться, он прихватывал бумагу под пальто левою рукою, и думал, что никто не может догадаться. Встречные если спрашивали его, куда идет, он им лгал весьма неискусно, но сам был доволен своими неловкими выдумками. Рубовскому он объяснял:
    — Все предатели. Прикидываются друзьями, хо тят вернее обмануть. А того не думают, что я обо всех их знаю такого, что им и в Сибири места мало.
    Рубовский слушал его молча. Первый донос, явно нелепый, он переслал директору, так де лал и с некоторыми другими. Иные оставлял, на случай чего. Директор написал попечителю, что Передонов обнаруживает явные признаки ду шевного угнетения.
    Дома Передонов постоянно слышал шорохи, непрерывные, докучливые, насмешливые. Он тоск ливо говорил Варваре:
    — Кто-то там на цыпочках ходит, соглядатаи везде у нас толкутся. Ты, Варька, меня не бере жешь.
    Варвара не понимала, что значит бред Пере донова. То издевалась, то трусила. Говорила злобно и трусливо:
    — С пьяных глаз невесть что мерещится.
    justify'> Дверь в переднюю казалась Передонову осо бенно подозрительною. Она не затворялась плотно. Щель между ее половинами намекала на что-то, таящееся вне. Не валет ли там подсматривает? Чейто глаз сверкал, злой и острый. Кот следил повсюду за Передоновым широкозелеными глазами. Иногда он подмигивал, иногда страшно мяукал. Видно было сразу, что он хочет подловить в чем-то Передонова, да только не может, и потому злится. Передонов отплевывался от него, но кот не отставал.
    Недотыкомка бегала под стульями и по углам, и повизгивала. Она была грязная, вонючая, против ная, страшная. Уже ясно было, что она враждебна Передонову, и прикатилась именно для него, а что раньше никогда и нигде не было ее. Сделали ее, — и наговорили. И вот живетъ она, ему на страх и на погибель, волшебная, многовидная, — следит за ним, обманывает, смеется, — то по полу ка тается, то прикинется тряпкою, лентою, веткою, фла гом, тучкою, собачкою, столбомъ пыли на улице, и везде ползет и бежитъ за Передоновым, — измаяла, истомила его зыбкою своею пляскою. Хоть бы кто-нибудь избавил, словом каким, или уда ром наотмашь. Да нет здесь друзей, никто не придет спасать, надо самому исхитриться, пока не погубила его ехидная.
    Передонов придумал средство: намазал весь пол клеем, чтобы Недотыкомка прилипла. Прили пали подошвы у сапог да подолы у Варвариных платьев, а Недотыкомка каталась свободно, и визгливо хохотала. Варвара злобно ругалась.
    Над Передоновым неотступно господствовали навязчивые представления о преследовании, и ужасали его. Он все более погружался в мир ди ких грез. Это отразилось и на его лице: оно стало неподвижною маскою ужаса.
    Уже по вечерам нынче Передонов не ходил играть на бильярде. После обеда он запирался в спальне, дверь загромождал вещами, — стул на стол, - старательно заграждался крестами и чураньем, и садился писать доносы на всех, кого только вспомнит. Писал доносы не только на людей, но и на карточных дам. Напишет, — и сейчасъ несет жандармскому офицеру. И так проводил он каждый вечер.
    Везде перед глазами у Передонова ходили кар точные фигуры, как живые, — короли, крали, хлапы. Ходили даже мелкие карты. Это — люди со светлыми пуговицами: гимназисты, городовые. Туз — толстый, с выпяченным пузом, почти одно только пузо. Иногда карты обращались в людей знакомых. Смешивались живые люди и эти странные оборотни.
    Передонов был уверен, что за дверью стоить и ждет валет, и что у валета есть какая-то сила и власть, - вроде как у городового, — может куда-то отвести, в какойто страшный участок. А под столом сидит Недотыкомка. И Передонов боялся заглянуть под стол или за дверь.
    Вертлявые мальчишкивосьмерки дразнили Пере донова, — это были оборотнигимназисты. Они поднимали ноги странным, неживым движением, как ножки у циркуля, но только ноги у них были косматые, с копытцами. Вместо хвостов у них росли розги, мальчишки помахивали ими со свистом, и сами взвизгивали при каждомъ взмахе. Недотыкомка из-под стола хрюкала, смеючись на забавы этих восьмерок. Передонов со злобою думал, что к какомунибудь начальнику Недотыкомка не посмела бы забраться. «Не пустят, небось», — завистливо думал он, — «лакеи швабрами заколошматят».
    Наконец Передонов не вытерпел ее злобного, нахальновизгливого смеха. Он принес из кухни топор, и разрубил стол, под которым Недотыкомка пряталась. Недотыкомка пискнула жалобно и злобно, метнулась из-под стола, и укатилась. Пере донов дрогнул. «Укусит» — подумал он, завизжал от ужаса, и присел. Но Недотыкомка скрылась мирно. Не надолго...
    Иногда Передонов брал карты, и со свирепым лицом раскалывал перочинным ножиком головы карточным фигурам. Особенно дамам. Режучи королей, он озирался, чтобы не увидели и не обвинили в политическом преступлении. Но и такие расправы помогали не надолго. Приходили гости, покупались карты, и в новые карты вселялись опять злые соглядатаи.
    Уже Передонов начал считать себя тайным преступником. Он вообразил, что еще со студенческих лет состоит под полицейским надзором. Потомуто, соображал он, за ним и следят. Это и ужасало и надмевало его.
    Ветер шевелилъ обои. Они шуршали тихим, зловещим шелестом, и легкие полутени скользили по их пестрым узорам. «Соглядатай прячется там, за этими обоями», — думал Передонов. «Злые люди! — думал он, тоскуя, — недаром они наложили обои на стену так неровно, такъ плохо, что за них мог влезть и прятаться злодей, изворот ливый, плоский и терпеливый. Ведь были и раньше такие примеры».
    Смутные воспоминания шевельнулись в его го лове. Кто-то прятался за обоями, когото закололи не то кинжалом, не то шилом. Передонов ку пил шило. И когда он вернулся домой, обои ше вельнулись неровно и тревожно, — соглядатай чуял опасность, и хотел бы, может быть, проползти куда-нибудь подальше. Мрак метнулся, прыгнул на потолок, и оттуда угрожал и кривлялся.
    Злоба закипала в Передонове. Он стреми тельно ударил шилом в обои. Содрогание про бежало по стене, Передонов, торжествуя, завыл и принялся плясать, потрясая шилом. Вошла Вар вара.
    — Что ты пляшешь один, Ардальон Бори сыч? — спросила она, ухмыляясь, как всегда, тупо и нахально.
    — Клопа убил, — угрюмо объяснил Передо нов.
    Глаза его сверкали диким торжеством. Одно только было нехорошо: скверно пахло. Гнил и во нял за обоями заколотый соглядатай. Ужас и тор жество сотрясали Передонова: — убил врага! Оже сточилось сердце его до конца в этом убийстве. Несовершенное убийство, — но для Передонова оно было, что убийство совершенное. Безумный ужас в нем выковал готовность к преступлению, — и несознаваемое, темное, таящееся в низших обла стях душевной жизни представление будущего убийства, томительный зуд к убийству, состояние перво бытной озлобленности угнетало его порочную волю. Еще скованное, — много поколений легло на древнего Каина, — оно находило себе удовлетворение и в том, что он ломал и портил вещи, рубил топором, резал ножом, срубал деревья в саду, чтобы не выглядывал из-за них соглядатай. И в разрушении вещей веселился древний демон, дух довременного смешения, дряхлый хаос, между тем как дикие глаза безумного человека отражали ужас, подобный ужасам предсмертных чудовищных мук.
    И все те же и те же иллюзии повторялись и мучили его. Варвара, тешась над Передоновым, иногда подкрадывалась к дверям той горницы, где сидел Передонов, и оттуда говорила чужими голосами. Он ужасался, подходил тихонько, чтобы поймать врага, — и находил Варвару.
    — С кем ты тутъ шушукалась? — тоскливо спрашивал он.
    Варвара ухмылялась и отвечала:
    - Да тебе, Ардальон Борисыч, кажется.
    — Не все же кажется, — тоскливо бормотал Передонов, — есть же и правда на свете.
    Да, ведь и Передонов стремился к истине, по общему закону всякой сознательной жизни, и это стремление томило его. Он и сам не сознавал, что тоже, как и все люди, стремится к истине, и потому смутно было его беспокойство. Он не мог найти для себя истины, и запутался, и погибал.
    Уже и знакомые стали дразнить Передонова обманом. С обычною в нашем городе грубостью к слабым говорили об этом обмане при нем. Преполовенская с лукавою усмешечкою спрашивала:
    — Что же это вы, Ардальон Борисыч, все еще на ваше инспекторское место не едете?
    Варвара за него отвечала Преполовенской со сдержанною злобою:
    — Вот получим бумагу, и поедем. На Передонова эти вопросы нагоняли тоску. «Как же я могу жить, если мне не дают места?» — думал он.
    Он замышлял все новые планы защиты от врагов. Украл из кухни топор, и припрятал его под кроватью. Купил шведский нож, и всегда носил его с собою в кармане. Постоянно замыкался. На ночь ставил капканы вокруг дома, да и в горницах, а потом осматривал их. Эти капканы были, конечно, сооружены так, что никто в них не мог попасться: они ущемляли, но не удерживали, и с ними можно было уйти. У Передонова не было ни технических познаний, ни сметливости. Видя каждое утро, что никто не попался,
    Передонов думал, что его враги испортили капканы. Это его опять страшило.
    Особенно внимательно Передонов следил за Володиным. Нередко он приходил к Володину, когда знал, что того нет дома, — и шарил, не захвачены ли им какиенибудь бумаги.
    Передонов начал догадываться, чего хочет княгиня, — чтобы он опять полюбил ее. Ему отвра тительна она, дряхлая. «Ведь ей полтораста лет», — злобно думал он. «Да, старая, — думал он, — зато вот какая сильная». И отвращение сплеталось с прельщением. Чуть тепленькая, трупцем попахивает, представлял себе Передонов, и замирал от дикого сладострастия.
    «Может быть, можно с нею сойтись, и она смилуется. Не написать ли ей письмо?»
    И на этот раз Передонов, не долго думая, сочинил письмо княгине. Он писал:

    «Я люблю вас, потому что вы холодная и далекая. Варвара потеет, с нею жарко спать, несет, как из печки. Я хочу иметь любовницу холодную и далекую. Приезжайте и соответствуйте».

    Написал, послал, — и раскаялся. «Что-то из этого выйдет? Может быть, нельзя было писать, — думал он, — надо было ждать, когда княгиня сама приедет».
    Так случайно вышло это письмо, как и мно гое Передонов случайно делал, — как труп, движимый внешними силами, и как будто этим силам нет охоты долго возиться с ним: поиграет одна, да и бросит другой.
    Скоро Недотыкомка опять появилась, — она по долгу каталась вокруг Передонова, как на аркане, и все дразнила его. И уже она была беззвучна и смеялась только дрожью всего тела. Но она вспы хивала тусклозолотыми искрами, злая, бестыжая, - грозила и горела нестерпимым торжеством. И кот грозил Передонову, сверкал глазами, и мяукал дерзко и грозно.
    «Чему они радуются?» — тоскливо подумал Пе редонов, и вдруг понял, что конец прибли жается, что княгиня уже здесь, близко, совсем близко. Быть может, в этой колоде карт.
    Да, несомненно, она — пиковая или червонная дама. Может быть, она прячется и в другой колоде, или и за другими картами, а какая она, — неизвестно. Беда в том, что Передонов никогда ее не видел. Спросить у Варвары — не стоит — соврет.
    Наконец Передонов придумал сжечь всю ко лоду. Пусть все горят. Если они лезут ему на зло в карты, так сами будут виноваты.
    Передонов улучил время, когда Варвары не было, и печка в зале топилась, — и бросил карты, целую игру, в печку.
    С трескомъ развернулись невиданные, бледнокрасные цветы, — и горели, обугливаясь по краям. Передонов смотрел в ужасе на эти пламенные цветы.
    Карты коробились, перегибались, двигались, словно хотели выскочить из печки. Передонов схватил кочергу, и колотил по картам. Посыпались во все стороны мелкие, яркие искры, — и вдруг, в ярком и злом смятении искр поднялась из огня княгиня, маленькая, пепельносерая женщина, вся осыпанная потухающими огоньками: она пронзительно вопила тонким голоском, шипела и плевала на огонь.
    Передонов повалился навзничь, и завыл от ужаса. Мрак обнял его, щекотал и смеялся воркочущими голосами.

XXVI

    Саша был очарован Людмилою, но что-то мешало ему говорить о ней с Коковкиною. Словно стыдился. И уже стал иногда бояться ее приходов. Сердце его замирало, и брови невольно хмурились, когда он увидит под окном ее быстро мелькавшую розовожелтую шляпу. А все-таки ждал ее с тревогою и с нетерпением, — тосковал, если она долго не приходила. Противоречивые чувства смешались в его душе, чувства темные, неясные, — порочные, потому что ранние, — и сладкие, потому что порочные.
    Людмила не была ни вчера, ни сегодня. Саша истомился ожиданием, и уже перестал ждать. И вдруг она пришла. Он засиял, бросился целовать ее руки.
    — Ну, провалились, — выговаривал он ей ворчливо, — двое суток вас не видать.
    Она смеялась и радовалась, и сладкий, томный и пряный запах японской функции разливался от нее, словно струился от ее темнорусых кудрей.
    Людмила и Саша пошли гулять за город. Звали Коковкину, — не пошла.
    — Где уж мне, старухе, гулять! — сказала она, — только вам ноги путать буду. Уж гуляйте одни.
    — А мы шалить будем, — смеялась Людмила.
    Теплый воздух, грустный, неподвижный, ласкал и напоминал о невозвратном. Солнце, как больное, тускло горело и багровело на бледном, усталом небе. Сухие листья на темной земле покорные лежали, мертвые.
    Людмила и Саша спустились в овраг. Там было прохладно, свежо, почти сыро, — изнеженная осенняя усталость царила между его отененными склонами.
    Людмила шла впереди. Она приподняла юбку. Открылись маленькие башмаки и чулки тельного цвета. Саша смотрел вниз, чтобы не запнуться за корни, и увидел чулки. Ему показалось, что башмаки надеты без чулок. Стыдливое и страстное чувство поднялось в нем. Он зарделся. Голова закружилась. «Упасть бы, словно невзначай, к ее ногам, — мечтал он, — стащить бы ее башмак, поцеловать бы нежную ногу».
    Людмила словно почуяла на себе Сашин жаркий взор, его нетерпеливое желание. Она, смеючись, повернулась к Саше, спросила:
    На мои чулки смотришь?
    - Нет, я так, — смущенно бормотал Саша.
    — Ах, у меня такие чулки, — хохоча и не слушая его, говорила Людмила, — ужасно какие! Можно по думать, что я на босые ноги башмаки надела, — совсем тельного цвета. Не правда ли, ужасно смешные чулки?
    Она повернулась к Саше лицом, и приподняла край платья.
    — Смешные? — спросила она.
    — Нет, красивые, — сказал Саша, красный от смущения.
    Людмила с притворным удивлением приподняла брови, и воскликнула:
    — Скажите, пожалуйста, туда же красоту разбирать!
    Людмила засмеялась и пошла дальше. Саша, сгорая от смущения, неловко брел за нею, и по минутно спотыкался.
    Перебрались через овраг. Сели на сломанный ветром березовый ствол. Людмила сказала:
    — А пескуто сколько набилось в башмаки, — идти не могу.
    Она сняла башмаки, вытряхнула песок, лукаво глянула на Сашу.
    — Красивая ножка? — спросила она. Саша покраснел пуще, и уже не знал, что сказать. Людмила стащила чулки.
    — Беленькие ножки? — спросила она опять, странно и лукаво улыбаясь. — На колени! целуй! — строго сказала она, и побудительная жестокость легла на ее лицо.
    Саша проворно опустился на колени, и поце ловал Людмилины ноги.
    — А без чулок приятнее, — сказала Людмила, спрятала чулки в карман, и всунула ноги в башмаки.
    И лицо ее стало опять спокойно и весело, словно Саша, и не склонялся сейчас перед нею, нагие лобзая у нее стопы. Саша спросил:
    — Милая, а ты не простудишься? Нежно и трепетно звучал его голос. Людмила засмеялась.
    — Вот еще, — я привыкла, — я не такая неженка.
    Однажды Людмила пришла под вечер к Коковкиной, и позвала Сашу:
    - Пойдем ко мне новую полочку вешать.
    Саша любил вбивать гвозди, и как-то обещал Людмиле помочь ей в устройстве ее обстановки. И теперь согласился, радуясь, что есть невинный предлог идти с Людмилою и к Людмиле. И невинный, кисленький запах extramuguet, веявший от зеленоватого Людмилина платья, нежно успокаи вал его.
    Для работы Людмила переоделась за ширмою, и вышла к Саше в короткой, нарядной юбочке, с открытыми руками, надушенная сладкою, томною, пряною японскою функией.
    — Ишь ты, какая нарядная! — сказал Саша.
    — Ну, да, нарядная. Видишь, — сказала Людмила, усмехаясь, — босые ноги, — выговорила она эти слова со стыдливозадорною растяжечкою.
    Саша пожал плечами, и сказал:
    — Уж ты всегда нарядная. Ну, что ж, начнемте вбивать. Гвоздикито у вас есть? — спросил он озабоченно.
    — Погоди немножечко, — ответила Людмила, — посиди со мною хоть чуть, а то словно только по делу и ходишь, а уж со мною и поговорить скучно.
    Саша покраснел, и сказал нежно:
    — Милая Людмилочка, да я с вами сколько хотите сидел бы, пока бы не прогнали, а только уроки учить надо.
    Людмила легонько вздохнула, и медленно промол вила:
    — Ты все хорошеешь, Саша.
    Саша зарделся, засмеялся, высовывая трубочкою кончик языка.
    — Придумаете тоже, — сказал он, — нешто я барышня, чего мне хорошеть!
    — Лицо прекрасное, а тото тело! Покажь хоть до пояса, — ласкаясь к Саше, просила Людмила, и обняла его за плечо.
    — Ну, вот еще, выдумали! — стыдливо и досад ливо сказал Саша.
    — А что ж такое? — беспечным голосом спро сила Людмила, — что у тебя за тайны!
    - Еще войдет кто, — сказал Саша.
    - Кому входить? — так же легко и беззаботно сказала Людмила. — Да мы дверь запрем, вот никому и не попасть.
    Людмила проворно подошла к двери, и заперла ее на задвижку. Саша догадался, что Людмила не шутит. Он сказал, весь рдея, так что капельки пота выступили на лбу:
    - Ну, не надо, Людмилочка.
    — Глупый, отчего не надо? — убеждающим голосом спросила Людмила.
    Она притянула к себе Сашу, и принялась расстегивать его блузу. Саша отбивался, цепляясь за ее руки. Лицо его сделалось испуганным, — и, по добный испугу, стыд охватил его. И от этого он словно вдруг ослабел. Людмила сдвинула брови, и решительно раздевала его. Сняла пояс, коекак стащила блузу. Саша отбивался все отчаянье. Они возились, кружились по горнице, натыкались на столы и стулья. Пряное благоухание веяло от Людмилы, опьяняло Сашу, и обессиливало его.
    Быстрым толчком в грудь Людмила повалила Сашу на диван. От рубашки, которую она рванула, отскочила пуговица. Людмила быстро оголила Сашино плечо, и принялась выдергивать руку из рукава. Отбиваясь, Саша невзначай ударил Людмилу ладонью по щеке. Не хотел, конечно, ударить, но удар упал на Людмилину щеку с размаху, сильный да звонкий. Людмила дрогнула, пошатнулась, зарделась кровавым румянцем, но не выпустила Сашу из рук.
    — Злой мальчишка, драться! — задыхающимся го лосом крикнула она.
    Саша смутился жестоко, опустил руки, и вино вато глядел на оттиснувшиеся по левой Людмилиной щеке беловатые полоски, следы от его пальцев. Людмила воспользовалась его замешательством. Она быстро спустила у него рубашку с обоих плеч на локти. Саша опомнился, рванулся от нее, но вышло еще хуже, - Людмила проворно сдернула рукава с его рук, — рубашка опустилась к поясу. Саша почувствовал холод и новый приступ стыда, ясного и беспощадного, кружащего голову. Теперь Саша был открыт до пояса. Людмила крепко держала его за руку, и дрожащею рукою похлопывала по его голой спине, заглядывая в его потупленные, странномерцающие под синеваточерными ресницами глаза.
    И вдруг эти ресницы дрогнули, лицо перекосилось жалкою детскою гримасою, — и он заплакал, внезапно, невзрыд.
    — Озорница! — рыдающим голосом крикнул он, — пустите!
    — Занюнил! младенец! — сердито и смущенно сказала Людмила, и оттолкнула его.
    Саша отвернулся, вытирая ладонями слезы. Ему стало стыдно, что он плакал. Он старался удержаться. Людмила жадно глядела на его обнаженную спину.
    «Сколько прелести в мире! — думала она. - Люди закрываютъ от себя столько красоты, — зачем?»
    Саша, стыдливо ежась голыми плечами, попы тался надеть рубашку, но она только комкалась, трещала под его дрожащими руками, и никак было не всунуть руки в рукава. Саша схватился за блузу, — пусть уж рубашка так пока остается.
    — Ах, за вашу собственность испугались. Не украду! — сказала Людмила злым, звенящим от слез голосом.
    Она порывисто бросила ему пояс, и отвернулась к окну. Закутанный в серую блузу, очень он ей нуженъ, скверный мальчишка, жеманник противный.
    Саша быстро надел блузу, коекак оправил рубашку, и посмотрел на Людмилу опасливо, нерешительно и стыдливо. Он увидел, что она вытирает щеки руками, робко подошел к ней, и заглянул ей в лицо, — и слезы, которые текли по ее щекам, вдруг отравили его нежною к ней жалостью, — и ему уже не было ни стыдно, ни досадно.
    — Что же вы плачете, милая Людмилочка? — тихонько спросил он.
    И вдруг зарделся, — вспомнил свой удар.
    — Я вас ударил, простите. Ведь я же не нарочно, — робко сказал он.
    — Растаешь, что ли, глупый мальчишка, коли с голыми плечами посидишь? — сказала Людмила жалующимся голосом. — Загоришь, боишься. Красота и невинность с тебя слиняют.
    — Да зачем тебе это, Людмилочка? — со стыдливою ужимкою спросил Саша.
    — Зачем? — страстно заговорила Людмила. — Люблю красоту. Язычница я, грешница. Мне бы в древних Афинах родиться. Люблю цветы, духи, яркие одежды, голое тело. Говорят, есть душа. Не знаю, не видела. Да и на что она мне? Пусть умру совсем, как русалка, как тучка под солнцем растаю. Я тело люблю, сильное, ловкое, голое, которое может наслаждаться.
    — Да и страдать ведь может, — тихо сказал Саша.
    — И страдать, и это хорошо, — страстно шептала Людмила. — Сладко и когда больно, — только бы тело чувствовать, только бы видеть наготу и красоту телесную.
    — Да ведь стыдно же без одежды? — робко ска зал Саша.
    Людмила порывисто бросилась перед ним на колени. Задыхаясь, целуя его руки, шептала:
    — Милый, кумир мой, отрок богоравный, на одну минуту, только дай мне на одну минуту полюбоваться твоими плечиками.
    Саша вздохнул, опустил глаза, покраснел, и неловко снял блузу. Людмила горячими руками схватила его, и осыпала поцелуями его вздрагивавшие от стыда плечи.
    — Вот какой я послушливый! — сказал Саша, насильно улыбаясь, чтобы шуткою прогнать смущение.
    Людмила торопливо целовала Сашины руки от плеч до пальцев, — и Саша не отнимал их, взволнованный, погруженный в страстные и жестокие мечты. Обожанием были согреты Людмилины поцелуи, — и уже словно не мальчика, словно отрокабога лобзали ее горячие губы в трепетном и таинственном служении расцветающей плоти.
    А Дарья и Валерия стояли за дверью, и поочередно, толкаясь от нетерпения, смотрели в замочную скважину, и замирали от страстного и жгучего волнения.
    - Пора же и одеваться, — сказал наконец Саша.
    Людмила вздохнула, и с тем же благоговейным выражением в глазах надела на него рубашку и блузу, прислуживая ему почтительно и осторожно.
    — Так ты язычница? — с недоумением спросил Саша.
    Людмила весело засмеялась.
    — А ты? — спросила она.
    — Ну, вот еще! — ответил Саша уверенно: — я весь катехизис твердо знаю.
    Людмила хохотала. Саша, глядючи на нее, улыбнулся и спросил:
    — Коли ты язычница, зачем же ты в церковь ходишь?
    Людмила перестала смеяться, призадумалась.
    — Что ж, — сказала она, — надо же молиться. Помолиться, поплакать, свечку поставить, подать помянуть. И я люблю все это, свечки, лампадки, ладан, ризы, пение, — если певчие хорошие, — образа, у них оклады, ленты. Да, все это такое прекрасное. И еще люблю... Его... знаешь... Распятого...
    Людмила проговорила последние слова совсем тихо, почти шепотом, покраснела, как виноватая, и опустила глаза.
    — Знаешь, приснится иногда, — Он на кресте, и на теле кровавые капельки.
    Саша стоял, и от смущения у него словно отни мались руки, тяжелые, неловкие, — а все его тело еще дрожало от возбуждения.
    С тех пор Людмила не раз, уведя Сашу в свой покой, принималась расстегивать его курточку. Сперва он стыдился до слез, но скоро привык. И уже смотрел ясно и спокойно, как Людмила опускала его рубашку, обнажала его плечи, ласкала и хлопала по спине. И уже, наконец, сам принимался раздеваться.
    И Людмиле приятно было держать его, полуголого, у себя на коленях, обнявши, целуя.
    Саша был один дома. Людмила вспоминалась ему, и его голые плечи под ее жаркими взорами.
    «И чего она хочет?» — подумал он. И вдруг багряно покраснел, и больно-больно забилось сердце. Буйная веселость охватила его. Он несколько раз перекувыркнулся, повалился на пол, прыгал на мебель, — тысячи безумных движений бросали его из одного угла в другой, и веселый ясный хохот его разносился по дому.
    Коковкина вернулась в это время домой, заслышала необычайный шум, и вошла в Сашину горницу. В недоумении она стала на пороге, и качала головою.
    — Что это ты беснуешься, Сашенька! — сказала она, — диви бы с товарищами, а то один бесишься. Постыдись, батюшка, — не маленький.
    Однажды Коковкина застала Людмилу у себя, — она кормила Сашу конфектами.
    — Баловница вы, — ласково сказала Коковкина, — сладенькоето он у меня любит.
    — Да, а вот он меня озорницей зовет, — по жаловалась Людмила.
    — Ай, Сашенька, разве можно! — с ласковым укором сказала Коковкина. — Да за что же это ты?
    — Да она меня тормошит, — запинаясь, сказал Саша.
    Он сердито глядел на Людмилу, и багряно краснел. Людмила хохотала.
    - Сплетница, — шепнул ей Саша.
    — Как же можно, Сашенька, грубить! — выго варивала Коковкина. — Нельзя грубить!
    Саша поглядел на Людмилу, усмехаючись, и тихо промолвил:
    — Ну, больше не буду.

    Теперь уже каждый раз, как Саша приходил, Людмила запиралась с ним, и принималась его раздевать да наряжать в разные наряды. Смехом и шутками наряжался сладкий их стыд. Иногда Людмила затягивала Сашу в корсет, и одевала в свое платье. При декольтированном корсаже голые Сашины руки, полныя и нежноокругленные, и его круглые плечи казались очень красивыми. У него кожа была желтоватого, но, что редко бы вает, ровного, нежного цвета. Юбка, башмаки, чулки Людмилины, все Саше оказалось впору, и все шло к нему. Надев на себя весь дамский наряд, Саша послушно сидел и обмахивался веером. В этомъ наряде он и в самом деле был похож на дввочку, и старался вести себя, как девочка. Одно только было неудобство, — стриженые Сашины волосы. Надевать парик или привязанную косу на Сашину голову Людмила не хотела, - противно.
    Людмила учила Сашу делать реверансы. Неловко и застенчиво приседал он вначале. Но в нем была грация, хотя и смешанная с мальчишескою угловатостью. Краснея и смеясь, он прилежно учился делать реверансы, и кокетничал напропалую.
    Иногда Людмила брала его руки, обнаженные и стройные, и целовала их. Саша не сопротивлялся, и смеючись смотрел на Людмилу. Иногда он сам подставлял руки к ее губам, и говорил:
    — Целуй!
    Но лучше нравились ему и ей иные наряды, которые шила сама Людмила: одежда рыбака с голыми ногами, хитон афинского голоногого мальчика.
    Нарядит его Людмила, и любуется. А сама побледнеет, печальная станет.
    Саша сидел на Людмилиной постели, переби рал складки хитона, и болтал голыми ногами.
    Людмила стояла перед ним, и смотрела на него с выражением счастья и недоумения.
    - Какая ты глупая! — сказал Саша.
    — В моей глупости так много счастья! — ле петала бледная Людмила, плача и целуя Сашины руки.
    — Отчего же ты заплакала? — улыбаясь беспечно, спросил Саша.
    — Мое сердце ужалено радостью. Грудь мою пронзили семь мечей счастья, — как мне не плакать.
    — Дурочка ты, право, дурочка! — смеючись, ска зал Саша.
    — А ты умный! — с внезапною досадою ответила Людмила, вытерла слезы, и вздохнула. — Пойми, глупый, - заговорила она тихим убеждающим го лосом, — только в безумии счастье и мудрость.
    — Ну, да! — недоверчиво сказал Саша.
    — Надо забыть, забыться, и тогда все поймешь, — шептала Людмила. — Потвоему как, мудрые люди думают?
    — А то как же?
    — Они так знают. Им сразу дано: только взглянет, и уже все ему открыто...

    Осенний тихо длился вечер. Чуть слышный из-за окна доносился изредка шелест, когда ветер на лету качал ветки у деревьев. Саша и Людмила были одни. Людмила нарядила его голоногим рыбаком, — синяя одежда из тонкого полотна, — уложила на низком ложе, и села на пол у его го лых ног, босая, в одной рубашке. И одежду, и Са шино тело облила она духами, — густой, травянистый и ломкий у них был запах, как неподвижный дух замкнутой в горах странноцветущей долины.
    На Людмилиной шее блестели яркие крупные бусы, золотые узорные браслеты звенели на руках. Ирисом пахло ее тело, — запах душный, плотский, раздражающий, навевающий дремоту и лень, насыщенный испарениями медленных вод. Она томилась и вздыхала, и глядела на его смуглое лицо, на его иссинячерные ресницы и полуночные глаза. Она положила голову на его голые колени, и ее светлые кудри ласкали его смуглую кожу. Она целовала Сашино тело, и от аромата, странного и сильного, смешанного с запахом молодой кожи, кружилась ее голова.
    Саша лежал и улыбался тихою, неверною улыб кою. Неясное в нем зарождалось желание, и сладко томило его. И когда Людмила целовала его колени и стопы, нежные поцелуи возбуждали томные, полусонные мечтания. Хотелось что-то сделать ей, милое или больное, нежное или стыдное, — но что? Целовать ее ноги? Или бить ее, долго, сильно, длинными гибкими ветвями? Чтобы она смеялась от радости, или кричала от боли? И то, и другое, может быть, желанно ей, но мало. Что же ей надо? Вот они полуобнаженные оба, и с их освобожденною плотью связано желание и хранительный стыд, — но в чем же это таинство плоти? И как принести свою кровь и свое тело в сла достную жертву ее желаниям, своему стыду?
    А Людмила томилась и металась у его ног, от невозможных желаний, то пылая, то холодея. Она страстно шептала:
    — Я ли не красавица! У меня ли глаза не жгучие! У меня ли не пышные волосы! Ласкай же меня! Приласкай же меня! Сорви с меня запястья, отстегни мое ожерелье!
    Саше стало страшно, и невозможные желания мучительно томили его.

XXVII

    Передонов проснулся под утро. Кто-то смо трел на него громадными, мутными, четырехуголь ными глазами. Уж не Пыльников ли это? Передонов подошел к окну, и облил зловещй призрак.
    На всем были чары и чудеса. Визжала дикая Недотыкомка, злобно и коварно смотрели на Передонова и люди и скоты. Все было ему враждебно, он был один против всех.
    В гимназии на уроках Передонов злословил своих сослуживцев, директора, родителей, учени ков. Гимназисты слушали с недоумением. Иные, хамоватые по природе, находились, что, подлажи ваясь к Передонову, выражали ему свое сочувствие. Другие же сурово молчали или, когда Передонов задевал их родителей, горячо вступались. На таких Передонов смотрел угрюмо и боязливо, и отходил от них, бормоча что-то.
    На иных уроках Передонов потешал гимназистов нелепыми толкованиями. Читали раз Пушкинские стихи:

«Встает заря во мгле холодной,
На нивах шум работ умолк,
С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк».

    — Постойте, — сказал Передонов, — это надо хорошенько понять. Тут аллегория скрывается. Волки попарно ходят: волк с волчихою голодной. Волк сытый, а она голодная. Жена всегда после мужа должна есть. Жена во всем должна подчиняться мужу.
    Пыльников был веселый, он улыбался и смотрел на Передонова обманчивочистыми, чер ными, бездонными глазами. Сашино лицо мучило и соблазняло Передонова. Чаровал его проклятый мальчишка своею коварною улыбкою.
    Да и мальчишка ли? Или, может быть, их два: брат и сестра. И не разобрать, кто где. Или даже, может быть, он умеет переворачиваться из мальчишки в дввчонку. Недаром он всегда такой чистенький, — переворачиваясь, в разных волшебных водицах всполаскивается, — иначе ведь нельзя, не обернешься. И духами так всегда от него пахнет.
    — Чем это вы надушились, Пыльников? — спросил Передонов, — пачкулями, что ли?
    Мальчики засмеялись. Саша обидчиво покрас нел и промолчал.
    Чистого желания нравиться, быть не противным Передонов не понимал. Всякое такое проявление, хотя бы со стороны мальчика, он считал охотою на себя. Кто принарядился, тот, значит, и замышляет прельстить Передонова. Иначе зачем рядиться? Нарядность и чистота были для Передонова противны, духи казались ему зловонны; всяким духам предпочитал он запах унавоженного поля, полезный, по его мнению, для здоровья. Наряжаться, чиститься, мыться, — на все это нужно время и труд; а мысль о труде наводила на Передонова тоску и страх. Хорошо бы ничего не делать, есть, пить, спать, да и только!
    Товарищи дразнили Сашу, что он надушился „пачкулями", и что Людмилочка в него влюблена. Он вспыхивал, и горячо возражал: ничего, мол, не влюблена, — все это, мол, выдумки Передонова; онде сватался к Людмилочке, а Людмилочка ему нос натянула, вот он на нее и сердится и распускает про нее нехорошие слухи. Товарищи ему верили, — Передонов, известно, - но дразнить не переставали; дразнить так приятно.
    Передонов упрямо говорил всем о развра щенности Пыльникова.
    — С Людмилкой спутался, — говорил он. — Так усердно целуются, что она одного пригото вишку родила, теперь другого носит.
    Про любовь Людмилы к гимназисту заговорили в городе весьма преувеличенно, с глупыми, непристойными подробностями. Но мало кто верил: Передонов пересолил. Однако, любители подразнить, — их же в нашем городе достаточно много, — спрашивали у Людмилы:
    — Что это вы в мальчишку втюрились? Для взрослых кавалеров это обидно. Людмила смеялась и говорила:
    — Глупости!
    Горожане посматривали на Сашу с поганым любопытством. Вдова генерала Полуянова, богатая дама из купчих, справлялась о его возрасте, и нашла, что он еще слишком мал, но что года через два можно будет его позвать и заняться его развитием.
    Саша уже начал и упрекать иногда Людмилу, что его за нее дразнят. Даже иногда, случалось, и поколачивал, на что Людмила только звонко хохотала.
    Однако, чтобы положит конец глупым сплет ням и выгородить Людмилу из неприятной истории, все Рутиловы и многочисленные их друзья, родственники и свойственники усердно действовали против Передонова, и доказывали, что все эти рас сказы — фантазия безумного человека. Дикие поступки Передонова заставляли многих верить таким объ яснениям.
    В то же время полетели доносы на Передонова к попечителю учебного округа. Из округа прислали запрос директору. Хрипач сослался на свои прежние донесения, и прибавил, что дальнейшее пребывание Передонова в гимназии становится положительно опасным, так как его душевная бо лезнь заметно прогрессирует.
    Уже Передонов был весь во власти диких представлений. Призраки заслонили от него мир. Глаза его, безумные, тупые, блуждали, не останавливаясь на предметах, словно ему всегда хотелось заглянуть дальше их, по ту сторону предметного мира, и он искал каких-то просветов.
    Оставаясь один, он разговаривал сам с собою, выкрикивал кому-то бессмысленные угрозы:
    — Убью! зарежу! законопачу!
    А Варвара слушала и ухмылялась.
    «Побесись!» — думала она злорадно.
    Ей казалось, что это только злость; догадывается, что его обманули, и злится. С ума не сойдет, — сходить дураку не с чего. А если и сойдет, — что же, безумие веселит глупых!
    — Знаете, Ардальон Борисыч, — сказал однаж ды Хрипач, — вы имеете очень нездоровый вид.
    — У меня голова болит, — угрюмо сказал Пе редонов.
    — Знаете ли, почтеннейший, — осторожным го лосом продолжал директор, — я бы вам советовал не ходить пока в гимназию. Полечиться бы вам, позаботиться о ваших нервах, которые у вас, по-видимому, довольнотаки расстроены.
    «Не ходить в гимназию! Конечно, — думал Пере­ донов, — это самое лучшее. Как раньше я не догадался! Сказаться больным, посидеть дома, по смотреть, что из этого выйдет».
    — Да, да, не буду ходить, я болен, — радостно говорил он Хрипачу.
    Директор тем временем еще раз писал в округ, и со дня на день ждал назначения врачей для освидетельствования. Но чиновники не торопились. На то они и чиновники.
    Передонов не ходил в гимназию, и тоже чего-то ждал. В последние дни он все льнул к Володину. Страшно было выпустить его с глаз, - не навредил бы. Уже с утра, как только проснется, Передонов с тоскою вспоминал Володина: где-то он теперь? что-то он делает? Иногда Володин мерещился ему: облака плыли по небу, как стадо баранов, и между ними бегал Володин с котелком на голове, с блеющим смехом; в дыме, вылетающем из труб, иногда быстро проносился он же, уродливо кривляясь и прыгая в воздухе.
    Володин думал, и всем с гордостью расска зывал, что Передонов его очень полюбил, — просто жить без него не может.
    — Варвара его надула, — говорил Володин, — а он видит, что один я ему верный друг, он ко мне и вяжется.
    Выйдет Передонов из дому, проведать Володина, а уж тот идет ему навстречу, в котелке, с тросточкою, весело подпрыгивает, радостно за ливается блеющим смехом.
    — Чего ты все в котелке? — спросил его однажды Передонов.
    — Отчего же мне, Ардальон Борисыч, не но сить котелка? — весело и рассудительно ответил Володин, — скромно и прилично. Фуражечку с кокардою мне не полагается, а цилиндр носить, — так это пусть аристократы упражняются, нам это не подходит.
    — Ты в котелке сваришься, — угрюмо сказал Передонов.
    Володин захихикал. Пошли к Передонову.
    — Шагатьто сколько надо, — сердито сказал Передонов.
    — Это полезно, Ардальон Борисыч, промоцио ниться, — убеждал Володин, — поработаешь, погу ляешь, покушаешь, здоров будешь.
    — Ну, да, — возражал Передонов, — ты думаешь, через двести или через триста лет люди будут работать?
    — А то как же? Не поработаешь, так и хлебца не покушаешь. Хлебец за денежки дают, а денежки заработать надо.
    — Я и не хочу хлеба.
    — И булочки, и пирожков не будет, — хихикая, говорил Володин, — и водочки не на что купить будет, и наливочки сделать будет не из чего.
    — Нет, люди сами работать не будут, — ска зал Передонов, — на все машины будут, — повер тел ручкой, как аристон, и готово... Да и вертеть долго скучно.
    Володин призадумался, склонил голову, вы пятил губы, и сказал задумчиво:
    — Да, это очень хорошо будет. Только нас тогда уже не будет.
    Передонов посмотрел на него злобно, и про ворчал:
    - Это тебя не будет, а я доживу.
    — Дай вам Бог, — весело сказал Володин, — двести лет прожить, да триста на карачках проползать.
    Уже Передонов и не зачурался, — будь что бу дет. Он всех одолеет, надо только смотреть в оба и не поддаваться.
    Дома, сидя в столовой и выпивая с Володиным, Передонов рассказывал ему про княгиню. Княгиня, в представлении Передонова, что ни день дряхлела и становилась ужаснее: желтая, морщинистая, согбенная, клыкастая, злая, — неотступно мерещилась она Передонову.
    — Ей двести лет, — говорил Передонов, и странно и тоскливо глядел перед собою. — И она хочет, чтобы я опять с нею снюхался. До тех пор и места не хочет дать.
    — Скажите, чего захотела! — покачивая головою, говорил Володин. — Старбен этакая!
    Передонов бредил убийством. Он говорил Володину, свирепо хмуря брови:
    — Там у меня за обоями уже один запрятан. Вот ужо другого под пол заколочу. Но Володин не пугался и хихикал.
    — Вон слышишь из-за обоев? — спросил Пе редонов.
    — Нет, не слышу, — хихикая и ломаясь, говорил Володин.
    — Нос у тебя заложило, — сказал Передонов, — недаром у тебя нос покраснел. Гниет там, за обоями.
    — Клоп! — крикнула Варвара, и захохотала. Передонов смотрел тупо и важно.
    Передонов, все более погружаясь в свое помешательство, уже стал писать доносы на карточных фигур, на Недотыкомку, на барана, что он, баран, самозванец, выдал себя за Володина, метит на высокую должность поступить, а сам, просто, баран, — на лесоистребителей, — всю березу вырубили, париться нечем, и воспитывать детей трудно, а осину оставили, а на что нужна осина?
    Встречаясь на улице с гимназистами, Передо нов ужасал младших и смешил старших бесстыдными и нелепыми словами. Старшие ходили за ним толпою, разбегаясь, когда завидят кого-нибудь из учителей, младшие сами бежали от него.
    Во всем чары да кудеса мерещились Передонову, галлюцинации его ужасали, исторгая из его груди безумный вой и визги. Недотыкомка являлась ему то кровавою, то пламенною, она стонала и ревела, и рев ее ломил голову Передонову нестерпимою болью. Кот вырастал до страшных размеров, стучал сапогами, и прикидывался рыжим рослым усачем.

XXVIII

    Саша ушел после обеда, и не вернулся к на значенному времени, к семи часам. Коковкина обеспокоилась: не дай Бог, попадется кому из учи телей на улице в непоказанное время. Накажут, да и ей неловко. У нее всегда жили мальчики скромные, по ночам не шатались. Коковкина пошла искать Сашу. Известно, куда же, как не к Рутиловым.
    Как на грех, Людмила сегодня забыла дверь замкнуть. Коковкина вошла, и что же увидела? Саша стоит перед зеркалом в женском платье, и обмахивается веером. Людмила хохочет и расправляет ленты у его яркоцветного пояса.
    — Ах, Господи, Твоя воля! — в ужасе воскликнула Коковкина, — что же это такое! Я беспокоюсь, ищу, а он тутъ комедию ломает. Срам какой, в юбку вырядился! Да и вамто, Людмила Платоновна, как не стыдно!
    Людмила в первую минуту смутилась от неожиданности, но быстро нашлась. С веселым смехом, обняв и усаживая в кресло Коковкину, рассказала она ей тут же сочиненную небылицу:
    — Мы хотим домашний спектакль поставить, — я мальчишкой буду, а он девицей, и это будет ужасно забавно.
    Саша стоял весь красный, испуганный, со слезами на глазах.
    — Вот еще глупости! — сердито говорила Ко ковкина, — ему надо уроки учить, а не спектакли разыгрывать. Что выдумали! Изволь одеться сейчас же, Александр, и марш со мною домой.
    Людмила смеялась звонко и весело, целовала Коковкину, — и старуха думала, что веселая девица ребячлива, как дитя, а Саша по глупости все ее затеи рад исполнить. Веселый Людмилин смех казал этот случай простою детскою шалостью, за которую только пожурить хорошенько. И она ворчала, делая сердитое лицо, но уже сердце у нее было спокойно.
    Саша проворно переоделся за ширмою, где стояла Людмилина кровать. Коковкина увела его, и всю дорогу бранила. Саша, пристыженный и испуганный, уж и не оправдывался. «Что-то еще дома будет?» — боязливо думал он.
    А дома Коковкина в первый раз поступила с ним строго: велела ему стать на колени. Но едва постоял Саша несколько минут, как уже она, разжалобленная его виноватым лицом и безмолвными слезами, отпустила его. Сказала ворчливо:
    - Щеголь этакий, за версту духами пахнет!
    Саша ловко шаркнул, поцеловал ей руку, — и вежливость наказанного мальчика еще больше тронула ее.
    А меж тем над Сашею собиралась гроза. Варвара и Грушина сочинили и послали Хрипачу безымянное письмо о том, что гимназист Пыльников увлечен девицею Рутиловою, проводит у нее целые вечера, и предается разврату. Хрипач припомнил один недавний разговор. На днях на вечере у предводителя дворянства кто-то бросил никем не поднятый намек на девицу, влюбившуюся в подростка. Разговор тотчас же перешел на другие предметы: при Хрипаче все, по безмолвному согласию привыкших к хорошему обществу людей, сочли это весьма неловкою темою для беседы, и сделали вид, что разговор неудобен при дамах, и что самый предмет ничтожен и маловероятен. Хрипач все это, конечно, заметил, но он не был столь простодушен, чтобы кого-нибудь спрашивать. Он был вполне уверен, что все узнает скоро, что все известия доходят сами, тем или другим путем, но всегда достаточно своевременно. Вот это письмо и была жданная весть.
    Хрипач ни на минуту не поверил в развращенность Пыльникова и в то, что его знакомство с Людмилою имеет непристойные стороны. «Это, — думал он, — идет все от той же глупой выдумки Передонова, и питается завистливою злобою Грушиной. Но это письмо, — думал он, — показывает, что ходят нежелательные слухи, которые могут бросить тень на достоинство вверенной ему гимназии. И потому надобно принять меры».
    Прежде всего, Хрипач пригласил Коковкину, чтобы переговорить с нею о тех обстоятельствах, которые могли способствовать возникновению нежелательных толков.
    Коковкина уже знала, в чем дело. Ей со общили даже еще проще, чем директору. Грушина выждала ее на улице, завязала разговор, и рассказала, что Людмила уже в конец развратила Сашу. Коковкина была поражена. Дома она осыпала Сашу упреками. Ей было тем более досадно, что все происходило почти на ее глазах, и Саша ходил к Рутиловым с ее ведома. Саша притворился, что ничего не понимает, и спросил:
    - Да что же я худого сделал?
    Коковкина замялась.
    — Как что худого? А сам ты не знаешь? А давно ли я тебя застала в юбке? Забыл, срамник этакий?
    — Застали, ну, что ж тут особенно худого? так ведь и наказали за то! И что ж такое, точно я краденую юбку надел!
    — Скажите, пожалуйста, как рассуждает! — говорила растерянно Коковкина. — Наказала я тебя, да видно мало.
    — Ну, еще накажите, — строптиво, с видом несправедливо обижаемого, сказал Саша. — Сами тогда простили, а теперь мало. А я ведь васъ тогда не просил прощать, — стоял бы на коленях хоть весь вечер. А то, что ж все попрекать!
    — Да уж и в городе, батюшка, про тебя, с твоей Людмилочкой говорят, — сказала Коковкина.
    — А что говорятто? — невиннолюбопытствующим голосом спросил Саша. Коковкина опять замялась.
    — Что говорят, — известно что! Сам знаешь, что про вас сказать можно. Хорошегото мало скажут. Шалишь ты много со своею Людмилочкою, вот что говорят.
    — Ну, я не буду шалить, — обещал Саша так спокойно, как будто разговор шел об игре в пятнашки.
    Он делал невинное лицо, а на душе у него было тяжело. Он выспрашивал Коковкину, что же говорят, и боялся услышать какиенибудь грубые слова. Что могут говорить о них? Людмилочкина горница окнами в сад, с улицы ее не видно, да и Людмилочка спускает занавески. А если кто подсмотрел, то как об этом могут говорить? Может быть, досадные, оскорбительные слова? Или так говорят, только о том, что он часто ходит?
    И вот на другой день Коковкина получила приглашение к директору. Оно совсем растрево жило старуху. Она уже и не говорила ничего Саше, собралась тихонько, и к назначенному часу отправилась. Хрипач любезно и мягко сообщил ей о полученном им письме. Она заплакала.
    — Успокойтесь, мы вас не виним, — говорил Хрипач, — мы вас хорошо знаем. Конечно, вам придется последить за ним построже. А теперь вы мне только расскажите, что там на самом деле было.
    От директора Коковкина пришла с новыми упреками Саше.
    - Тете напишу, — сказала она, плача.
    — Я ни в чем не виноват, пусть тетя прие дет, я не боюсь, — говорил Саша, и тоже плакал.
    На другой день Хрипач пригласил к себе Сашу, и спросил его сухо и строго:
    — Я желаю знать, какие вы завели знакомства в городе.
    tabstops: Саша смотрел на директора лживоневинными и спокойными глазами.
    — Какие же знакомства? — сказал он: — Ольга Васильевна знает, я только к товарищамъ хожу, да к Рутиловым.
    — Да, вот именно, — продолжал свой допрос Хрипач, — что вы делаете у Рутиловых?
    — Ничего особенного, так, — с тем же не винным видом ответил Саша, — главным образом, мы читаем. Барышни Рутиловы стихи очень любят. И я всегда к семи часам бываю дома.
    — Может быть, и не всегда? — спросил Хрипач, устремляя на Сашу взор, который постарался сделать проницательным.
    — Да, один раз опоздал, — со спокойною откровенностью невинного мальчика сказал Саша,— да и то мне досталось от Ольги Васильевны, и потом я не опаздывал.
    Хрипач помолчал. Спокойные Сашины ответы ставили его в тупик. Во всяком случае, надо сделать наставление, выговор, но как и за что? Чтобы не внушить мальчику дурных мыслей, которых у него раньше (верил Хрипач) не было, - и чтобы не обидеть мальчика, — и чтобы сделать все к устра нению тех неприятностей, которые могут случиться в будущем из-за этого знакомства. Хрипач подумал, что дело педагога — трудное и ответственное дело, особенно, если имеешь честь начальствовать над учебным заведением. Трудное, ответственное дело педагога! Это банальное определение окрылило застывшие, было мысли у Хрипача. Он принялся говорить, — скоро, отчетливо и незанимательно. Саша слушалъ из пятого в десятое:
    — ... первая обязанность ваша, как ученика — учиться... нельзя увлекаться обществом, хотя бы и весьма приятным и вполне безукоризненным... во всяком случае, следует сказать, что общество мальчиков вашего возраста для вас гораздо по лезнее... Надо дорожить репутацией и своею, и учебного заведения... Наконец, — скажу вам прямо, я имею основания предполагать, что ваши отношения к барышням имеют характер вольности, недо пустимой в вашем возрасте, и совсем не согласной с общепринятыми правилами приличия.
    Саша заплакал. Ему стало жаль, что о милой Людмилочке могут думать и говорить, как об особе, с которою можно вести себя вольно и не прилично.
    — Честное слово, ничего худого не было, - уверял он, — мы только читали, гуляли, играли, — ну, бегали, — больше никаких вольностей.
    Хрипач похлопал его по плечу, и сказал голо сом, которому постарался придать сердечность, а все же сухим:
    — Послушайте, Пыльников...
    (Что бы ему назвать когда мальчика Сашею! Не форменно, и нет еще на то министерского циркуляра?)
    — Я вам верю, что ничего худого не было, но все-таки вы лучше прекратите эти частыя посещения.
    Поверьте мне, так будет лучше. Это говорит вам не только ваш наставник и начальник, но и ваш друг.
    Саше осталось только поклониться, поблагода рить, а затем пришлось послушаться. И стал Саша забегать к Людмиле только урывками, минут на пять, на десять, — а все же старался побывать каждый день. Досадно было, что приходилось видеться урывками, — и Саша вымещал досаду на самой Людмиле. Уже он частенько называл ее Людмилкою, дурищею, ослицею силоамскою, поколачивал ее. А Людмила на все это только хохотала.
    Разнесся по городу слух, что актеры здешнего театра устраивают в общественном собрании маскарад с призами за лучшие наряды, женские и мужские. О призах пошли преувеличенные слухи. Говорили, — дадут корову даме, велосипед мужчине. Эти слухи волновали горожан. Каждому хотелось выиграть: вещи такие солидные. Поспешно шили наряды. Тратились не жалея. Скрывали придуманные наряды и от ближайших друзей, чтобы кто не похитил блистательной мысли.
    Когда появилось печатное объявление о маска раде, — громадные афиши, расклеенные на заборах и разосланные именитым гражданам, — оказалось, что дадут вовсе не корову и не велосипед, а только веер даме и альбом мужчине. Это всех готовившихся к маскараду разочаровало и раздосадовало. Стали роптать. Говорили:
    — Стоило тратиться!
    — Это просто насмешка — такие призы.
    — Должны были сразу объявить.
    - Это только у нас возможно поступать так с публикой.
    Но все же приготовления продолжались: какойнибудь приз, а получить его лестно.
    Дарью и Людмилу приз не занимал, ни сна чала, ни после. Нужна им корова! Невидаль — веер! Да и кто будет присуждать призы? Какой у них, у судей, вкус! Но обе сестры увлеклись Людмилиною мечтою послать в маскарад Сашу в женском платье, обмануть таким способом весь город, и устроить так, чтобы приз дали ему. И Валерия делала вид, что согласна. Завистливая и слабая, как дитя, она досадовала, — Людмилочкин дружок, не к ней же ведь ходит, но спорить с двумя старшими сестрами она не решалась. Только сказала с презрительною усмешечкою:
    - Он не посмеет.
    — Ну, вот, — решительно сказала Дарья, — мы сделаем так, что никто не узнает.
    И когда сестры рассказали Саше про свою затею, и сказала ему Людмилочка:
    — Мы тебя нарядим японкою.
    Саша запрыгал и завизжал от восторга. Там будь, что будет, — и особенно, если никто не узнает, — а только он согласен, — еще бы не согласен! - ведь это же ужасно весело всех одурачить.
    Тотчас же решили, что Сашу надо нарядить гейшею. Сестры держали свою затею в строжай шей тайне, — не сказали даже ни Лариссе, ни брату.
    Костюм для гейши Людмила смастерила сама по ярлыку от корилопсиса: платье желтого шелка на красном атласе, длинное и широкое; на платье шитый пестрый узор, — крупные цветы причудливых очертаний. Сами же девицы смастерили вееръ из тонкой японской бумаги с рисунками, на бамбуковых палочках, и зонтик из тонкого розового шелка на бамбуковой же ручке. На ноги — розовые чулки и деревянные башмачки скамеечками. И маску для гейши раскрасила искусница Людмила: желтоватое, но милое худенькое лицо с неподвижною легкою улыбкою, косопрорезанные глаза, узкий и маленький рот. Только парик пришлось выписать из Петербурга, — черный, с гладкими, причесанными волосами.
    Чтобы примерить костюм, надо было время, а Саша мог забегать только урывочками, да и то не каждый день. Но нашлись. Саша убежал ночью, уже когда Коковкина спала, через окно. Сошло благополучно.
    Собралась и Варвара в маскарад. Купила маску с глупою рожею, а за костюмом дело не стало, — нарядилась кухаркою. Повесила к поясу уполовник, на голову вздула белый чепец, руки открыла выше локтя, и густо их нарумянила, - кухарка же прямо от плиты, — и костюм готов. Дадут приз — хорошо, не дадут — не надобно.
    Грушина придумала одеться Дианою. Варвара за смеялась и спросила:
    - Что ж, вы и ошейник наденете?
    — Зачем мне ошейник? — с удивлением спро сила Грушина.
    — Да как же, — объяснила Варвара, — собакой Дианкой вырядиться вздумали.
    — Ну вот придумали! — ответила Грушина со смехом, — вовсе не Дианкой, а богиней Дианой.
    Одевались на маскарад Варвара и Грушина вместе у Грушиной. Наряд у Грушиной вышел чересчур легок: голые руки и плечи, голая спина, голая грудь, ноги в легоньких туфельках, без чулок, голые до колен, и легкая одежда из белого полотна с красною обшивкою, прямо на го лое тело, — одежда коротенькая, но зато широкая, с множеством складок. Варвара сказала, ухмыляясь:
    — Головато.
    Грушина отвечала, нахально подмигивая:
    — Зато все мужчинки так за мной и потянутся.
    — Я что же складок так много? — спросила Варвара.
    — Конфеты напихать можно для моих черте нят, — объяснила Грушина.
    Все так смело открытое у Грушиной было кра сиво, — но какие противоречия! На коже — блошьи укусы, ухватки грубы, слова нестерпимой пошлости. Снова поруганная телесная красота.
    Передонов думалъ, что маскарад затеяли нарочно, чтобы его на чемнибудь изловить. А все-таки он пошел туда, — не ряженый, в сюртуке.
    Чтобы видеть самому, какие злоумышления зате ваются.
    Мысль о маскараде несколько дней тешила Сашу. Но потом сомнения стали одолевать его. Как урваться из дому? И особенно теперь, после этих неприятностей. Беда, если узнают в гимназии, как раз исключат.
    Недавно классный наставник, — молодой чело век до того либеральный, что не мог называть кота Ваською, а говорил: кот Василий, - заметил Саше весьма значительно при выдаче отметок:
    — Смотрите, Пыльников, надо делом зани маться.
    — Да у меня же нет двоек, — беспечно возразил Саша.
    А сердце у него упало, — что еще скажет? Нет, ничего, промолчал, только посмотрел строго.
    В день маскарада Саше казалось, что он и не решится поехать. Страшно. Вот только одно, — готовый наряд у Рутиловых, — нешто ему пропадать? И все мечты и труды даром? Да ведь Людмилочка заплачет. Нет, надо идти.
    Только приобретенная в последние недели при вычка скрытничать помогла Саше не выдать Коковкиной своего волнения. К счастью, старуха рано ложится спать. И Саша лег рано, — для отвода глаз разделся, положил верхнюю одежду на стул у дверей, и поставил за дверь сапоги.
    Оставалось только уйти, — самое трудное. Уж путь намечен был заранее, через окно, как тогда для примерки. Саша надел светлую летнюю блузу, - она висела на шкапу в его горнице, — домашние легкие башмаки, и осторожно вылез из окна на улицу, улучив минуту, когда нигде поблизости не было слышно голосов и шагов. Мо росил мелкий дождик, было грязно, холодно, темно. Но Саше все казалось, что его узнают. Он снял фуражку, башмаки, бросил их обратно в свою горницу, подвернул одежду, и побежал вприпрыжку босиком по скользким от дождя и шатким мосткам. В темноте лицо плохо видно, осо бенно у бегущего, и примут, кто встретит, за простого мальчишку, посланного в лавочку.
    Валерия и Людмила сшили для себя незамысло ватые, но живописные наряды; цыганкою наряди лась Людмила, испанкою — Валерия. На Людмиле - яркие красные лохмотья из шелка и бархата, на Валерии, тоненькой и хрупкой, черный шелк, кружева, в руке - черный кружевной веер. Дарья себе нового наряда не шила, — от прошлаго года остался костюм турчанки, она его и надела, — ре шительно сказала:
    — Не стоит выдумывать!
    Когда прибежал Саша, все три девицы принялись его обряжать. Больше всего беспокоил Сашу парик.
    — А ну как свалится! — опасливо повторял он. Наконец, укрепили парик лентами, связан ными под подбородком.

XXIX

    Маскарад был устроен в общественном собрании, — каменное, в два жилья, здание казарменного вида, окрашенное в яркокрасный цвет, на базарной площади. Устраивал маскарад ГромовЧистопольский, антрепренер и актер здешнего городского театра.
    На подъезде, обтянутом коленкоровым навесом, горели шкалики. Толпа на улице встречала приезжающих и приходящих на маскарад критическими замечаниями, по большей части неодобрительными, тем более, что на улице, под верхнею одеждою гостей, костюмы были почти не видны, и толпа судила преимущественно по наитию. Горо довые на улице охраняли порядок с достаточным усердием, а в зале были в качестве гостей исправник и становой пристав.
    Каждый посетитель при входе получал два би летика: один розовый, для лучшего женского наряда, другой, зеленый, для мужского. Надо было их отдать достойным. Иные осведомлялись:
    — А себе можно взять?
    Вначале кассир в недоумении спрашивал:
    - Зачем себе?
    — А если помоему мой костюм самый хороший - отвечал посетитель.
    Потом кассир уже не удивлялся таким вопросам, а говорил с саркастическою улыбкою (насмешливый был молодой человек):
    — Сделайте ваше одолжение. Хоть оба себе оставьте.
    В залах было грязновато, и уже с самаго начала толпа казалась в значительной части пьяною. В темных покоях с закоптелыми стенами и потолками горели кривые люстры; они казались громадными, тяжелыми, отнимающими много воздуха. Полинялые занавесы у дверей имели такой вид, что противно было задеть их. То здесь, то там собирались толпы, слышались восклицания и смех, — это ходили за наряженными в привлекавшие общее внимание костюмы.
    Нотариус Гудаевский изображал дикаго американца: в волосах петушьи перья, маска медно красная с зелеными нелепыми разводами, кожаная куртка, клетчатый плед через плечо и кожанные высокие сапоги с зелеными кисточками. Он махал руками, прыгал и ходил гимнастическим шагом, вынося далеко вперед сильно согнутое голое колено. Жена его нарядилась колосом. На ней было пестрое платье из зеленых и желтых лоскутьев; во все стороны торчали натыканные повсюду колосья. Они всех задевали и кололи. Ее дергали и ощипывали. Она злобно ругалась:
    - Царапаться буду! — визжала она. Кругом хохотали. Кто-то спрашивал:
    - Откуда она столько колосьев набрала?
    — С лета запасла, — отвечали ему, — каждый день в поле воровать ходила.
    Несколько безусых чиновничков, влюблен ных в Гудаевскую и потому извещенных ею заранее о том, что на ней будет надето, сопровождали ее. Они собирали для нее билетики, — чуть не насильно, с грубостями. У иных, не особенно смелых, просто отымали.
    Были и другие ряженые дамы, усердно соби равшие билетики через своих кавалеров. Иные смотрели жадно на неотданные билетики, и выпрашивали. Им отвечали дерзостями.
    Унылая дама, наряженная ночью, — синий костюм со стеклянною звездочкою и бумажною луною на лбу, — робко сказала Мурину:
    - Дайте мне ваш билетик.
    Мурин грубо ответил:
    — Что за ты! Билетик тебе! Рылом не вышла!
    Ночь проворчала что-то сердитое, и отошла. Ей бы хотелось хоть дома показать дватри билетика, что вот, мол, и ей давали. Тщетны бывают скромные мечты.
    Учительница Скобочкина, нарядилась медведицею, т.е. попросту накинула на плечи медвежью шкуру, а голову медведя положила на свою, как шлем, сверх обыкновенной полумаски. Это было в общем безобразно, но все ж таки шло к ее дюжему сложению и зычному голосу. Медведица ходила тяжкими шагами, и рявкала на весь зал, так что огни в люстрахъ дрожали. Многим нравилась медведица. Ей дали не мало билетов. Но она не сумела их сохранить сама, а догадливого спутника, как у других, ей не нашлось; больше половины билетов у нее раскрали, когда ее подпоили куп чики, — они сочувствовали проявленной ею способ ности изображать медвежьи ухватки. В толпе кри чали:
    - Поглядитека, медведица водку дует!
    Скобочкина не решалась отказываться от водки. Ей казалось, что медведица должна пить водку, если ей подносят.
    Выделялся ростом и дородством некто одетый древним германцем. Многим нравилось, что он такой дюжий, и что руки видны, могучие руки, с превосходноразвитыми мускулами. За ним ходили преимущественно дамы, и вокруг него слышался ласковый и хвалебный шепот. В древнем германце узнавали актера Бенгальского. Бенгальский в нашем городе был любим. Зато многие давали ему билеты. Многие рассуждали так:
    — Уж если приз не мне достанется, то пусть лучше актеру (или актрисе). А то, если из наших, хвастовством замучат.
    Имел успех и наряд у Грушиной, — успех скандала. Мужчины за нею ходили густою тол пою, хохотали, делали нескромные замечания. Дамы отвертывались, возмущались. Наконец исправник подошел к Грушиной, и, сладко облизываясь, произнес:
    — Сударыня, прикрыться надо.
    — А что же такое? У меня ничего неприличного не видно, — бойко ответила Грушина.
    — Сударыня, дамы обижаются — сказал Минь чуков.
    — Наплевать мне на ваших дам! — закричала Грушина.
    — Нет уж, сударыня, — просил Миньчуков, — вы хоть носовым платочком грудку да спинку потрудитесь прикрыть.
    — А коли я платок засморкала? — с наглым смехом возразила Грушина. Но Миньчуков настаивал:
    — Уж как вам угодно, сударыня, а только, если не прикроетесь, удалить придется.
    Ругаясь и плюясь, Грушина отправилась в убор ную и там, при помощи горничной, расправила складки своего платья на грудь и спину. Возвратясь в зал, хотя и в более скромном виде, она все же усердно искала себе поклонников. Она грубо заигрывала со всеми мужчинами. Потом, когда их внимание было отвлечено в другую сторону, она отправилась в буфетную воровать сласти. Скоро вернулась она в зал, показала Володину пару персиков, нагло ухмыльнулась и сказала:
    - Сама промыслила!
    И тотчас же персики скрылись в складкахъ ее костюма. Володин радостно осклабился.
    — Ну! — сказал он, — пойду и я, коли так. Скоро Грушина напилась и вела себя буйно, — кричала, махала руками, плевалась.
    — Веселая дама Дианка! — говорили про нее.
    Таковто был маскарад, куда повлекли взбал мошные девицы легкомысленного гимназиста. Усев шись на двух извозчиках, три сестры с Сашею подъехали уже довольно поздно, - опоздали из-за него. Их появление в зале было замечено. Гейша в особенности нравилась многим. Слух пронесся, что гейшею наряжена Каштанова, актриса, любимая мужскою частью здешнего общества. И потому Саше давали много билетиков. А Каштанова вовсе и не была в маскараде, — у нее накануне опасно заболел маленький сын.
    Саша, опьяненный новым положением, кокетничал напропалую. Чем больше в маленькую гейшину руку всовывали билетиков, тем веселее и задорнее блистали из узких прорезов в маске глаза у кокетливой японки. Гейша приседала, подни мала тоненькие пальчики, хихикала задушевным голосом, помахивала веером, похлопывала им по плечу того или другого мужчину, и потом закры валась веером, и поминутно распускала свой розо вый зонтик. Нехитрые приемы, впрочем, достаточ ные для обольщения всех, поклоняющихся актрисе Каштановой.
    — А билетик свой отдам прелестнейшей из дам, — сказал Тишков, и подал с молодцеватым поклоном билетик гейше.
    Уже он много выпил и был красен; его неподвижно улыбающееся лицо и неповоротливый стан делали его похожим на куклу. И все рифмовал.
    Валерия смотрела на Сашины успехи, и досадливо завидовала; уже теперь ей хотелось, чтобы ее узнали, чтобы ее наряд и ее тонкая, стройная фигура понравились толпе, и чтобы ей дали приз. И сейчас же с досадою вспомнила она, что это никак не возможно: все три сестры условились добиваться билетиков только для гейши, а себе, если и получат, то передать их все-таки своей японке.
    В зале танцевали. Володин, быстро охмелев, пустился в присядку. Полицейские остановили его. Он сказал веселопослушно:
    — Ну, если нельзя, то я и не буду. Но по примеру его пустившиеся откалывать трепака два мещанина не пожелали покориться.
    — По какому праву? за свой полтинник! — восклицали они, и были выведены.
    Володин провожал их, кривляясь, осклабясь, и приплясывал.
    Девицы Рутиловы поспешили отыскать Передо нова, чтобы поиздеваться над ним. Он сидел один, у окна, и смотрел на толпу блуждающими глазами. Все люди и предметы являлись ему бессмысленными, разрозненными, но равно враждебными. Людмила, цыганкою, подошла к нему, и ска зала измененным гортанным голосом:
    - Барин мой милый, дай я тебе погадаю.
    — Пошла к черту! — крикнул Передонов. Внезапное цыганкино появление испугало его.
    — Барин хороший, золотой мой барин, дай мне руку. По лицу вижу, — богатый будешь, большой начальник будешь, — канючила Людмила, и взялатаки руку Передонова.
    — Ну, смотри, да только хорошо гадай, - провор чал Передонов.
    — Ай, барин мой бриллиантовый, — гадала Люд мила, — врагов у тебя много, донесут на тебя, плакать будешь, умрешь под забором.
    — Ах ты стерва! — закричал Передонов, и вы рвал руку.
    Людмила проворно юркнула в толпу. На смену ей пришла Валерия, — села рядом с Передоновым, и зашептала ему нежно:

— Я испанка молодая.
Я люблю таких мужчин,
Я жена твоя — худая,
Мой прелестный господин.

    — Врешь, дура, — ворчал Передонов. Валерия шептала:

- Жарче дня и слаще ночи
Мой севильский поцелуй,
— А жене ты прямо в очи
Очень глупые наплюй.
У тебя жена — Варвара,
Ты красавец, Ардальон.
Вы с Варварою не пара,
— Ты умен, как Соломон.

    — Это ты верно говоришь, — сказал Передо нов, — только как же я ей в глаза плюну? Она княгине пожалуется, и мне места не дадут.
    — А на что тебе место? Ты и без места хо рош, — сказала Валерия.
    — Ну да, как же я могу жить, если мне не дадут места, — уныло сказал Передонов.
    Дарья всунула в руку Володину письмо, заклеен ное розовою облаткою. С радостным блеяньем распечатал его Володин, прочел, призадумал ся, — и возгордился, и словно смутился чем-то. Было написано коротко и ясно:
    «Приходи, миленький, на свидание со мною завтра в одиннадцать часов ночи в Солдатскую баню. Вся чужая Ж.»
    Володин письму поверил, но вот вопрос, — стоит ли идти? И кто такая эта Ж.? Какая-нибудь Женя? Или это фамилия начинается с буквы Ж.?
    Володин показалъ письмо Рутилову.
    — Иди, конечно, иди! — подбивал Рутилов, — посмотри, что из этого выйдет. Может быть, это богатая невеста, влюбилась в тебя, а родители препятствуют, так вот она и хочет с тобою объясниться.
    Но Володин подумал, подумал, да и решил, что не стоит идти. Он важно говорил:
    — Вешаются мне на шею, но я таких развратных не хочу.
    Он боялся, что его там поколотят: Солдат ская баня находилась в глухом месте, на город ской окраине.
    Уже когда толпа во всех помещениях в клубе теснилась густая, крикливая, преувеличенновеселая, в зале у входных дверей послышался шум, хохот, одобрительные возгласы. Все потеснились в ту сторону. Передавали друг другу, что пришла ужасно оригинальная маска. Человекъ тощий, длинный, в заплатанном, засаленном халате, с веником под мышкою, с шапкою в руке, пробирался в толпу. На нем была картонная маска, — глупое лицо с узенькою бороденкою, с бачками, а на голове фуражка с гражданской круглой кокардой. Он повторял удивленнымъ голо сом:
    — Мне сказали, что здесь маскарад, а здесь и не моются.
    И уныло помахивал шайкою. Толпа ходила за ним, ахая и простодушно восхищаясь его замысло ватою выдумкою.
    — Приз, поди, получит, — завистливо говорил Володин.
    Завидовал же он, как и многие, как-то без думно, непосредственно, — ведь самто он был не наряжен, чего бы, кажись, завидовать? А вот Мачигин, так тот был в необычайном во сторге: кокарда особенно восхищала его. Он радостно хохотал, хлопал в ладоши, и говорил знакомым и незнакомым:
    — Хорошая критика! Эти чинуши много важни чают, кокарды любят носить, мундиры, вот им критику и подпустили, — очень ловко.
    Когда стало жарко, чиновник в халате при нялся обмахиваться веником, восклицая:
    - Вот так банька!
    Окружающие радостно хохотали. В шайку сыпались билеты.
    Передонов смотрел на веющий в толпе ве ник. Он казался ему Недотыкомкою.
    «Позеленела, шельма», — в ужасе думал он.

XXX

    Наконец начался счет полученным за на ряды билетикам. Клубские старшины составили комитет. У дверей в судейскую комнату собралась напряженноожидавшая толпа. В клубе на короткое время стало тихо и скучно. Музыка не играла. Гости притихли. Передонову стало жутко. Но скоро в толпе начались разговоры, нетерпеливый ро пот, шум. Кто-то уверял, что оба приза доста нутся актерам.
    — Вот вы увидите, — слышался чейто раздра женный, шипящий голос.
    Многие поверили. Толпа волновалась. Получившие мало билетиков уже были озлоблены этим. По лучившие много волновались ожиданием возможной несправедливости.
    Вдруг тонко и нервно звякнул колокольчик. Вышли судьи: Верига, Авиновицкий, Кирилов и другие старшины. Смятение волною пробежало в зале, — и вдруг все затихли. Авиновицкий зычным голосом произнес на весь зал:
    — Приз, альбом, за лучший мужской ко стюм присужден, по большинству полученных билетиков, господину в костюме древнего гер манца.
    Авиновицкий высоко поднял альбом, и сердито смотрел на столпившихся гостей. Рослый герма нец стал пробираться через толпу. На него глядели враждебно. Даже не давали дороги.
    — Не толкайтесь, пожалуйста! — плачущим го лосом закричала унылая дама в синем костюме, со стеклянною звездочкою и бумажною луною на лбу, ночь.
    - Приз дали, так ужъ и вообразил о себе, что дамы перед ним расстилаться должны, — послышался из толпы злобношипящий голос.
    — Коли сами не пускаете, — со сдержанною досадою ответил германец.
    Наконец он коекак добрался до судей, и взял альбом из Веригиных рук. Музыка заиграла туш. Но звуки музыки покрылись бесчин ным шумом. Посыпались ругательные слова. Германца окружили, дергали его, и кричали:
    — Снимите маску!
    Германец молчал. Пробиться через толпу ему бы ничего не стоило, - но он, очевидно, стеснялся пустить в ход свою силу. Гудаевский схватился за альбом, и в то же время кто-то быстро сорвал с германца маску. В толпе завопили:
    - Актер и есть!
    Предположения оправдались: это был актер Бенгальский. Он сердито крикнул:
    — Ну, актер, так что же из того! ведь вы же сами давали билеты!
    В ответ раздались озлобленные крики:
    — Подсыпатьто можно.
    - Билеты вы ведь печатали.
    — Столько и публики нет, сколько билетов роздано.
    - Он полсотни билетов в кармане принес.
    Бенгальский побагровел и закричал:
    — Это подло так говорить. Проверяйте, кому угодно, — по числу посетителей можно проверить.
    Меж тем Верига говорил ближайшим к нему:
    — Господа, успокойтесь, никакого обмана нет, ручаюсь за это: число билетов проверено по вход ным.
    Коекак старшины с помощью немногих бла горазумных гостей утишили толпу. Да и всем стало любопытно, кому дадут веер. Верига объявил:
    — Господа, наибольшее число билетиков за дамский костюм получено дамою в костюме гейши, которой и присужден приз, веер. Гейша, пожалуйте сюда, веер ваш. Господа, покорнейше прошу вас, будьте любезны, дорогу гейше.
    Музыка вторично заиграла туш. Испуганная гейша рада была бы убежать. Но ее подтолкнули, пропустили, вывели вперед. Верига, с любезною улыбкою, вручил ей веер. Что-то пестрое и на рядное мелькнуло в отуманенных страхом и сму щением Сашиных глазах. Надо благодарить, — подумал он. Сказалась привычная вежливость благовоспитанного мальчика. Гейша присела, ска зала что-то невнятное, хихикнула, подняла пальчики, — и опять в зале поднялся неистовый гвалт, послышались свистки, ругань. Все стремительно двинулись к гейше. Свирепый, ощетинившийся колос кричал:
    — Приседай, подлянка! приседай!
    Гейша бросилась к дверям, но ее не пустили. В толпе, волновавшейся вокруг гейши, слышались злые крики:
    - Заставьте ее снять маску!
    - Маску долой!
    — Лови ее, держи!
    — Срывайте с нее!
    — Отымите веер!
    Колос кричала:
    — Знаете ли вы, кому приз? Актрисе Кашта новой. Она чужого мужа отбила, а ей — приз! Чест ным дамам не дают, а подлячке дали!
    И она бросилась на гейшу, пронзительно визжала и сжимала сухие кулачки. За нею и другие, — больше из ее кавалеров. Гейша отчаянно отбивалась. Началась дикая травля. Веер сломали, вырвали, бросили на пол, топтали. Толпа с гейшею в середине бешено металась по зале, сбивая с ног наблюдателей. Ни Рутиловы, ни старшины не могли пробиться к гейше. Гейша, юркая, сильная, визжала пронзительно, царапалась и кусалась. Маску она крепко придерживала то правою, то левою рукою.
    — Бить их всех надо! — визжала какая-то озлобленная дамочка.
    Пьяная Грушина, прячась за другими, науськи вала Володина и других своих знакомых.
    — Щиплите ее, щиплите подлянку! — кричала она.
    Мачигин, держась за нос, — капала кровь, — выскочил из толпы, и жаловался:
    — Прямо в нос кулаком двинула.
    Какойто свирепый молодой человек вцепился зубами в гейшин рукав, и разорвал его до половины. Гейша вскрикнула:
    — Спасите!
    И другие начали рвать ее наряд. Кое-где обнажилось тело. Дарья и Людмила отчаянно толкались, стараясь протиснуться к гейше, но напрасно. Володин с таким усердием дергал гейшу, и визжал, и так кривлялся, что даже мешал другим, менее его пьяным и более озлобленным: он же старался не со злости, а из веселости, воображая, что разыгрывается очень потешная забава. Он оторвал начисто рукав от гейшина платья, и повязал себе им голову.
    — Пригодится! — визгливо кричал он, гримасничал и хохотал.
    Выбравшись из толпы, где показалось ему тесно, он дурачился на просторе, и с диким визгом плясал над обломками от веера. Некому было унять его. Передонов смотрел на него с ужасом, и думал:
    «Пляшет, радуется чемуто. Так-то он и на моей могиле спляшет».
    Наконец гейша вырвалась, - обступившие ее мужчины не устояли против ее проворных кула ков да острых зубов. Гейша метнулась из зала. В коридоре Колос опять накинулась на японку, и захватила ее за платье. Гейша вырвалась, было, но уже ее опять окружили. Возобновилась травля.
    - За уши, за уши дерут, — закричал кто-то.
    Какая-то дамочка ухватила гейшу за ухо, и тре пала ее, испуская громкие торжествующие крики. Гейша завизжала, и коекак вырвалась, ударив кулаком злую дамочку.
    Наконец Бенгальский, который тем временемъ успел переодеться в обыкновенное платье, про бился через толпу к гейше. Он взял дрожащую японку к себе на руки, закрыл ее своим гро мадным телом и руками, насколько мог, и быстро понес, ловко раздвигая толпу локтями и ногами. В толпе кричали:
    — Негодяй, подлец!
    Бенгальского дергали, колотили в спину. Он кричал:
    — Я не позволю с женщины сорвать маску; что хотите делайте, не позволю.
    Так через весь коридор он пронес гейшу. Коридор оканчивался узкою дверью в столовую. Здесь Вериге удалось ненадолго задержать толпу. С решимостью военного он стал перед дверью, заслонил ее собою, и сказал:
    - Господа, вы не пойдете дальше.
    Гудаевская, шурша остатками растрепанных колосьев, наскакивала на Веригу, показывала ему кулачки, визжала пронзительно:
    — Отойдите, пропустите.
    Но внушительнохолодное у генерала лицо и его решительные серые глаза воздерживали ее от действий. Она в бессильном бешенстве закричала на мужа:
    — Взял бы, да и дал бы ей оплеуху, — чего зевал, фалалей!
    — Неудобно было зайти, — оправдывался индеец, бестолково махая руками, — Павлушка под локтем вертелся.
    — Павлушке бы в зубы, ей в ухо, чего цере монился! — кричала Гудаевская.
    Толпа напирала на Веригу. Слышалась площадная брань. Верига спокойно стоял пред дверью, и уговаривал ближайших прекратить бесчинство. Кухонный мальчик приотворил дверь сзади Вериги, и шепнул:
    - Уехалис, ваше превосходительство.
    Верига отошел. Толпа ворвалась в столовую, потом в кухню, — искали гейшу, но уже не нашли. Бенгальский бегом пронес гейшу через столовую в кухню. Она спокойно лежала на его руках, и молчала. Бенгальскому казалось, что он слышит сильный перебой гейшина сердца. На ее голых руках, крепко сжавшихся, он заметил несколько царапинок, и около локтя синеватожел тое пятно от ушиба. Взволнованным голосом Бенгальский сказалъ толпившейся на кухне челяди:
    — Живее, пальто, халат, простыню, чтони будь, — надо барыню спасать.
    Чьето пальто наброшено на Сашины плечи, кое как закутал Бенгальский японку, — и по узкой, еле освещенной керосиновыми чадящими лампами лестнице вынес ее на двор, — и через калитку в переулок.
    — Снимите маску, в маске хуже узнают, теперь все равно темно, — довольно непоследовательно говорил он, — я никому не скажу.
    Любопытно ему было. Он то наверное знал, что это не Каштанова, - но кто же это? Японка послушалась. Бенгальский увидел незнакомое смуглое лицо, на котором испуг преодолевался выражением радости от избегнутой опасности. Задорные, уже веселые глаза остановились на актеровом лице.
    — Как вас благодарить! — сказала гейша звучным голосом. — Что бы со мною было, если бы вы меня не вытащили!
    Баба не трус, интересный бабец! — подумал актер, — но кто она? Видно, из приезжих: здешних дам Бенгальский знал. Он тихо сказал Саше:
    — Надо вас поскорее домой доставить. Скажите мне ваш адрес, я возьму извозчика.
    Японкино лицо снова омрачилось испугом.
    — Никак нельзя, никак нельзя! — залепетала она, — я одна дойду, вы меня оставьте.
    — Ну, как вы там дойдете по такой слякоти на ваших деревяшках, - надо извозчика, — уверенно возразил актер.
    — Нет, я добегу, — ради Бога, отпустите, — умоляла гейша.
    — Клянусь честью, никому не скажу, — уверял Бенгальский. — Я не могу вас отпустить, вы простудитесь. Я взял вас на свою ответственность, и не могу. И скорее скажите, — они могут и здесь вас вздуть. Ведь вы же видели, это совсем дикие люди. Они на все способны.
    Гейша задрожала. Быстрые слезы вдруг покати лись из ее глаз. Всхлипывая, она сказала:
    — Ужасно, ужасно злые люди! Отвезите меня пока к Рутиловым, я у них переночую.
    Бенгальский крикнул извозчика. Сели и поехали.
    Актер всматривался в смуглое гейшино лицо. Оно казалось ему странным. Гейша отвертывалась. Смут ная догадка мелькнула в нем. Вспомнились городские толки о Рутиловых, о Людмиле и об ее гимназисте.
    — Эге, да ты — мальчишка! — сказал он шепотом, чтобы не слышал извозчик.
    — Ради Бога, — бледный от ужаса, взмолился Саша.
    И его смуглые руки в умоляющем движении протянулись из-под коекак надетого пальто к Бенгальскому. Бенгальский тихонько засмеялся, и так же тихо сказал:
    — Да уж не скажу никому, не бойся. Мое дело — тебя доставить на место, а больше я ничего не знаю. Однако, ты — отчаянный. А дома не узнают?
    — Если вы не проболтаетесь, никто не узнает, — просительнонежным голосом сказал Саша.
    - На меня положись, во мне как в могиле, — ответил актер. — Сам был мальчишкою, штуки выкидывал.
    Уже скандал в клубе начал затихать, — но вечер завершился новою бедою. Пока в коридоре травили гейшу, пламенная Недотыкомка, прыгая по люстрам, смеялась, и навязчиво подсказывала Передонову, что надо зажечь спичку и напустить ее, Недотыкомку огненную, но несвободную, на эти тусклые, грязные стены, и тогда, насытясь истреблением, пожрав это здание, где совершаются такие страшные и непонятные дела, она оставит Передонова в покое. И не мог Передонов противиться ее настойчивому внушению. Он вошел в маленькую гостиную, что была рядом с танцевальным залом. Никого в ней не было. Передонов осмотрелся, зажег спичку, поднес ее к оконному занавесу снизу, у самого пола, и подождал, пока занавес загорался. Огненная Недотыкомка юркою змейкою поползла по занавесу, тихонько и радостно взвизгивая. Передонов вышел из гостиной, и за творил за собою дверь. Никто не заметил поджога. Пожар увидели уже с улицы, когда вся горница была в огне. Пламя распространялось быстро. Люди спаслись, — но дом сгорел.
    На другой день в городе только и говорили, что о вчерашнем скандале с гейшею да о пожаре. Бенгальский сдержал слово, и никому не сказал, что гейшею был наряжен мальчик.
    А Саша еще ночью, переодевшись у Рутиловых и обратившись опять в простого, босого мальчика, убежал домой, влез в окно, и спокойно уснул. В городе, кишащем сплетнями, в городе где все обо всех знали, ночное Сашино похождение так и осталось тайною. Надолго, конечно, не навсегда.

XXXI

    Екатерина Ивановна Пыльникова, Сашина тетка и воспитательница, сразу получила два письма о Саше, — от директора и от Коковкиной. Эти письма страшно встревожили ее. В осеннюю распутицу, бросив все свои дела, поспешно выехала она из деревни в наш город. Саша встретил тетю с радостью, — он любил ее. Тетя везла большую на него в своем сердце грозу. Но он так радостно бросился ей на шею, так расцеловал ее руки, что она не нашла в первую минуту строгого тона.
    — Милая тетичка, какая ты добрая, что приехала! — говорил Саша, и радостно глядел на ее полное, румяное лицо с добрыми ямочками на щеках и с деловитострогими карими глазами.
    — Погоди радоваться, еще я тебя приструню, — неопределенным голосом сказала тетя.
    — Это ничего, — беспечно сказал Саша, — при струнь, было бы только за что, а все же ты меня ужасти как обрадовала.
    — Ужасти! — повторила тетя недовольнымъ голо сом, — вот про тебя ужасти я узнала.
    Саша поднял брови, и посмотрел на тетю невинными, непонимающими глазами. Он пожа ловался:
    — Тут учитель один, Передонов, придумал, будто я девочка, привязался ко мне, — а потом ди ректор мне голову намылил, зачем я с барышнями Рутиловыми познакомился. Точно я к нимъ воровать хожу. А какое им дело?
    «Совсем тот же ребенок, что и был, — в недоумении думала тетя. - Или уж он так испорчен, что обманывает даже лицом?»
    Она затворилась с Коковкиной, и долго беседовала с нею. Вышла от нее печальная. Потом поехала к директору. Вернулась совсем расстроенная. Обрушились на Сашу тяжелые тетины упреки. Саша плакал, но уверял с жаром, что все это выдумки, что никаких вольностей с барышнями он себе никогда не позволял. Тетя не верила. Бранила, бранила, заплакала, погрозила высечь Сашу, больно высечь, сейчас же, — сегодня же, вот только еще сперва увидит этих девиц. Саша рыдал и продолжал уверять, что ровно ничего худого не было, что все это ужасно преувеличено и сочинено.
    Тетя, сердитая, заплаканная, отправилась к Ру тиловым.
    Ожидая в гостиной у Рутиловых, Екатерина Ивановна волновалась. Ей хотелось сразу обру шиться на сестер с самыми жестокими упреками, и уже укоризненные, злые слова были у нее готовы, — но мирная, красивая их гостиная внушала ей, мимо ее желания, спокойные мысли, и утишала ее досаду. Начатое и оставленное здесь вышиванье, кипсеки, гравюры на стенах, тщательно выхоженные растения у окон, и нигде нет пыли, и еще какое-то особое настроение семейственности, нечто такое, чего не бываетъ в непорядочных домах, и что всегда оценивается хозяйками, — неужели в этой обстановке могло совершиться какое-то обольщение ее скромного мальчика заботливыми молодыми хозяйками этой гостиной? Какими-то ужасно нелепыми показались Екатерине Ивановне все те предположения, которые она читала и слушала о Саше, — и, наоборот, такими правдоподобными представлялись ей Сашины объяснения о том, что он делал у девиц Рутиловых: читали, разговаривали, шутили, смеялись, играли, — хотели домашний спектакль устроить, да Ольга Васильевна не позволила. А три сестры порядком струхнули. Они еще не знали, осталось ли тайною Сашино ряженье. Но их ведь было трое, и все они дружно одна за другую. Это сделало их более храбрыми. Они все три собрались у Людмилы, и шепотом совещались. Валерия сказала:
    - Надо же идти к ней, — невежливо. Ждет.
    — Ничего, пусть простынет немного, — беспечно ответила Дарья, — а то она уж очень сердито на нас напустится.
    Все сестры надушились сладковлажным кле матитом, — вышли спокойные, веселые, миловид ные, нарядные, как всегда, — наполнили гостиную своим милым лепетом, приветливостью и веселостью. Екатерина Ивановна была сразу очарована их милым и приличным видом. Нашли распутниц! — подумала она досадливо о гимназических педагогах. А потом подумала, что они, может быть, напускают на себя скромный вид. Решилась не поддаваться их чарам.
    — Простите, сударыни, мне надо с вами серьезно объясниться, — сказала она, стараясь придать своему голосу деловитую сухость.
    Сестры ее усаживали, и весело болтали.
    — Которая же из вас?.. — нерешительно начала Екатерина Ивановна.
    tabstops: Людмила сказала весело и с таким видом, как будто она, любезная хозяйка, выводит из затруд нения гостью:
    — Это все больше я с вашим племянничком возилась. У нас с ним оказались во многом одинаковые взгляды и вкусы.
    — Он очень милый мальчик, ваш племянник, — сказала Дарья, словно уверенная, что ее похвала осчастливит гостью.
    — Право, милый, и такой забавливый, — сказала Людмила.
    Екатерина Ивановна чувствовала себя все более неловко. Она вдруг поняла, что у нее нет никаких значительных поводов к упрекам. И уже она начала на это сердиться, — и последние Людмилины слова дали ей возможность высказать свою досаду. Она заговорила сердито:
    - Вам забава, а ему...
    Но Дарья перебила ее, и сказала сочувствующим голосом:
    — Ах, уж мы видим, что до вас дошли эти глупые Передоновские выдумки. Но ведь вы знаете, — он совсем сумасшедший. Его директор и в гим назию не пускает. Только ждут психиатра для освидетельствования, и тогда его выставят из гимназии.
    — Но позвольте, — перебила ее в свою очередь Екатерина Ивановна, все более раздражаясь, — меня интересует не этот учитель, а мой племянник. Я слышала, что вы, — извините, пожалуйста, — его развращаете.
    И, бросивши сгоряча сестрам это решительное слово, Екатерина Ивановна сразу же подумала, что она зашла слишком далеко. Сестры переглянулись с видом столь хорошо разыграннаго недоумения и возмущения, что и не одна только Екатерина Ива новна была бы обманута, — покраснели, воскликнули все разом:
    — Вот мило!
    — Ужасно!
    — Новости!
    — Сударыня, — холодно сказала Дарья, - вы со всем не выбираете выражений. Прежде чем гово рить грубые слова, надо узнать, насколько они уместны.
    — Ах, это так понятно! — живо заговорила Людмила с видом обиженной, но простившей свою обиду милой девицы, — он же вам не чужой. Конечно, вас не могут не волновать все эти глупые сплетни. Нам и со стороны было его жалко, потому мы его и приласкали. А в нашем городе сейчас из всего сделают преступление. Здесь, если бы вы знали, такие ужасные, ужасные люди!
    — Ужасные люди! — тихо повторила Валерия звон ким, хрупким голосом, и вся дрогнула, словно прикоснулась к чемуто нечистому.
    — Да вы его спросите самого, — сказала Дарья, — вы на него посмотрите: ведь он еще ужасный ребенок. Это вы, может быть, привыкли к его простодушию, а со стороны виднее, что он совсем, совсем неиспорченный мальчик.
    Сестры лгали так уверенно и спокойно, что им нельзя было не верить. Что же, ведь ложь и часто бывает правдоподобнее правды. Почти всегда. Правда же, конечно, не правдоподобна.
    — Конечно, это — правда, что он у нас бы вал спишком часто, — сказала Дарья. — Но мы его больше и на порог не пустим, если вы так хотите.
    — И я сама сегодня же схожу к Хрипачу, — сказала Людмила. — Что это он выдумал? Да не ужели он сам верит в такую нелепость?
    — Нет, он, кажется, и сам не верит, — при зналась Екатерина Ивановна, — а только он гово рит, что ходят разные дурные слухи.
    — Ну вот, видите! — радостно воскликнула Люд мила, — он, конечно, и сам не верит. Из-за чего же весь этот шум?
    Веселый Людмилин голос оболыцал Екате рину Ивановну. Она думала:
    «Да что же на самомто деле случилось? Ведь и директор говорит, что он ничему этому не верит».
    Сестры еще долго наперебой щебетали, убеждая Екатерину Ивановну в совершенной невинности их знакомства с Сашею. Для большей убедитель ности они принялись, было рассказывать с боль шою подробностью, что именно и когда они делали с Сашею, — но при этом перечне скоро сбились, — это же все такие невинные, простые вещи, что просто и помнить их нет возможности. И Екатерина Ива новна, наконец, вполне поверила в то, что ее Саша и милые девицы Рутиловы явились невинными жертвами глупой клеветы.
    Прощаясь, Екатерина Ивановна ласково расцеловалась с сестрами, и сказала им:
    — Вы — милые, простые девушки. Я думала сна чала, что вы, - простите за грубое слово, — хабалки.
    Сестры весело смеялись. Людмила говорила:
    — Нет, мы только веселые и с острыми язычками, за это нас и недолюбливают иные здешние гуси.
    Вернувшись от Рутиловых, тетя ничего не ска зала Саше. А он встретил ее перепуганный, смущенный, и посматривал на нее осторожно и внимательно. Тетя пошла к Коковкиной. Поговорили долго, наконец, тетя решила:
    «Схожу еще к директору».
    В тот же день Людмила отправилась к Хри пачу. Посидела в гостиной с Варварою Нико лаевною, потом объявила, что она по делу к Николаю Васильевичу.
    В кабинете у Хрипача произошел оживленный разговор, — не потому собственно, что собеседникам надо было многое сказать друг другу, а потому, что оба любили поговорить. И они осыпали один другого быстрыми речами: Хрипач — своею сухою, трескучею скороговоркою, Людмила — звон ким, нежным лепетаньем. Плавно, с неотразимою убедительностью неправды, полился на Хрипача ее полулживый рассказ об отношениях к Саше Пыльникову. Главное ее побуждение было, конечно, сочувствие к мальчику, оскорбленному таким грубым подозрением, — желание заменить Саше отсутствующую семью, — и, наконец, он и сам такой славный, веселый и простодушный мальчик. Людмила даже заплакала, и быстрые маленькие слезинки удивительно красиво покатились по ея розовым щекам, на ее смущенно улыбающиеся губы.
    — Правда, я его полюбила, как брата. Он славный и добрый, он так ценит ласку, он целовал мои руки.
    — Это, конечно, очень мило с вашей стороны, — говорил несколько смущенный Хрипач, — и де лает честь вашим добрым чувствам, но вы напрасно принимаете так близко к сердцу тот простой факт, что я счел долгом уведомить родственников мальчика относительно дошедших до меня слухов.
    Людмила, не слушая его, продолжала лепетать, переходя уже в тон кроткого упрека:
    — Что же тут худого, скажите пожалуйста, что мы приняли участие в мальчике, на которого напал этот ваш грубый, сумасшедший Передонов, — и когда его уберут из нашего города! И разве же вы сами не видите, что этот ваш Пыльников совсем еще дитя, — ну, право, совсем дитя!
    Всплеснула маленькими красивыми руками, бряк нула золотым браслетиком, засмеялась нежно, словно заплакала, достала платочек, — вытереть слезы, — и нежным ароматом повеяла на Хрипача. И Хрипачу вдруг захотелось сказать, что она «прелестна, как ангел небесный», и что весь этот прискорбный инцидент «не стоит одного мгновенья ее печали дорогой». Но он воздержался.
    И журчал, и журчал нежный, быстрый Людмилочкин лепет, и развеивал дымом химерическое здание Передоновской лжи. Только сравнить, — безумный, грубый, грязный Передонов, — и веселая, светлая, нарядная, благоуханная Людмилочка. Говорит ли совершенную Людмила правду, или привирает, — это Хрипачу было все равно, — но он чувствовал, что не поверить Людмилочке, заспо рить с нею, допустить какиенибудь последствия, хоть бы взыскания с Пыльникова, — значило бы попасться впросак и осрамиться на весь учебный округ. Тем более, что это связано с делом Передонова, которого, конечно, признают ненормальным. И Хрипач, любезно улыбаясь, говорил Людмиле:
    — Мне очень жаль, что это вас так взволновало. Я ни одной минуты не позволил себе иметь какие бы то ни было дурные мысли относительно вашего знакомства с Пыльниковым. Я очень высоко ценю те добрые и милые побуждения, которые двигали вашими поступками, — и ни одной минуты я не смотрел на ходившие в городе и дошедшие до меня слухи иначе, как на глупую и безумную клевету, которая меня глубоко возмущала. Я обязан был уведомить госпожу Пыльникову, тем более, что до нее могли дойти еще более искаженные сообщения, — но я не имел в виду чемнибудь обеспокоить вас, и не думал, что госпожа Пыльникова обратится к вам с упреками.
    — Ну, с госпожойто Пыльниковой мы мирно сговорились, — весело сказала Людмила, — а вот вы на Сашу не нападайте из-за нас. Если уж наш дом такой опасный для гимназистов, то мы его, если хотите, и пускать не будем.
    — Вы к нему очень добры, - неопределенно сказал Хрипач. — Мы ничего не можем иметь против того, чтобы он в свободное время, с разрешения своей тетки, посещал своих знакомых. Мы далеки от намерения обратить ученические квартиры в места какогото заключения. Впрочем, пока не разрешится история с Передоновым, лучше будет, если Пыльников посидит дома.
    Скоро уверенная ложь Рутиловых и Сашина была подкреплена страшным событием в доме Передоновых. Оно окончательно убедило горожан в том, что все толки о Саше и о девицах Рутиловых — бред сумасшедшего.

XXXII

    Был пасмурный, холодный день. Передонов возвращался от Володина. Тоска томила его. Вершина заманила Передонова к себе в сад. Он покорился опять ее ворожащему зову. Вдвоем прошли в беседку, по мокрым дорожкам, покрыт ым палыми, истлевающими, темными листьями. Унылою пахло сыростью в беседке. Из-за голых деревьев виден был дом с закрытыми окнами.
    — Я хочу открыть вам правду, - бормотала Вер шина, быстро взглядывая на Передонова, и опять отводя в сторону черные глаза.
    Она была закутана в черную кофту, повязана черным платком, и посинелыми от холода губами, сжимая черный мундштук, пускала густыми тучами черный дым.
    — Наплевать мне на вашу правду, — ответил Передонов, — в высокой степени наплевать. Вершина криво усмехнулась и возразила:
    - Не скажите! Мне вас ужасно жалко, — вас обманули.
    Злорадство слышалось в ее голосе. Злые слова сыпались с ее языка. Она говорила:
    — Вы понадеялись на протекции, но только вы слишком доверчиво поступили. Вас обманули, а вы так легко поверили. Письмото на писать всякому легко. Вы должны были знать, с кем имеете дело. Ваша супруга — особа неразборчивая.
    Передонов с трудом понимал бормочущую речь Вершиной; сквозь ее околичности еле проглядывал для него смысл. Вершина боялась говорить громко и ясно: сказать громко, — кто-нибудь услышит, передадут Варваре, могут выйти неприятности, Варвара не постесняется сделать скандал; сказать ясно, — сам Передонов озлится; пожалуй, еще прибьет. Намекнуть бы, чтобы он сам догадался. Но Передонов не догадывался. Ведь и раньше, случалось, говорили ему в глаза, что он обманут, а он никак не мог домекнуться, что письма подделаны, и все думал, что обманываеть его сама княгиня, — за нос водит. Наконец, Вершина сказала прямо:
    — Письма-то, вы думаете, княгиня писала? Да теперь уже весь город знает, что их Грушина сфабриковала, по заказу вашей супруги; а княгиня и не знает ничего. Кого хотите спросите, все знают, — они сами проболтались. А потом Варвара Дмитриевна и письма у вас утащила и сожгла, чтобы улики не было.
    Тяжкие, темные мысли ворочались в мозгу Передонова. Он понимал одно, что его обманули. Но что княгиня будто бы не знает, — нет, онато знает. Недаром она из огня живая вышла.
    — Вы врете про княгиню, — сказалъ он, — я княгиню жег, да недожог: отплевалась.
    Вдруг бешеная ярость охватила Передонова. Обманули! Он свирепо ударил кулаком по столу, сорвался с места, и, не прощаясь с Вершиною, быстро пошел домой. Вершина радостно смотрела за ним, и черные дымные тучи быстро вылетали из ее темного рта, и неслись и рвались по ветру.
    Передонова сжигала ярость. Но когда он увидел Варвару, мучительный страх обнял его, и не дал ему сказать ни слова.
    На другой день Передонов с утра приготовил нож, небольшой садовый, в кожаных ножнах, — и бережно носил его в кармане. Целое утро, — вплоть до раннего своего обеда, - просидел он у Володина. Глядел на его работу, делал нелепые замечания. Володин был по-прежнему рад, что Передонов с ним водится, а его глупости казались ему забавными.
    Недотыкомка весь день юлила вокруг Передо нова. Не дала заснуть после обеда. В конец измучила. Когда, уже к вечеру, он начал было засыпать, его разбудила невесть откуда взявшаяся шальная баба. Курносая, безобразная, она подошла к его постели, и забормотала:
    — Квасок затереть, пироги свалять, жареное зажарить.
    Щеки у нея были темные, а зубы блестели.
    - Пошла к черту! — крикнул Передонов. Курносая баба скрылась, словно ее и не бывало.
    Настал вечер. Тоскливый ветер выл в трубе. Медленный дождь тихо, настойчиво стучал в окошки. За окнами было совсем черно. У Передоновых был Володин. — Передонов еще утром позвал его пить чай.
    — Никого не пускать. Слышишь, Клавдюшка? — закричал Передонов.
    Варвара ухмылялась. Передонов бормотал:
    — Бабы каккието шляются тут. Надо смотреть. Одна ко мне в спальню затесалась, наниматься в кухарки. А на что мне курносая кухарка?
    Володин смеялся, словно блеял, и говорил:
    — Бабы по улице изволят ходить, а к нам они никакого касательства не имеют, и мы их к себе за стол не пустим.
    Сели за стол втроем. Принялись пить водку и закусывать пирожками. Больше пили, чем ели. Передонов был мрачен. Уже все было для него как бред, бессмыспенно, несвязно и внезапно. Голова болела мучительно. Одно представление настойчиво повторялось, — о Володине, как о враге. Оно чередовалось с тяжкими приступами навязчивой мысли: надо убить Павлушку, пока не поздно. И тогда все хитрости вражьи откроются. А Володин быстро пьянел и молол что-то бессвязное на потеху Варваре.
    Передонов был тревожен. Он бормотал:
    — Кто-то идет. Никого не пускайте. Скажите, что я молиться уехал, в Тараканий монастырь.
    Он боялся, что гости помешают. Володин и Варвара забавлялись, — думали, что он только пьян. Подмигивали друг другу, уходили поодиночке, стучали в дверь, говорили разными голосами:
    - Генерал Передонов дома?
    — Генералу Передонову бриллиантовая звезда.
    Но на звезду не польстился сегодня Передонов. Кричал:
    — Не пускать! Гоните их в шею. Пусть утром принесут. Теперь не время.
    «Нет, — думал он, — сегоднято и надо кре питься. Сегодня все обнаружится, а пока еще враги готовы много ему наслать всякой всячины, чтобы вернее погубить».
    — Ну, мы их прогнали, завтра утром прине сут, — сказал Володин, снова усаживаясь за стол.
    Передонов уставился на него мутными глазами, и спросил:
    — Друг ли ты мне, или враг?
    — Друг, друг, Ардаша! — отвечал Воло дин.
    — Друг сердечный, таракан запечный, — ска зала Варвара.
    — Не таракан, а баран, — поправил Передо нов. — Ну, мы с тобой, Павлуша, будем пить, только вдвоем. И ты, Варвара, пей, — вместе выпьем, вдвоем.
    Володин, хихикая, сказал:
    — Ежели и Варвара Дмитриевна с нами выпьет, то уж это не вдвоем выходит, а втроем.
    — Вдвоем, — угрюмо повторил Передонов.
    — Муж да жена — одна сатана, — сказала Вар вара, и захохотала.
    Володин до самой последней минуты не подозревал, что Передонов хочет его зарезать. Он блеял, дурачился, говорил глупости, смешил Варвару. А Передонов весь вечер помнил о своем ноже. Когда Володин или Варвара подхо дили с той стороны, где спрятан был нож, Передонов свирепо кричал, чтобы отошли. Иногда он показывал на карман, и говорил:
    — Тут, брат, у меня есть такая штучка, что ты, Павлушка, крякнешь.
    Варвара и Володин смеялись.
    — Крякнуть, Ардаша, я завсегда могу, — гово рил Володин, - кря, кря. Очень даже просто.
    Красный, осоловелый от водки, Володин крякал, и выпячивал губы. Он становился все нахальнее с Передоновым.
    — Околпачили тебя, Ардаша, — сказал он с презрительным сожалением.
    — Я тебя околпачу! — свирепо зарычал Передонов.
    Володин показался ему страшным, угрожающим. Надо было защищаться. Передонов быстро выхватил нож, бросился на Володина, и резнул его по горлу. Кровь хлынула ручьем.
    Передонов испугался. Нож выпал из его рук. Володин все блеял и старался схватиться руками за горло. Видно было, что он смертельно испуган, слабеет и не доносит рук до горла. Вдруг он помертвел и повалился на Передонова. Прерывистый раздался визг, — точно он захлебнулся, — и стих. Завизжал в ужасе и Передонов, а за ним Варвара.
    Передонов оттолкнул Володина. Володин грузно свалился на пол. Он хрипел, двигался ногами, и скоро умер. Открытые глаза его стеклянели, уставленные прямо вверх. Кот вышел из соседней горницы, нюхал кровь, и злобно мяукал. Варвара стояла, как оцепенелая. На шум прибежала Клавдия.
    — Батюшки, зарезали! — завопила она.
    Варвара очнулась, и с визгом выбежала из столовой вместе с Клавдиею.
    Весть о событии быстро разнеслась. Соседи собирались на улице, на дворе. Кто посмелее, прошли в дом. В столовую долго не решались войти. Заглядывали, шептались. Передонов безумными глазами смотрел на труп, слушал шепоты за дверью... Тупая тоска томила его. Мыслей не было.
    Наконец осмелились, вошли, — Передонов сидел понуро, и бормотал что-то несвязное и бессмысленное.